"3 сентября 1976 года - в день Сережиного рождения, - приехав из Ленинграда в Пушкинские Горы, я тут же направился в деревню Березино, где он тогда жил и должен был - по моим расчетам - веселиться. В избе я застал его жену Лену, одиноко бродившую над уже отключившимся мужем. За время моего отсутствия небогатый интерьер низкой горницы заметно украсился… На стене, рядом с мутным, треснувшим зеркалом выделялся приколотый с размаху всаженным ножом листок с крупной надписью. "35 лет в дерьме и позоре!" Кажется, на следующий день Лена уехала".
Все? Конец? Но у Довлатова таких "концов" было немало. И потом они оборачивались появлением шедевров. Большой вопрос - а появились бы они в ином случае, при спокойной жизни на даче, в процессе выращивания огурцов? Буря в душе у писателя может быть и при внешне спокойной жизни. Но Довлатов таких "половинчатых решений" не признавал - у него все всегда было "по полной", включая, увы, и полные стаканы.
Серьезные исследователи, изучая историю создания довлатовского "Заповедника", находят тесные параллели в творчестве - и судьбе Пушкина и Довлатова. И особенно, по их мнению, сходство это подтвердилось приездом Довлатова в Пушкинские Горы. Знаменательная параллель - "просчитывал" ли ее Довлатов? Обратимся к довлатоведам:
1. Ситуация Довлатова в точности напоминает ситуацию Пушкина в том же Михайловском - долги, конфликт с государством, мечты о побеге.
2. У Довлатова герою "Заповедника" 31 год (самому автору было уже 34). И ровно 31 было Пушкину, когда у него тоже состоялся небывалый творческий взлет! Правда, в Болдине.
3. И главное - Довлатов часто любил повторять пушкинское выражение: "Поэзия выше нравственности!"
Замечательный друг и исследователь Довлатова Петр Вайль тонко сопоставляет всеприимчивость Пушкина и Довлатова - их равно увлекает все, их интерес к людям не диктуется сословными различиями… что ж, это верно. В "Заповеднике" герой Довлатова бурно общается с простыми людьми, предпочитая их обществу высокооплачиваемого офицера КГБ. Довлатов не гнушался общества фарцовщиков и уголовников… а Гринев даже с Емелькой Пугачевым якшается, как с равным!
Конечно, можно отыскать и еще параллели… но думал ли сам Довлатов о столь серьезных теоретических основах предстоящего своего труда? Вообще-то, он обдумывал и готовил свои вещи тщательно… Механизм превращения рутинной жизни нормально работающего заповедника в бурлящий всеми страстями, трагический, абсурдный и пронзительный "Заповедник" по-довлатовски стремителен, и обычной логике неподвластен. Для начала, конечно, в этом "тихом омуте" должен появиться Довлатов. И конечно же - скромный, тихий, раскаявшийся, зарекшийся "тискать романы" - уж больно тяжело этот процесс проходит, еще от таллинских дел не отошел! Он вроде бы надеется - уж здесь-то, в "обители трудов и чистых нег", все будет гармонично и идеально: интеллигентная компания и высокоинтеллектуальный труд экскурсовода по пушкинским местам, на чистом воздухе! Плюс кое-какой заработок, что позволит, наконец, по-настоящему помогать таллинской любимой "букашке". И направился он в Михайловское продуманно и четко, по совету серьезного, весьма положительного и благожелательного своего друга Якова Гордина. Здесь уже работали и другие довлатовские друзья и единомышленники - Арьев, Герасимов. Красота и покой! А чем все кончилось - знаете. Головокружительным "Заповедником"!
Вспоминает тогдашний коллега Довлатова - экскурсовод Виктор Никифоров:
"Говорили, что он недостаточно благоговеет перед Пушкиным. Действительно, к тому культу Пушкина, который был у нас, он относился с большой долей иронии. Мы преклонялись по традиции - и это ему не нравилось. Он старался сам постичь Пушкина, пропустить через себя. Сережа понимал, что Пушкин - очень разносторонний человек, он не может быть определен тем лишь направлением, которое указывали наши методички. Довлатов придумал такую игру - ни разу во время экскурсии не произносить фамилию "Пушкин". Он называл его то автором "Евгения Онегина", то создателем современного русского языка - как угодно. Сережа очень любил, когда после такой экскурсии к нему подходила какая-нибудь дама и спрашивала: "Уважаемый экскурсовод! Скажите, пожалуйста, в имении какого писателя мы были?""
Экскурсовод Людмила Тихонова пишет так:
"Его экскурсии были самые обычные. Они часто не отвечали тем требованиям, которые выдвигались в заповеднике. Дело не в том, что он не хотел соответствовать насаждаемой идеологии… Просто экскурсии должны были опираться на источники".
А Довлатов, естественно, опирался на себя, на свои "источники", возникающие у него в голове, на свои далеко идущие планы. Поначалу в довлатовских персонажей переделываются рядовые и безымянные посетители заповедника: начинать с них легко, они потом с тебя не спросят, да и вряд ли узнают себя в этих персонажах. А хочется их "сделать"! Просто руки чешутся! И вот уже оказывается, что туристы задают дивные вопросы:
- Была ли Анна Каренина любовницей Есенина?
- Кто такой Борис Годунов?
- Из-за чего вышла дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
Конечно, все эти "домыслы и искажения" возникали не столько от безграмотности туристов, сколь от насмешливых фантазий самого Довлатова. "Обработка материала" началась. Потом, как водится, он принялся за друзей. Володя Герасимов, великий эрудит и оратор, возник в повести в образе гомерического лентяя Митрофанова:
"Был случай, когда экскурсанты, расстелив дерматиновый плащ, волоком тащили Митрофанова на гору. Он же довольно улыбался и вешал: "Предание гласит, что здесь стоял один из монастырей Воронича"…"
Сам Герасимов реагировал на это так:
"Помню, уже в 1990 году в Америке он подарил мне книгу с автографом и спросил: "Ты читал? Не обиделся?" - "Нет. А на что обижаться?" - "Но я же тебя там изобразил!" - "Ой, Сережа, карикатура получилась настолько непохожая, что обижаться решительно не на что!""
Реакция Герасимова - еще самая сдержанная. Потому, может, что ему досталось меньше других. Скажем, другого нашего общего знакомого он изобразил так:
"Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу Вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!"
Это как раз очень похоже, но жестоко. Но кто больше всех должен обижаться на Довлатова - так это сам Довлатов. Запои героя "Заповедника", которого все путают с автором, ужасны и разрушительны. Особенно - в компании с неким Валерой. Конечно, основным событием жизни Довлатова в Михайловском такое быть не могло… Иначе как же работать?
"…Ни у Сережи, ни у Валеры выпивка никогда не отражалась на работе. Ходили слухи о том, как много пьет Сергей. Тем не менее, пьяным его никто из нас не видал: на экскурсии он всегда появлялся в прекрасной форме".
Да, всю жизнь Довлатов боролся с тем, чтобы не слиться со своим образом. И в конце концов все-таки слился. "Ради красного словца" не пожалел и себя!
"Заповедник" - это, конечно, вещь "предотъездная" (хотя закончена она была уже в эмиграции). Жизнь в "Заповеднике" (читай - в России) невыносима:
Любимая! Я в Пушкинских Горах!
Здесь без тебя - уныние и скука.
Брожу по заповеднику, как cvxa,
И душу мне терзает жуткий страх!
Представший здесь перед нами русский народ смотрится трагично и безнадежно:
"Толик откровенно и деловито помочился с крыльца. Затем приоткрыл дверь и скомандовал:
- Але! Раздолбай Иваныч! К тебе пришли!"
Конечно, если бы жизнь всегда и всюду была такой, как в довлатовских сочинениях, она давно бы захлебнулась алкогольной отрыжкой… но жизнь всегда предпочитает не иссякать, а как-то продолжаться.
Тут опять возникает вопрос о мучительном - но нужном для сочинения - несоответствии героя и прототипа.
О реакции Володи Герасимова на собственное изображение в "Заповеднике" мы только что говорили. Сейчас Герасимов жив и здоров, и по-прежнему считается самым эрудированным и самым парадоксальным из всех знатоков и экскурсоводов Пушкиногорья.
О реальном прототипе хозяина довлатовской избы рассказал мне Арьев: звали его на самом деле не Михаил Иванович, а Иван Михайлович Федоров. Он был лесник, сейчас уже умер. Арьев рассказал, что он был одним из немногих прототипов, кто своим изображением остался весьма доволен. Когда довлатовский "Заповедник" стали читать по "Свободе", и все у нас, естественно, это слушали, Ивана Михайловича вдруг вызвали в КГБ и велели "дать отповедь клеветнику". "А чего - какая отповедь? - удивился Михалыч - Он меня правильно изобразил, как лесника". "Так что же правильного-то?" - "Ну… правильно написал, что я пилой "Дружба" владею!"
Так что для Михалыча все было нормально. Но, по Довлатову, жизнь эта невыносима:
"- Тут все живет и дышит Пушкиным, - сказала Галя, - буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка. Знакомый профиль…
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач".
Такой взгляд, конечно, более соответствовал настроениям тех хмурых лет. Как вы помните, даже кэгэбэшник настоятельно советует герою "валить отсюда"! В душе Довлатов уже смирился с возможностью эмиграции, но понимал, конечно, что оставляет на родине большую часть своих героев и нигде более так пышно не растущий русский язык - поэтому долго колебался. Вспоминает сотрудница Пушкинского музея:
"Если бы он мог публиковаться здесь, он бы не уехал. Хотя тогда, после отъезда жены, Сергей просил меня пресекать все слухи о его возможной эмиграции. Он говорил, что никогда не был так уверен в том, что останется здесь навсегда, как в тот момент, когда улетели жена и дочка. Раз не поехал с ними, значит, навсегда отрезал себе дорогу. Надо сказать, в тот момент эмиграция уже никого не удивляла: уезжали очень многие. Казалось, вот-вот начнешь удивляться тому, что кто-то остается. В особенности - если остается Сережа, который, как он всегда говорил, с тринадцати лет знал, что живет в бандитском государстве". В числе прочего - его невыносимо бесило царившее там засилье "пушкиноедов", сделавших из Пушкина кормушку и расположивших ее где-то очень невысоко, на уровне собственного стандартного сознания. Довлатова как раз больше изводили не "алкаши от сохи", не воры и проститутки, не "торфушки" из "Зоны", и даже не охранники всех рангов - больше всего его изводила банальная, бездарная и широко распространенная у нас псевдокультура, в наибольшем количестве и в наиболее отвратительных формах налипшая как раз на "наше все". Раз себя "под Пушкиным чистишь" - значит, интеллигент! От этого паразитства особенно хотелось бежать. В таком дерьме тонуть "западло". В общем, постепенно сюжет в Пушкинских Горах "накалился" не хуже, чем в Таллине. Это Довлатов умел. Вспоминает Людмила Кравец, пушкиногорский пушкиновед:
"Довлатов очень любил свою жену Лену, он очень часто нам о ней рассказывал. Говорил, что она красавица и умница, что у нее прекрасный вкус во всем. И всегда подчеркивал, что жить с ним невыносимо. Во всех сложностях обвинял себя одного. О таллинской своей жене Тамаре он всегда тоже с нежностью вспоминал. Он говорил, что она очень храбрая и достойная женщина".
И с той, и с другой он расстался самым позорнейшим образом. И любимых дочек своих, Катю и Сашу, похоже, тоже потерял навсегда. Растерянность. Полное отчаяние… В общем - "нормальная температура" довлатовской прозы. Но и на ее фоне "Заповедник" выглядит особенно беспросветным. Многие поклонники Довлатова считают "Заповедник" его лучшей вещью, а ненавистники - самой антисоветской и русофобской. В любом случае все согласны с тем, что она - самая мрачная, самая пессимистичная. Ничего себе - "посидел на дорожку"!
Недавно в газете мелькнуло сообщение - одна предприимчивая москвичка купила за гроши ту самую почти развалившуюся избу в Березине, где жил Сергей, - и теперь толкает ее, "под Довлатова", за 30 тысяч долларов! Вот она, слава. Хоть бы часть таких денег, да при жизни!
Глава четырнадцатая. Подъемная сила
Чтобы оторваться от земли и улететь, нужна подъемная сила. И она уже действовала. После увольнения из "Костра" Довлатов работал на кладбище, ваял скульптуры вместе с каменотесами, промышлял и изготовлением памятников. Сооружение очередного человека-глыбы, Михаила Ломоносова, замечательно изображено им в "Чемодане". Все эти предотъездные шатания казались нам вызывающе-бессмысленными, особенно с близкого расстояния… Тут Довлатов уже начал всех утомлять. Но он уже был не тут. Вся возмутительная нелепость жизни уже нанизывалась на великолепный сюжет, самый острый и увлекательный, актуальнее которого и быть тогда не могло - сюжет эмиграции. Он уже начал складывать "Чемодан". И не знаю, как у кого, а у меня это - любимая его книга. Сюжет ее самый захватывающий: уход из этой жизни. С чем? С самыми драгоценными реликвиями прожитой жизни: "креповые финские носки", "номенклатурные полуботинки", "приличный двубортный костюм", "офицерский ремень", "куртка Фернана Леже", "поплиновая рубашка", "зимняя шапка", "шоферские перчатки"… Хотя законченной книгой "Чемодан" стал уже в Америке. А пока…
В своем письме к Людмиле Штерн Елена Владимировна Набокова сообщает: "О вашем приятеле Сергее Довлатове. Я увидела в "Русской мысли" рекламу журнала "Время и мы". В 14 номере объявлено: Сергей Довлатов. Два рассказа - лагерная жизнь с точки зрения вохровца (самиздат)". Этот журнал, конечно, можно достать в Нью-Йорке". В журнале "Время и мы", выходящем в Тель-Авиве под редакцией Виктора Перельмана, появились рассказы "Голос" и "На что жалуетесь, сержант"? В 1978 году довлатовская "Невидимая книга" вышла в американском издательстве "Ардис". Судьба Довлатова таким образом была определена. Здесь - позор, нищета, жизнь на самоуничтожение, там - понимание, почет, достаток, самая высшая оценка, которой только может быть удостоен русский писатель за рубежом - тем более писатель с еще несложившейся судьбой. Вперед! Туда!
В пустоту. Это Довлатов тоже, с отчаянием, понимал: "Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?" Его мир, его читатели оставались тут - на Невском и Разъезжей, на Лиговке и улице Марата.
Но в "Ардисе" были изданы Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Андрей Платонов, Исаак Бабель, Владислав Ходасевич, Михаил Булгаков… И попасть в этот ряд гениальных изгоев - значило встать с ними вровень. Книги "Ардиса" мгновенно разлетались и раскупались в книжных магазинах Европы и Америки, тут же оказывались у славистов всего мира. Такой шанс ни один нормальный писатель не мог упустить. Во время приезда Карла Проффера в Ленинград в 1977 году Довлатов ему эту рукопись и передал: на книге стоит посвящение - "Карлу".
Вскоре рассказ Довлатова "По прямой" (часть будущей "Зоны") опубликовал журнал "Континент" (номер 11), основанный в 1974 году писателем Владимиром Максимовым в Париже. В те годы публикация за рубежом, без согласия советских властей, означала, как правило, полный запрет на публикации в России. И Довлатов не побоялся - или вынужден был? - на это пойти.
И в то же время он чувствовал, что рядом с большинством писателей, публикуемых в "Ардисе", рядом с их великими трагическими судьбами - он "легковат". Трагических испытаний такого накала, как у них, у него нет, соответственно, слабее и проза - и он может легко слететь с этой "верхней полки"… Что же делать?
Но самые сильные, самые неутомимые "рекламные агенты" той поры - идеологическая машина советской власти и ее "карающий меч", - трудились исправно и бесперебойно.
Вспоминает Елена Клепикова:
"Как сейчас вижу: нижняя полка шкафа, а наверху надпись от руки, от моей руки - "возвратить Сергею Довлатову". И кто-то, видно, в райкоме дал пионерам наводку на "Аврору" как такой резервуар макулатуры. Секунды не подумав, Козлов, тогдашний заведующий отделом прозы, предложил им весь шкаф со всеми рукописями, включая Сережины папки. Не хочется вспоминать реакцию Довлатова, когда он пришел, наконец, за рукописями. Был там гнев, желчь, недоумение, обида. Но была для него в этом макулатурном применении его рассказов и мрачная символика".
Еще одно воспоминание - Натальи Антоновой: "Насколько я знаю, он не хотел уезжать… Мне он говорил так: "Это моя родина, что бы здесь ни происходило, это мой язык, моя культура, моя литература. Я хочу жить здесь". Но в стране началась масштабная подготовка к Олимпийским играм. Года за два начат и очередную чистку: всех неблагонадежных решено было отправить или в тюрьму, или в сумасшедший дом, или за границу. Вот тогда за Сережей и начала всерьез охотиться милиция, и это в значительной степени определило его решение"
Олимпиада, значит! Да, главных неприятностей от наших властей ждать надо именно тогда, когда они готовятся к самым пышным своим торжествам. Вспоминаю трехсотлетие Петербурга. Ждали премьеров всех стран, поэтому центр города сделали "невъездным" для всяческого вульгарного транспорта. При этом время от времени именно в центре города организовывались обязательные массовые гулянья. Впуск и выпуск туда осуществлялся через оставленные узкие лазейки-кордоны, почему-то особенно пристальные на выходе. Поэтому в центре время от времени образовывалась Ходынка (похоже, со времен ее в нашей стране коренным образом ничто не переменилось). Люди спасались в близлежащих дворах - и там уже давали себе волю, как понимают ее у нас. Однажды гуляющие, заскучав на лестнице, выбили мою дверь - так что и моя жизнь оказалась вовлеченной в народные торжества. Поставить дверь на новые петли было невозможно - фургон с монтерами не пропускали в мой район, видимо, подозревая в них террористов. Так что я жил тогда с открытой дверью, у всех на виду. Потом вдруг пришел милиционер и долго выяснял у меня, что всё это значит. Да, когда Медный всадник власти грохочет по мостовой, "бедным Евгениям" лучше прятаться!
…Вспоминаю и более удаленную от сегодняшних дней Олимпиаду 1980 года. Там картина была прямо противоположная - весь город был как-то зловеще пуст. Въезд иногородним вообще закрыли. Помню, как мы с моим другом выехали на его машине и пугливо колесили по пустым улицам под бдительными взорами бесчисленных милиционеров. Так что Довлатов, одним вызывающим видом своим разжигающий "законную ярость" блюстителей закона, в тот светлый праздник никак бы не вписался.
Сережа говорил Андрею Арьеву: "Если бы я знал, что меня посадят, а потом я выйду и буду писателем, я бы остался". На это Арьев ответил: "Ты выйдешь, конечно, но совершенно неизвестно, кем ты станешь!" О своих злоключениях, окончательно "выпихнувших" его за рубеж, Довлатов написал в своем рассказе "Мной овладело беспокойство", опубликованном, вместе с его портретом, в парижской "Русской мысли", когда автор был еще в Вене, - благодаря этой публикации Довлатов и прибыл в Америку героем… но не дай бог никому пройти через это "геройство"!
"В июне (1978 года. - В.П.) радио "Свобода" транслирует мою повесть "Невидимая книга". А восемнадцатого июля меня арестовывают…
"Что? Прокурора вызвать? А по рылу не хочешь?" Ни единого распоряжения без пинка. Ни единой реплики без отборного мата. Голые нары без плинтуса. Вместо подушки - алюминиевая миска… За любое нарушение режима - избиение, карцер, брандспойт".
Вспоминает Арьев: