"Однажды Сережу просто забрали на улице в милицию. Избили и дали пятнадцать суток. Он действительно эти две недели в тюрьме просидел… Что касается формального обвинения, то в его деле написали, что Сережа милиционера, который пришел проверять у него документы, спустил с лестницы… Когда мы с Борей Довлатовым пришли разбираться и все выяснять, нам начальник милиции цинично сказал: "Если бы ваш друг действительно это сделал, ему бы дали шесть лет. А так всего пятнадцать суток"… Сережа попал под пресс".
Неутомимо работает советская машина - но, вопреки всякой логике, на пользу не себе, а тем, кто попался ей под колеса. Чем туже тетиву натянут - тем дальше летит стрела! Действительно, тут и поднялся шум на весь мир! Сам Довлатов написал об этом так:
"Забрали без повода и выпустили без объяснений. Может, подействовали сообщения в западных газетах, да и по радио упоминали мою фамилию. Не знаю…"
Довлатов, как всегда, верен лишь своей версии, той, которая зачем-то нужна ему. А там - хоть трава не расти. "Не знаю", мол, хотя, конечно, знал! Вспоминает обиженная Люда Штерн:
"О том, что 18 июля 1978 года Довлатов арестован и получил 5 суток за хулиганство, мы услышали по голосу Америки. Мы очень боялись, что в процессе отсидки за хулиганство ему подкинут вдобавок какую-нибудь антисоветчину и закатают далеко и надолго. Многие сразу же бросились на его защиту. И не только литературные знаменитости. Наш общий друг, ныне покойный Яша Виньковецкий, связался с Андреем Амальриком, и они подняли на ноги и "Голос Америки", и Би-би-си, и "Свободу". Мы с Витей названивали в Ленинград, поддерживая и обнадеживая Нору Сергеевну. У меня был доступ к таким известным журналистам, как Роберт Кайзер из "Вашингтон пост" и Патриция Блейк из журнала "Тайм", коих я и задействовала. Думаю, что и наши усилия не пропали даром. Довлатова выпустили без добавочного срока. И 24 августа они с Норой Сергеевной вылетели в Вену".
Помню Сережины проводы, на которые я пришел не очень охотно. Понимал, что это его, а не моя игра. Поучаствовать можно, и даже вроде бы нужно… ведь наш человек. Пришел я, помнится, с опозданием. Ну что ж… по довлатовским нотам, все правильно. Уже пустая, без всякой мебели квартира. Прямо на полу в большой комнате какие-то подозрительные личности, явно уже не из "основного состава" провожающих, из статистов-отщепенцев. ни в чем не знающих меры: все разошлись уже, а эти сидят, выпивают, несут какую-то околесицу, явно уже к досаде Сергея… статисты, желая выделиться, всегда переигрывают. Довлатов, деликатности ради, погремел пустыми бутылками - мол, сейчас найдем выпить. Да ладно, не надо. Проводы уже выдохлись. Отметился - и ладно. А то еще скажут - испугался. Мы молча обнялись, даже слегка поцеловались. Ничего больше сказать я не мог.
Была ли зависть, ощущение того, что вот - он уедет и спасется, а мы здесь пропадем? Нет - ни в малейшей степени. Главное, что я тогда чувствовал: да неважно, в сущности, где! Хоть в раю, хоть в тюрьме, а лет пять все одно должно пройти, прежде чем из просто наблюдательного человека выработается писатель. Да лет пять еще, как минимум, уйдет на то, чтобы все поверили, наконец, что вот этот вот тип, вроде бы известный им со всеми потрохами, - настоящий писатель. Поначалу в это не верит никто, даже родители - причем родители почему-то не верят особенно долго. Так что. куда ни беги, а время все равно не обманешь - "отмотать срок" хоть здесь, хоть там все равно придется. Место, конечно, имеет значение, но кто сказал, что Ленинград в литературном плане хуже Нью-Йорка? Хотя и Нью-Йорк в этом плане не беден, но мне тогда казалось - да и сейчас кажется, - что ленинградская школа богаче. И школа жизни, и школа литературы.
Так что никакой зависти к перелету Довлатова я не испытывал - так же как и не питал радужных надежд на здешнюю жизнь. Моя первая книга "Южнее, чем прежде" вышла в 1969 году. Никакого советского резонанса я не получил, наоборот - редакторов пожурили. Поэтому следующая книга, "Нормальный ход", вышла лишь через семь лет. Осуществлена она была теми самыми методами, над которыми так издевался нетерпеливый и еще недостаточно тогда литературно созревший Довлатов. Та самая грустно вздыхающая редакторша Фрида Кацас - надо отметить, что тайной своих вздохов она не делилась, держала всё в себе, - года четыре держала мою книжку в столе и лишь потом, с появлением рассказов получше, решилась показать ее начальству - иначе бы сразу зарезали. В момент прощания, помню, у меня была очередная заморочка с книгой, было тяжело. Но и у Довлатова в Америке все пошло не так уж быстро и легко. Как гениально сказал он сам: "Литература в опасности - это нормально". И какая разница - где? Америка, Купчино… Какая разница? Так что обнялись мы с Довлатовым на прощанье кратко и без рыданий. Дела! Я спустился по темной лестнице, хлопнул дверью на ржавой пружине и вышел на улицу.
Отлет его лучше всех запомнила Эра Коробова (главная "биографиня" Довлатова, Люда Штерн была уже в Бостоне - и могла уже только встретить его на новом месте). Эра вспоминает отлет - "вплоть до того момента, когда за ним - и Глашей - задраили дверь самолета"…
"…Именно за ним, потому как в недлинной очереди покидающих он был последним. Хотела написать "замыкающим", но замыкающим был не он, а следовавший за ним с автоматом наперевес и казавшийся малюсеньким пограничник. Все, кто был впереди по трапу, поднимались, оборачиваясь, но уже торопливо. Их быстро втянуло внутрь, и на середине трапа остались только двое. Сергей поднимался к самолету спиной, с руками, поднятыми высоко над головой, помахивая огромной бутылью водки, уровень которой за время ожидания отлета заметно понизился. Двигался медленно, задерживаясь на каждой ступени. Вторым был пограничник, который настойчиво и неловко подталкивал Сергея, и тот, пятясь, как-то по частям исчезал в проеме дверцы.
На наших глазах прощальный лихой жест превращался в панический, опасность - в комическую ситуацию и все вместе - в довлатовский литературный эпизод (в прозу его так и не вошедший). Жаль, что эта сценка не была запечатлена на пленку - Лева Поляков был уже в Нью-Йорке, там же была и Нина Аловерт. Ныне снимок обошел бы весь читающий мир и послужил бы тем самым "недостающим перевальчиком" из одной половины жизни замечательного писателя и человека в другую".
Тут невольно хочется воскликнуть: да, другие были времена! Нынче не то что с огромной бутылкой водки, выпиваемой на ходу, - с флаконом одеколона в самолет не пустят!
Вскоре среди умеренно - и неумеренно, - пьющей интеллигенции прошел слух: пьяного Довлатова сняли с самолета в Будапеште! Ура! Наши уже в Европе гуляют! Но, как и всегда с Довлатовым, сообщение отдавало мистификацией… Разве Будапешт они пролетают? Неважно! Главное - довлатовская легенда уже работала, готовя будущий его апофеоз. Из книги Людмилы Штерн "Довлатов, добрый мой приятель":
"Уже через несколько дней в разных, как сейчас принято говорить, средствах массовой информации появились его статьи с выражением признательности тем, кто принял участие в его судьбе. Меня несколько удивило, что Сергей благодарил спасителей "выборочно", то есть "сердечно обнимал" влиятельных защитников, кто и в будущем мог бы оказаться ему полезным. Целый ряд друзей, в том числе и мы с Виньковецким, нигде упомянуты не были".
Сам писатель Довлатов смеялся над такой "выборочной благодарностью", рассказывая не вполне достоверную историю о том, как подарил поэту Глебу Горбовскому шапку, а тот потом хвастался, что шапку подарил ему Андрюха Вознесенский. Теперь и ему самому, конечно, было важно получить "шапку" от самых знаменитых - ведь от них зависела будущая его судьба. Впрочем, почуяв обиду Люды и всех неназванных им, в частном письме из Вены он поблагодарил и ее: "…Тебе спасибо в первую очередь". И поделился проблемами новой жизни:
"Перспективы мои туманны, но увлекательны. Печататься зовут все. Но! Либо бесплатно, либо почти бесплатно - ("Эхо", "Грани", "Время и мы", либо изредка - "Континент" и американская периодика: "Русское слово" и "Панорама"). Проффер говорит - реально поступить в аспирантуру. Или добиваться статуса в периодике. Или катать болванки у Форда. Мне подходит всё".
Довлатов, как обычно, хитрит, прибедняется. "Подходит все" - да не все! Ситуацию он осознает трезво - пока что его несет "подъемная сила", энергия политического скандала, пафос разоблачения "империи зла" - но эта кампания скоро спадет и репутацию ему не сделает. Сам Довлатов чуть спустя издевательски написал и об этом - вот, мол еще одна "безымянная жертва режима"! Этот "пинок" еще некоторое время будет нести его, но надо, не теряя времени, набирать и собственную скорость! Выстраивание писателем своей судьбы - одна из увлекательнейших тем для исследователя.
Теперь он должен был делать карьеру, засучив рукава. Своих защитников он уже расставил по рангам, теперь пора навести порядок в иерархии друзей. Вслед за "благодарственным письмом" Люде Штерн он пишет ей другое письмо, тоже из Вены: "О твоей рукописи "Двенадцать калек" говорят много хорошего…" Повесть Людмилы "Двенадцать коллегий" переименована Довлатовым насмешливо и высокомерно. Он жесток, причем жесток намеренно - "всяк сверчок знай свой шесток". Пора "строить" своих людей как надо. И не за океаном, а уже здесь, в сказочной Вене.
Более важным людям, от которых теперь зависит его судьба, он пишет гораздо почтительнее. Суть ясна: пора уже устанавливать свою "литературную иерархию" и занять в ней почетное место. Как сделаешь, так и будет! И начинать надо сейчас, не ожидая прилета в Нью-Йорк. Там его ждала полная неопределенность - как жить, чем зарабатывать, как строить отношения с американцами, которых он до того знал только по романам Хемингуэя и Фолкнера.
Впрочем, жизнь и тут оказывается совсем не сказочная. Нельзя сказать, что "свободный мир" принял его абсолютно равнодушно. Их с Норой Сергеевной и собачкой Глашей поселяют в отеле с пышным названием "Адмирал", специальный фонд выплачивает пособие - 4700 австрийских шиллингов в месяц, на троих, считая собачку. Сумма неплохая - целых 360 долларов, голодная смерть не грозит. Конечно, европейские бюрократические конторы с советскими не сравнить - все аккуратно и четко, все улыбаются, и того хамства, с которым проводила его Родина, здесь нет и в помине. Но здесь, хоть вежливо и с улыбкой, но тоже порой говорят неприятные вещи. Фонд вдруг сокращает дотации, потом вдруг там вообще заводят речь об отсутствии денег. Тут больно не разгуляешься - надо сосредоточиться.
Нужно пройти медосмотр, что здесь, в отличие от России, отнюдь не просто - поликлиник в советском понимании нет, все надо устраивать и организовывать самому. Необходимо пройти собеседование в посольстве США - нотам пока даже не называют сроков приема! Для Довлатова это, конечно, суровое испытание. В России в последнее время он как-то выпал из социальной жизни, презирал и ненавидел всякого рода "конторы" - но и тут, оказывается, надо ходить и улыбаться, в сущности, унижаясь. Но Довлатов сумел взять себя в руки, соорганизовался и показал себя вовсе не разгильдяем, каким считался в России, а человеком ответственным и собранным - Запад уже начал оказывать на него благотворное воздействие.
Бюрократические формальности, необходимые для вылета в Америку, затягиваются невыносимо. Может, их мучают специально: вдруг не выдержат и откажутся? Но что тогда? Назад в Россию? Но это невозможно и даже опасно: там он явно на особом счету - даже письма от друзей к нему не доходят, да и его письма вряд ли к ним дошли.
Он мечтает соединиться с семьей, обрести, наконец, покой. Но ждет ли его там покой? Доходят сведения, что трудностей жизни, в том числе и бытовых, в Штатах не меньше, чем в России. Есть "Невидимая книга" в издательстве "Ардис" у Карла Проффера - но станет ли она "видимой", произведет ли эффект, сделает ли его известным на Западе литератором?
Ситуацию он оценивает трезво - в отличие от многих других эмигрантов, почему-то уверенных, что у трапа самолета для них расстелют ковровую дорожку. Увы! Пока что его несет "подъемная сила", энергия политического скандала, пафос разоблачения "империи зла" - но эта кампания скоро спадет и репутацию ему не сделает. Сам Довлатов чуть спустя издевательски написал и об этом - вот, мол, еще одна "безымянная жертва режима"! Этот "пинок" еще некоторое время будет нести его, но надо, не теряя времени, набирать собственную скорость.
Он "проверяет" здесь свою популярность, с успехом выступая перед аудиторией эмигрантов - и с отчаянием понимает, что принятый "литературный уровень" тут значительно ниже, нежели был в покинутой им России - здесь читатели воспринимают его прежде всего как зубоскала, автора "хохмочек про Совдепию" - многие и уехали для того, чтобы такого наслушаться всласть, а всякая там "серьезная литература" обрыдла им еще в советской школе. Неужто такой путь, "обреченный на успех", ему здесь и предстоит? Мучаясь от этого, он создает несколько беспощадных карикатур его здешних слушателей и доброжелателей. Одна из первых важных, но мучительных встреч на Западе - встреча с дядей Леопольдом, ограниченным и самодовольным буржуа, перед которым Нора Сергеевна унижается, надеясь, что он оплатит ей дорогостоящее лечение зубов.
Довлатова, вроде бы, зовут в Париж, его приглашают печататься все знаменитые эмигрантские издания - "Эхо", "Грани", "Континент", "Новое русское слово", "Панорама". Оторванный от "русских соблазнов", весьма для него губительных, он активно пишет и печатается. Судя по гонорарам, а скорее их отсутствию, пока что его оценивают не слишком высоко. Главная его надежда на Западе - Бродский. Иосиф обещает помочь ему с переводами - а пока не очень определенно советует заняться "этнографическими очерками" о России. Проффер, вместо того, чтобы просить прислать новую книгу, советует ему поступить в аспирантуру - то есть, говоря грубо, отстать от него. Приходят и другие "ценные" советы от друзей - "изучить глубинку" американской жизни, встать на конвейер Форда… Довлатов осознает, что пока что никто, даже самые расположенные к нему люди, не верят в высокое его предназначение - его еще предстоит доказать!
"Венский вальс" все кружится и кружится на одном месте. "Отъездные" дела вовсе не продвигаются - или продвигаются чуть-чуть, почти не заметно. Но и эти скорбные обстоятельства, как уже не раз было в жизни Довлатова, мы должны благодарить. Разогнавшийся, но надолго "приторможенный" в Вене писатель, не находя, куда приложить его бешеную энергию, написал здесь с начала до конца "Заповедник" - в общем-то первую свою крупную вещь, открывшую его замечательный, хоть и совсем не длинный "золотой список". Почему именно Вена, вовсе не главная, "пролетная" точка его маршрута, оказалась столь плодотворной? Догадаться нетрудно. Здесь к нему пришла, наконец, ясность - и конец прежней неопределенности. Сколько лет он болтался в этой неопределенности, "как цветок в проруби". И лишь покинув Россию, почувствовал: все! Больше не надо приспосабливаться к советскому строю - можно выкинуть это из головы! Пиши что хочешь - итак, как считаешь нужным. Теперь - он почувствовал - можно впервые писать без оглядок, без задней мысли, без глупых надежд кому-то угодить. И - замечательный, безжалостный "Компромисс" и мог появиться лишь тогда, когда о любых компромиссах - как ему тогда казалось, - можно забыть навсегда и больше "не болеть ими". Вена для Довлатова оказалась "желанным изгнанием", почти пушкинским Болдином - здесь он впервые почувствовал "дыхание свободы", и результат оказался потрясающим. Спасибо, старая Вена!
И вот - ему. Норе Сергеевне и собаке Глаше объявлен, наконец, срок вылета в Америку - 22 февраля 1979 года.
…Эта картина страшно волнует даже тех, кто прилетает в Америку ненадолго: вдруг рассеивается мгла над океаном, и почти достают до крыла скалистые глыбы небоскребов. Совершенно другая, неизвестная жизнь!
Глава пятнадцатая. Совсем другие берега
В Америке я тоже оказался - но не совсем так, как планировали мы в переписке с Довлатовым. Хотели обняться, выпить, вместе выступить, посетить знакомые ему фонды и издательства… сорвалось. Я не успел, а он - поторопился… Но все же я оказался там. Через два дня после известия о смерти Довлатова (а значит, и об отмене организуемой им встречи), в скалистой коктебельской бухте, где я только что вынырнул из глубины, вдруг показалась моя дочурка, явившаяся из Ленинграда, и вскользь сообщила, что ко мне дозванивается некто Голышев: "Что-то насчет Америки". В библиотеке коктебельского Дома творчества я нашел телефон Виктора Голышева, замечательного переводчика-американиста и давнего друга Бродского. Оказалось, что Иосиф приглашает нас в Америку. В самолете (до аэропорта мы с Голышевым не виделись) выяснились подробности. В Коннектикут-колледже, одном из вузов, где Бродский преподавал, родителями одного студента, убитого в Нью-Йорке, был учрежден в память о нем специальный фонд для проведения специальных семинаров и конференций. В тот год была задана русская тема, и Бродский пригласил в Штаты Голышева, а также московскую поэтессу Таню Бек и меня - видимо, из какой-то благодарности родному городу.
И вот - сутолока и гвалт аэропорта имени Кеннеди. В угол душного, без окон, зальчика, похожего на бункер, абсолютно кубическая, до невозможности черная негритянка-полицейская утрамбовывает, напирая всей своей массой, "беспаспортных", то есть не имеющих американского паспорта, чтобы могли спокойно и неторопливо пройти те, кто этот паспорт имеет. Мы с завистью взираем на них: еле живой старичок, расхристанный и явно не совсем адекватный хиппи… Они - граждане Америки. Наконец, выпускают и нас… Нечто похожее, наверное, испытывал и Довлатов. Вот узкий выход в тесный, темный тоннель. Плотный человек в шоферской фуражке держит табличку с нашими фамилиями…
Хоть я прилетел в Америку совсем не навсегда - трудности американской жизни испугали. Теснота и шум необыкновенные! Открываешь дверку машины и сразу захлопываешь - на улице пекло. И - пробка: с боков дрожат огромные, дышащие жаром и бензином самосвалы, впереди изогнутая, бесконечная гирлянда красных сигнальных огней. Со всех сторон, и впереди, и сзади - только машины, и более ничего. Кажется, что этот город вообще не для людей. Сопровождающий нас студент колледжа (родом, как выясняется, с Украины), ведет по телефону (я впервые вижу телефон без проводов) бесконечный разговор по-русски с каким-то знакомым, с которым собрался пересечься в Нью-Йорке для передачи каких-то бумаг. Тот тоже где-то движется в таком же "железном потоке". Они дважды назначают место пересечения: у нас бы это было просто - договорились, вышли из машин и обнялись, а тут оба раза неумолимые автомобильные колонны проносят их мимо - место то самое, но по времени разошлись, а припарковаться негде. Суровый город! Еще одна попытка, в другой точке переплетения трасс, - и снова не удается остановиться и выйти. И мы, так и не встретясь ни с кем в Нью-Йорке, выходим на хайвей, и через некоторое время уже катим по дороге, прорубленной в высоких серых скалах Новой Англии.
Утром в небольшой аудитории мы общаемся (естественно, по-русски) с юными славистами. Рядом что-то вроде кухоньки с кофейной машиной, и я слышу, как профессорша Сюзан Рут разговаривает по телефону: "Иосиф? Уже выезжаете? Да, все уже здесь. Скоро увидитесь".