Довлатов оказался гениальным мастером пиара, хотя тогда это слово было нам незнакомо (да и в Америке только обретало права). Как красиво он, например, подает свое знакомство с переводчицей: "Очаровательная Анн Фридман повергла меня в любовь и запой". Даже запой пригодился для создания неповторимого образа!
И еще один непревзойденный пиаровский ход: "Дело осложнялось тем, что "Зона" приходила частями. Перед отъездом я сфотографировал рукопись на микропленку. Куски ее мой душеприказчик раздал нескольким отважным француженкам. Им удалось провести мои сочинения через таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе. В течение нескольких лет я получаю крошечные бандероли из Франции. Пытаюсь составить из отдельных кусочков единое целое. Местами пленка испорчена (уж не знаю, где ее прятали мои благодетельницы)".
У кого не возникнет интерес к этому сочинению после столь пикантного способа его транспортировки? Заодно этим оправдывается некоторая рваность текста.
Преодолев полосу дискомфорта, неизбежную для любого "неместного", Довлатов постепенно разбирается в американской литературной жизни, вписывается в нее - и оценивает восторженно: "На семь моих книжек по-русски - в нашей прессе четыре с половиной рецензии, но один мой "Компромисс" на английском - 30 американских рецензий! Русские не платили, да еще пытались уязвить. А американцы платят по 5 тысяч долларов за рассказ, конкретно и доброжелательно".
Действительно, лишь Довлатов удостоился одобрительных рецензий не в эмигрантских, а в настоящих американских журналах. Он один собрал больше, чем все остальные русские за рубежом (исключая, разумеется, Солженицына и Бродского) рецензий в прессе, в том числе и в американской, и почти все эти рецензии - восторженные:
"…Большинство читателей будут читать его как можно медленней, чтобы отсрочить ужасный момент прощания с этой прозой".
"…Сборник Довлатова заставляет вспомнить фильмы Бастера Китона - герой проходит через ужасные происшествия с абсолютно бесстрастным лицом".
"Щемящий юмор достигается продуманным соотнесением простых предложений. Стереотипные славянские крайности замечательным образом отсутствуют".
"…Можно только надеяться, что он продолжает одеваться так же плохо и писать столь же чудесные рассказы".
И вершина его карьеры - публикация его рассказов в престижнейшем "Ньюйоркере". Так высоко не поднимался здесь ни один русский писатель… да и из американских далеко не все удостаивались такой чести. Недаром ему "завидовал" сам Курт Воннегут! Из письма Довлатова И. Меггеру:
"…А теперь - когда мне, извините, случилось запить в Лиссабоне, то меня купали в душе и контрабандой сажали в самолет два нобелевских лауреата - Чеслав Милош и Бродский. При этом Милош повторял: "Я сам люблю выпить, но тебе уже хватит"".
Постепенно Довлатов становится самым знаменитым русским прозаиком эмиграции. И хотя хитрый Довлатов стремился в любой компании представиться непутевым Шурой Балагановым - "чеканный профиль командора" проступает все четче.
Глава семнадцатая. Новый компромисс
Еще один из нью-йоркских подвигов Довлатова - открытие в Нью-Йорке параллельной (а точнее - перпендикулярной) русской газеты. Елена Довлатова вспоминает:
"Естественным образом появилась газета - "Новый американец". Президентом газеты стал Борис Меттер (журналист, племянник Израиля Моисеевича Меттера. Главным редактором газеты сделался Довлатов. - В. П.). Возникла определенная конфронтация между ежедневным "Русским словом" и еженедельным "Новым американцем"".
В отличие от "Нового русского слова", устоявшегося уже давно и, можно сказать, - застоявшегося, никак не соответствующего настрою остроумных вольнодумцев, понаехавших из российских столиц, Довлатов в своих постоянных заметках в "Новом американце", в рубрике, называемой "речь без повода, или колонки редактора", сразу находит нужный тон, на лету ловит то, что в действительности "новые американцы" испытывают на новой земле, - и сразу становится для них своим:
"Советское государство - не лучшее место на земле. И много там было ужасного. Однако было и такое, чего мы вовек не забудем. Режьте меня, четвертуйте, но спички были лучше здешних. Это для начала. Продолжим. Милиция в Ленинграде действовала оперативней. Я не говорю про диссидентов. Про зловещие акции КГБ. Я говорю о рядовых нормальных милиционерах. И о рядовых нормальных хулиганах… Если крикнуть на московской улице "Помогите!" - толпа сбежится. А тут - проходят мимо. Там в автобусе места старикам уступали. А здесь - никогда. Ни при каких обстоятельствах. И надо сказать, мы к этому быстро привыкли. В общем, много было хорошего. Помогали друг другу как-то охотнее. И в драку лезли, не боясь последствий. И с последней десяткой расставались без мучительных колебаний. Не мне ругать Америку. Я и уцелел-то лишь благодаря эмиграции. И все больше люблю эту страну Что не мешает, я думаю, любить покинутую Родину…"
Точнее многих других написал о тоне газеты, установленном Довлатовым, Александр Генис - вместе с другом Петей они, естественно, сразу же стали Довлатову "правой и левой рукой":
"Мы говорили на языке дружеского фамильярного общения. Этот язык, кстати, совершенно не освоен русской прессой. В советское время газетный язык был сугубо официозен. Самое занятное, что американская пресса, которая отрицала всякий официоз, изъяснялась точно так же, только с антисоветскими обертонами".
Интересно, что Довлатова в газете интересовала исключительно ее форма, а вовсе не содержание. В этом он был совершенно прав, потому что тогда важно было не то мы говорим, а как мы говорим. На всех планерках Сережа без конца повторял, что будет судить лишь о стиле, но не о содержании статей. Именно он целенаправленно создавал этот чистый, ясный язык, в котором был юмор, обаяние дружеской беседы. Но не было никакой вульгарности, никакого стеба, который завладел постсоветской прессой. Конечно, именно благодаря этому языку мы пользовались огромной популярностью среди читателей. Они впервые убедились, что газета может говорить по-русски нормально.
А поскольку лучше других владел этим Сергей Довлатов - то, естественно, слава и любовь новой эмиграции досталась ему. Теперь уже он был известен всем, находился в центре внимания… Старая эмигрантская пресса, естественно, сразу зачислила его во враги. Маячили и другие проблемы… Нелегко было устроителям газеты, выросшим в СССР, привыкшим к тому, что любая газета, как и любое дело, сразу снабжается всем, включая идеологию, самостоятельно выходить на сквозняк, в пустоту, где абсолютно никто не помогал им, а скорее - наоборот. Однако - они "попали в жилу", и даже, как неожиданно оказалось, в новую социокультурную программу Соединенных Штатов.
"В общем, - сообщает Довлатов в "Ремесле", - дело пошло. Мы получили банковскую ссуду - 12 тысяч долларов. Что явилось причиной немыслимых слухов. Относительно того, что нас субсидирует КГБ. Мы все радовались. Мы говорили: "Это хорошо, что нас считают агентами КГБ. Это укрепляет нашу финансовую репутацию. Пусть думают, что мы богачи…""
Язвительный Генис, который, как и Довлатов, тоже порой сгущал обстоятельства "ради красного словца", написал, будто редакция существовала в столь стесненных условиях, что летучки приходилось проводить в туалете. Однако фотографии показывают нам вполне просторный и светлый американский лофт, где за столом вполне приличные и умственно полноценные люди.
Елена Довлатова, которая тоже работала в "Новом американце", пишет:
"Создатели газеты, и Довлатов в том числе, стали очень известными личностями в мире русской эмиграции. Естественно, это было наиболее ярко выражено в Нью-Йорке, потому что газета выходила именно здесь. Но "Новый американец" распространялся и по другим штатам и городам, у него были подписчики в самых разных местах. При этом сотрудники газеты тоже ездили по стране, как звезды. Их действительно узнавали, знали и любили, может быть, благодаря особой тональности этой газеты. От этой газеты ждали не сухой информативности, а разговора с читателем - и это для нас было внове".
Однако дело это погибло. Как всегда - не из-за недостатков идеи, а из-за несовершенства, увы, исполнителей. Ко всеобщему удивлению, оказалось вдруг, что люди здесь, даже обуреваемые самыми лучшими идеями, порвавшие с проклятым советским прошлым, вовсе не порвали с прежними своими личными недостатками, напротив, почему-то решили, что как раз здесь и можно дать им волю. Те моральные и аморальные ужасы, с которыми Сергей столкнулся в "Новом американце", многократно превзошли, по его отзывам, все то, что он пережил в Таллине. Этот "компромисс" оказался похуже прежнего. "Газета пачкает руки", - как с удивлением говорил мой тесть, который, выйдя на пенсию, пошел работать в киоск и вечерами долго не мог отмыть свои ладони.
Вдруг неожиданно (или ожиданно) стало проясняться, что основная суть жизни не так уж зависит от политической системы - и там, и тут миром правит глупость, хамство, безвкусица. И это "море глупости" все больше захлестывает крохотный остров "Нового американца" - отзывами "простых читателей", все более шаблонными и тупыми указаниями руководства - в данном случае хозяина газеты. И "Новое русское слово", над которым Довлатов блистательно издевался и которое было, конечно же, "на два этажа ниже" "Нового американца", оказалось гораздо ближе и родней широким читательским массам… А круг читателей газет намного шире, чем читателей книг, значит - и средний уровень их ниже. Чем ниже берешь - тем популярней будешь! Этот закон победил сейчас и у нас - и не только в журналистике, но и в литературе. Довлатова это, конечно, убивало. Ехал, ехал и вот - приехал! Прав, оказывается, Есенин, назвавший свои очерки о Нью-Йорке "Железный Миргород". С "нарастанием неустанной заботы руководства" о "генеральной линии" приходилось идти все на более и более позорные компромиссы с собственными убеждениями, а главное - вкусами. На смену опостылевшей, но с детства привычной и понятной советской идеологии хозяин газеты стал вдруг усиленно насаждать идеологию сионизма, что для наших людей, выросших атеистами, казалось совсем уже неприемлемо и стыдно. Несколько раз через силу Довлатов поставил свою подпись под подобными материалами - но такой "компромисс" вызывал у него не меньше протеста, чем предыдущий. Так мы скоро дойдем до лозунга "еврейское - значит, отличное!" - пародируя советские лозунги и мучась новыми, заметил он.
К тому же появились и неизбежные экономические трудности, которые и привели, в конце концов, к краху газеты. Вся эта история описана Довлатовым в "Ремесле" - как обычно, в совершенно фантастическом преломлении. Герои повести Мокер, Баскин и Дроздов весьма отдаленно напоминают реальных сотрудников "Нового американца" - Бориса Меттера, Евгения Рубина и Алексея Орлова, - а верным Вайлю и Генису в произведении вообще не нашлось места. Нина Аловерт, тоже работавшая в "Новом американце", оценивает ситуацию, думаю, более объективно:
"Конечно, никто в редакции не умел вести финансовые дела. Даже наш финансовый директор Боря Меттер ничего не понимал в американском бизнесе, так я думаю теперь. Последний конфликт, который привел к распаду " Нового американца", был связан, насколько я понимаю, с финансовым недоразумением. Боря не знал, куда ушли деньги. Конечно, никто их не присваивал. Просто законы американского финансирования были всем нам совершенно неизвестны".
Однако Сергей уже четко расписал роли в новой, на сей раз "Американской трагедии", и остановить его было невозможно. Все уже нарисовалось в его новом катастрофическом (такие он только и признавал) сюжете: Вайль внешне приятный, но неискренний, Генис - искренний, но неприятный… И это только про его ближайших друзей… об остальных даже страшно подумать! По свидетельствам самых благожелательных очевидцев, именно он был и сценаристом, и режиссером многих газетных склок и упивался ими, как самым ценным, что только может быть. Он сам создавал конфликты и, как опытный "разводила", гневно вставал на защиту им же попранных прав. "И это сгодится!" - отсчитывал его безжалостный счетчик. Довлатов в "Ремесле" приканчивает уже ненавистную ему газету реальным пожаром. На самом деле пожара не было - газету сжег огонь, который бушевал в людях изнутри и никаким брандспойтам был не подвластен. И конечно же - главным "поджигателем" был Довлатов. Он же стал и основным погорельцем. Будь он другим человеком - он мог бы вполне комфортно, и особенно "не поступаясь принципами", работать до сих пор и в газете "За кадры верфям", и в "Советской Эстонии", и даже в "присмиревшем" "Новом американце"… но что бы мы тогда имели вместо Довлатова? А ему был нужен "пожар" - и там и тут! Без пожара жизнь недостаточно ярка! И Довлатов с болью переживает теперь нью-йоркский "компромисс":
"Дело в том, что мне жутко опротивело все связанное с газетой. Ситуация такова. Нами правит американец Дэскал, еврей румынского происхождения (уже страшно! - В. П.). Он не читает по-русски и абсолютно ничего не смыслит в русских делах. Это - самоуверенный деляга, говорит один, не слушает, отмахивается и прочее. Довольно хорошо знакомый тип нахального малообразованного еврея. То, что он не знает русского языка, - с одной стороны, хорошо. Это дает простор для маневрирования и очковтирательства. С другой стороны, его окружает толпа советников, осведомителей, интерпретаторов и банальных стукачей. Стучат в трех направлениях. Первое - Довлатов не еврей, армянин, космополит, атеист и наконец - антисемит. Это крайне вредный стук, потому что наш босс рассчитывает получать деньги на газету от еврейской организации, и кажется - уже получает. Второе - что я ненавижу диссидентов, издеваюсь над ними и так далее. Третье - Довлатов завидует таким великим писателям, как Эфраим Севела и Львов, и еще - Солженицын, борется с ними, не публикует и так далее. Если б я окончательно разложился в моральном плане, я бы мог говорить боссу что-то вроде того, что Солженицын и диссиденты - главные антисемиты нашей эпохи и прочее. Но это - слишком. Хотя вообще-то я сильно разложился, я это чувствую. Я здесь веду себя хуже и терпимее ко всякой мерзости, чем в партийной газете. Но и стукачей там было пропорционально меньше, и вели они себя не так изощренно. Боря Меттер, например, оказался крупным негодяем. Орлов - ничтожество и мразь, прикрывающийся убедительной маской шизофрении. Он крайне напоминает распространенный вид хулигана, похваляющегося тем, что состоит на учете в психоневралгическом диспансере. Короче, мне все опротивело".
Итак - очередная довлатовская катастрофа, еще один перспективный сюжет. Однако катастрофа - это довлатовская стихия, и всегда он "выносит из огня" что-нибудь ценное, как булгаковский Арчибальд Арчибальдович - балычок. Вот одна из "драгоценностей", вынесенных им из того пламени: "В редакции люди особенно уязвимы, ибо они претендуют на большее, чем газета способна им дать".
Он и сам вышел из того огня сильно обгоревшим - причем сильнее других… ну что ж - это вполне соответствует системе Станиславского. Халтуры Довлатов не прощал ни другим, ни себе. Газета, как и все в его жизни, - была черновиком будущих его сочинений - но каждый такой "черновик" давался нелегко. Тут Довлатов и получил еще одну рану в сердце… а сколько их было уже получено. И сколько еще предстояло получить?
Глава восемнадцатая. Довлатов в "Эрмитаже"
Как ни бахвалился Довлатов тем, что ни разу в жизни не был ни в Эрмитаже, ни в театре, ни в каком другом учреждении культуры - все же с одним "Эрмитажем" судьба его повязала крепко. В какой-то момент своей американской одиссеи Довлатов вдруг ясно осознал, что издаваться ему в Америке в общем-то негде.
Вышедшая в издательстве "Ардис", в городке Анн-Арбор возле Детройта, его "Невидимая книга" так и осталась, в сущности, невидимой, не произведя никакого потрясения окружающей жизни. Он и сам называет это сочинение в самом его начале "записками литературного неудачника". Американский издатель, заинтересовавшийся записками писателя, живущего и страдающего в России, почему-то совсем не взволнован судьбой этого неудачника, ставшего "американским" и живущего теперь в Нью-Йорке. Знаменитый Карл Проффер, который с риском для себя вывез рукопись "Книги" из Советского Союза, теперь, когда Довлатов здесь и вполне доступен, мало интересуются им. Может, Сергей и интересовал его только лишь как "еще одна безымянная жертва режима", а теперь, когда он жертвой быть перестал, - интерес улетучился?
"Однажды после жуткого запоя Вольф и Копелян уехали на дачу. Так сказать, на лоно природы. Наконец, вышли из электрички. Копелян, указывая пальцем, дико закричал:
"Смотрите! Смотрите! Живая птица!"
Увы, я оказался чрезвычайно к этому делу расположен. Алкоголь на время примирял меня с действительностью…"
Подробности этих запоев, пожалуй, по-настоящему интересовали только их - Вольфа, Эдика Копеляна (племянника знаменитого актера) и самого Довлатова. И немногих их приятелей - там, дома. Теперь Довлатову предстояло покорить Америку! Этим - навряд ли. Но - чем? И - кого?
Довлатов, как мы уже знаем, не любил работать над своими рассказами в одиночку, предпочитая советоваться с достойными людьми на каждом этапе рукописи, и лишь таким способом "доводил" сочинение. А здесь и ориентироваться было не на кого. Своим друзьям, Вайлю и Генису, зубоскалам и авангардистам, он не очень-то доверял, да и что толку их слушать - все равно не издадут. Да и готовых рукописей, кроме "Компромисса", написанного в Вене, у него в начале американской жизни не было. Все его россказни о том, что якобы он вернулся из армии с готовой "Зоной" в рюкзаке - вымысел. И вся эта глава призвана показать, какой долгой и скрупулезной работой, причем в постоянном контакте с издателем и редактором (правда, в одном лице), сопровождалось создание "коронных" его вещей в том окончательном виде, в котором все мы их, к счастью, прочли. И без этой совместной работы главные довлатовские шедевры, особенно "Зона", могли бы не появиться или предстать перед нами в виде значительно более рыхлом. Нужна была огромная работа, чтобы "Зону" дописать, правильно "склеить" (у Довлатова, по сути, была лишь россыпь несостоявшихся рассказов) и главное - правильно все сориентировать.