Найман язвительно прочил Довлатову статус "прогрессивного молодого писателя" - тот с уже разработанной системой несчастий и провалов сумел этого избежать. Устоять под острым взглядом Наймана, уцелеть после укола его было непросто… но через это надо было пройти. Так же, как через "школу Рейна". Тот, кто не попал им на глаза и не получил их оценки (пускай даже язвительной), потом "в списках не значились". Отбор был строгий, но правильный. Все, кто тогда его прошли, - в литературе остались. Найман и Рейн жестоки не были и, полюбив тебя, делились своими щедростями, дружили и помогали, как считали нужным.
Найман тоже был автором литературной жизни, как и Рейн, - даже больше автором жизни, чем литературы. Знамениты его блистательные истории из жизни богемы… Тогда все ведущие "кандидаты в гении" имели шикарный "ход" - высшие литературные курсы в Москве: прорыв в привластные круги, в журналы, при желании возможность остаться в столице. Эти курсы, как великолепный трамплин, использовали и Найман, и Рейн, и Битов - и потом остались в Москве…
Так вот - анекдот! В начале занятий на курсах Найман жил в общежитии, кажется, с нанайцем.
Тот куда-то собирается. Толя спрашивает: "Ты куда?" - "В булочную - хочу батон купить!" - "Слушай - купи и мне, пожалуйста, батон". Вскоре тот возвращается. Один батон грязный. Он протягивает его Толе и говорит: "Слушай! Твой батон в грязь упал!"
И таких истории были десятки - наша тогдашняя жизнь была полна веселья и игры. И престижней литературной карьеры ничего не было - вот почему в нее ринулось столько блистательного народа и был такой блестящий результат!
В шестидесятые годы вдруг как-то все, кто пытался создавать новую литературу, оказались в одной компании, поскольку и жили все неподалеку. Довлатов от Бродского - пять минут по Литейному, Уфлянд от Бродского - две минуты от улицы Петра Лаврова до дома Мурузи на Пестеля, причем Уфлянд учился в школе 182, как раз напротив окон Бродского. В этой же школе учился до седьмого класса и я. Довлатов и Рейн жили на одной улице. Глеб Горбовский жил у самого Невского, на Пушкинской улице. Созвониться и встретиться - десять минут. Счастливое время и счастливое место. Мне кажется, такой компании в Питере дол го не было ни до, ни после.
Много говорить о Бродском здесь бессмысленно - о нем написана уже целая гора литературы, в частности прекрасная книга Льва Лосева в серии ЖЗЛ. Могу лишь добавить некоторые впечатления о Бродском тех лет. Судьба свела нас на некоторое время в одной школе на Моховой улице, как раз напротив журнала "Звезда". Конечно, я бы не вспомнил его - школьника, если бы в шестидесятые годы он не стал так известен и знаменит. И я вдруг вспомнил - солнечный угол школьного коридора, и рыжий веснушчатый мальчик что-то весело, слегка картаво, кричит, бурно жестикулируя.
Потом я увидел его уже в славе. Бродский был тогда слегка невнятен, читал стихи громко, нараспев, и притом как бы смущенно-неразборчиво. Его веснушчатые щеки часто покрывались румянцем смущения, которое тут же вытеснялось высокомерием и агрессией. В его стихах (мне попалась копия на полупрозрачной оберточной бумаге) явно шевелилось что-то могучее, но обращенное не к тебе, а куда-то мимо, в какие-то горние выси. Он и сам уже пребывал там. Образ нобелевского лауреата был уже, в общем, готов. Свое место на вершине Олимпа он подчеркивал постоянно и определенно (хотя совсем уж безусловных доказательств его будущей победы пока не было). Но стоит лишь вспомнить его манеру разговаривать! Например, он хотел что-то сказать о ком-то, но при этом ну никак не мог вспомнить имя этого бедолаги! "Этот… - он мучительно морщился, щелкал пальцами. - Он еще так смешно одет… Ну?" Предполагалось, что все, кто сейчас рядом, должны услужливо кинуться к нему, стараясь угадать, о ком речь, подряд называя фамилии. Так и выходило. "Да нет же!" - Бродский отмахивался. Что за бестолковый народ - ну ни в чем нельзя положиться! "Ну этот… человек!" Когда он говорил о ком-то "человек", это было, конечно, слегка унизительно, но не совсем еще безнадежно. Чаще он говорил: "Этот… господин!", что звучало уже вполне уничижительно. А порой он произносил: "Этот… товарищ!" И тут уже было абсолютно ясно, что ниже этого "товарища" уже нет никого.
Потом те бывшие ленинградские знакомые, кто оказался с Бродским в Америке и в той или иной степени зависел от него, порой с иронией, а чаще с отчаянием отмечали его гениальность еще и в карьерных делах, его умение рассаживать людей у себя за столом "сверху вниз", по признаку их знаменитости и полезности. Рядом с ним непременно сидел бывший нобелевский лауреат, чуть ниже - будущий нобелевский лауреат, далее, по степени убывания, прочие знаменитости и влиятельные люди. Наши, считавшие себя ленинградскими корешами "Оси", вдруг неожиданно обнаруживали себя в самом дальнем конце стола, если не за его пределами. Известно, как "осадил" Ося поначалу гораздо более знаменитого, чем он, всеобщего любимца Василия Аксенова, представив его в мировых литературных кругах как второсортного писателя. Аксенов от этого удара так и не оправился - и единственное место, выделенное на западном Олимпе для пришельца из России, прочно и навсегда занял Бродский.
Порой он похваливал кого-то, но к серьезной помощи это обычно не приводило. Я знаю лишь двух людей из ленинградской литературной компании, кого он любил нежно и постоянно, и всеми силами старался им помочь. И надо отметить, он не ошибся, выбор его был абсолютно снайперским. Первым его закадычным другом и любимым поэтом был замечательный питерец Владимир Уфлянд. Поэт абсолютно уникальный, не заунывно-трагический, как большинство знаменитостей, а жизнерадостно абсурдный, добрый и ласковый, что как бы не признается "высоколобой поэзией". Уфлянда приятно и радостно читать - такое же чувство возникало и при общении с ним. Он, безусловно, в ранге Хармса, раннего Заболоцкого, Олейникова. Веселая, принципиальная бестолковость привела его к полной безвестности. Но Бродский ценил его выше многих, искренне любил - и то и дело упоминал и старался помочь.
Вторым, кого всегда поддержи вала "длань" Бродского, - был Сережа Довлатов. Бродский отличал действительно лучших. И то, что они тогда встретились и подружились на обшарпанных ленинградских улицах, в забитых бутылками, окурками и будущими гениями богемных квартирах, сыграло в судьбе Довлатова решающую роль. Бродский помогал ему с самого начала до самого конца - и лучшей поддержки в литературном мире просто быть не могло. Так что Довлатов еще в ранней молодости выбрал себе неплохих друзей - и, главное, оказался достоин их.
Да - недурная была компания! Далеко не всем посчастливилось входить в литературную жизнь в составе столь блистательной "литературной банды"! Другое дело - быстро реализовать свои таланты не получалось никак. "Банк", который им предстояло "взять", существовал пока только в их воображении. Конечно, существовал тогда могучий Союз писателей со своими кумирами, связями, поликлиниками и неплохими издательствами… Но Довлатову туда не к кому было идти, да кстати, по большому счету, и не с чем. И самое главное - незачем! Теперь все это величие бесследно растаяло, а довлатовская компания до сих пор на самом виду. Да - компания сбилась гениальная. Теперь им оставалось совсем немного - прославиться.
"1960 год, - фиксирует Довлатов. - Новый творческий подъем. Рассказы, пошлые до крайности. Тема - одиночество. Неизменный антураж - вечеринка. Выпирающие ребра подтекста. Несчастная любовь, окончившаяся женитьбой…"
Глава третья. Первый брак
Женитьба - это, конечно, сильный сюжет, хотя и не всегда удачный. Но надежда маячит - может быть, женитьба все прояснит, поставит на ноги, даст хоть какое-то развитие этой жизни, наполнит ее событиями? Теперь хоть что-то определенное можно будет сказать о себе: "Женился!" Потому что прежняя форма существования ("учусь вроде") - тает на глазах. Может быть, женитьба - спасение? Ведь был же знаменитый литературный герой, сказавший: "Не хочу учиться - а хочу жениться!" - и этим прославившийся.
Конечно, тут я уже сочиняю за Довлатова. Но что первый его брак был насквозь литературный, сочиненный, искусственный - в этом я, хорошо зная обоих супругов, абсолютно уверен. И в том и в другом начисто отсутствовали качества, необходимые для обычной семейной жизни. Ни разу у них не мелькнуло желания обзавестись детьми или хотя бы каким-то хозяйством. Была ли страсть? Тоже почему-то сомневаюсь. Познакомившись с Асей Пекуровской в полутемных пучинах модного тогда кафе "Север", я сразу был поражен ее южной красотой, нежной матовостью кожи, сиянием огромных, умных, веселых глаз, роскошными ее формами под красным дорогим платьем. Но главное, что восхитило меня, - умная, насмешливая, дружеская, сразу как-то сближающая речь. Впрочем, я тогда тоже был неплох и уже маячил в литературных неофициальных кругах - перед кем попало Ася свое обаяние не расточала.
Довлатова рядом с ней не было (не помню - "еще" или "уже"), и мы стали с ней пересекаться, состязаясь в остроумии, в самых знаменитых тогда местах - в "Восточном", "Европейской", "Астории". Несколько раз компания вокруг нас вдруг рассеивалась, и я ее провожал до родительского дома - на Четвертой, кажется, Советской… и ни разу рядом с этой роскошной и известной женщиной не возникло у меня желания как-то приласкаться, прильнуть (хотя вообще-то такие наклонности у меня были)… или даже что-то такое нежное сказать. Понимал - сразу напорешься на насмешку. И дружески простившись с ней, бежал, помню, к одной знакомой портнихе, с которой, надо признаться, никогда не бывал в обществе, но она замечательно годилась в темноте… а для показухи - была Ася.
Мне кажется, для того же она была нужна и Довлатову.
… Были действительно судьбоносные женитьбы - к примеру, Достоевский и Анна Григорьевна, столько сделавшая для него. Но Достоевский уже был гигант - и жена подобралась вровень. И в тюрьме он, кстати, уже посидел. А мы по молодости женились поспешно. "Побудем теперь вот под этой крышей, пока… пока не напишем что-то настоящее. Хоть к какому-то берегу притулимся". Но "берега", как правило, выбирали крутые.
Послушаем саму Асю - отрывок из мемуаров с насквозь литературным, как водится, заглавием "Когда случалось петь С.Д. и мне":
"Будучи человеком застенчивым, с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра в Ленинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одного знакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх по лестнице вестибюля университета… Вероятно, картина так засела в моем воображении, что когда я услышала вопрос, адресованный явно мне: "Девушка, вам не нужен фокстерьер честных кровей?" - и увидела Сережино участливое лицо, я охотно и поспешно откликнулась:
- Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильно нуждаюсь".
Так и вижу их сейчас, какими они были тогда: красивыми, умными, азартными, самоуверенными, с неясными еще мечтами о непременно яркой судьбе. И у них - сбылось. Но у каждого по отдельности. Начался их поединок - на всю жизнь. И вы, наверное, сразу почувствовали, что фокстерьер и три рубля тут абсолютно ни при чем, главное - выигрышная поза и блестяще построенная фраза. Это "фехтование" и было их основным занятием, упражнением в совершенстве, доказательством своего превосходства перед другим. Но хорошая ли это основа для женитьбы?
"Моментально мы почувствовали себя, - пишет Ася, - уже давно знакомыми людьми, и Сережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой… Как закрепить новое знакомство, уже построенное на обоюдном желании покинуть университет и в то же время сдать зачет, требующий, наоборот, присутствия в университете?"
Тут же, используя Асино знание языка, Сергей получает перевод немецкого текста и за десять минут сдает зачет, отсутствие которого могло его погубить. Так что кто из них кого больше в их жизни использовал - большой вопрос. В своей книге Ася обвиняет Сергея в корыстном использовании людей и происшествий - и ее доказательства достаточно убедительны. История их брака мучительна, противоестественна. Каждый его участник стремился к победе, самоутверждению - и значит, к поражению и унижению другого. Более неподходящих для семейного испытания людей, чем Ася с Сережей, трудно было найти - но, несомненно, этап этот был важен и даже необходим, причем для каждого из них. При этом два таких ярких лидера уступить другому лидерство не соглашались никак. Ася была уже избалована поклонением ленинградского "бомонда" (помню постоянного ее спутника, шикарного адвоката Фиму Койсмана), а Довлатова явно не устраивала роль "пажа". Он был измучен комплексами и тщеславием (как показала жизнь, вполне обоснованным), терпеть Асино высокомерие и постоянное унижение не хотел и все, что мог делать в таком положении, - пытался унизить ее в ответ.
В изощренной борьбе друг против друга они виртуозно пользовались тем, чем сильнее всего были одарены, - талантом сочинительства, язвительно сочиняя историю их отношений так, как каждому из них было интересней.
И получается убедительно у каждого из них! Только что мы ознакомились с вполне убедительной и весьма обаятельной версией их знакомства в изложении Аси. Но по свидетельству Игоря Смирнова, самого первого университетского друга Довлатова, все происходило совершенно не так. Сергей пришел в университет, уже влюбленный в Милу Пазюк, "чьи светлые глаза и тонкие укоризненно поджатые губы (как сказано в уничижительной версии Аси) робко выглядывали из-под гигантового локтя". На самом деле они вместе учились в школе, и любовь их расцвела еще там. Вряд ли при этом он стал бы так сразу подкатываться к Асе. Впервые он как следует заметил ее на знаменитом университетском балу в Павловском дворце. Бал этот, похоже, действительно был замечательный - судя по тому, что потом он встречается в воспоминаниях сразу нескольких его участников, в том числе в повести Феди Чирскова, коллеги Довлатова и тоже замечательного прозаика, - но с еще более драматической судьбой. Все друзья уверяют, что роман Довлатова и Аси начался на этом балу - а фокстерьера и три рубля сочинила блистательная Ася, которую эта версия устроила почему-то больше.
Незаинтересованность и даже случайность их союза с Довлатовым Ася, конечно, тоже придумала. Свои действия и их последствия она прекрасно контролировала. Просто тогда не было на факультете человека, который был бы уже так любим всеми и знаменит, как Довлатов. Вспоминает преподавательница Марианна Бершадская:
"Я поднимаю голову и вижу странного человека огромного роста. Он идет мне навстречу, а перед ним все расступаются, и вокруг слышен шепот: "Довлатов! Это Довлатов!" Это "явление Довлатова народу" было зрелищем потрясающим. Ведь сколько раз мы могли видеть: идут профессора, декан с заместителем, наконец - ректор университета - и никто не расступается. А тут! Подобное я еще раз наблюдала, пожалуй, лишь однажды: когда к нам на факультет зашел приехавший в Советский Союз Жерар Филип".
Так что случайный их союз был отнюдь не случайным. Теперь было бы хорошо, чтобы вокруг собралось "лучшее общество":
"Как истый кавказец и жрец анклава… Сережа любил кормить гостей с избытком и по обычаю российского хлебосольства умел делиться последним куском. Раздел пищи происходил в Сережиной хореографии и при негласном (? - В. П.) участии Норы Сергеевны. Ее стараниями на плите коммунальной кухни вырастала порция солянки на сковороде, которая могла бы составить дневной рацион небольшого стрелкового подразделения, хотя и поедалась без остатка всего лишь узким кругом… чаще всего не превышающим четырех едоков. Круг Сережиных друзей стал пополняться "генералами от литературы" и продолжателями чеховской традиции: "Хорошо после обеда выпить рюмку водки и сразу другую". Так на арену вышли Андрюша Арьев, Слава Веселов, Валера Грубин".
Уже из этого маленького отрывка из книги Аси видно, как она грациозно перетягивает центр событий к себе - мол, только тогда, когда она появилась в доме Довлатова и стала "хозяйкой салона", круг Сережиных друзей стал пополняться "генералами от литературы". Меньше чем на "генералов" Ася не соглашалась. Думаю, что свою гвардию Довлатов все же собрал сам и несколько раньше. Другое дело, что никто из них отнюдь не отказывался общаться с очаровательной Асей, с веселым добродушным взором, трогательно стриженной под мальчика… Вела она себя действительно очень просто, весело, симпатично, остроумно шутила, талантливо каламбурила.
Сам Бродский, по его воспоминаниям, тоже сыграл роль в их сближении, которое в его версии происходило так:
"Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ (это мой будущий лучший друг Игорь Смирнов. - В. П.). Ныне он профессор того же факультета в маленьком немецком городке. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959, то ли 1960 года, и мы осаждали тогда одну и ту же коротко стриженую, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтобы их тут перечислять, осаду эту мне пришлось скоро снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала".