Так я позволил себе обратиться к юной жене моего нового приятеля Лёни Летятника, тоже из плеяды молодых редакторов одного крупного московского издательства. Баскетбольного роста, похожий лицом на Мефистофеля из оперы Арриго Бойто в исполнении Шаляпина, чью фотографию в этой роли я видел в детстве среди маминых нот, Лёня тоже обладал красивым голосом, только не пел, а умело играл им, блестяще рассказывая различные истории, большинство из которых были в достаточной степени фантастическими, проще говоря, завиральными, от чего становились ещё занимательней. Уже в начале знакомства я узнал интереснейшие подробности о встречах Лёни с представителями неземных цивилизаций и что по материнской линии он состоит в самом прямом родстве с Наполеоном Бонапартом. С присущим мне скептицизмом я тут же поинтересовался, упоминает ли он об этом в анкетах, в графе "есть ли родственники за границей", и Лёня слегка обиделся. Я же с тех пор начал, для себя, называть его не иначе, как "Орлёнок". (Не тот, который в старой песне "взлетал выше солнца", и не пионерский лагерь на Чёрном море близ Туапсе, а подлинный сын Наполеона, австрийский герцог Рейхштадский, персонаж одноимённой пьесы Э. Ростана.) Ещё мне стало известно, как однажды военный гидроплан, на котором почему-то летел Лёня, сделал посадку - Лёня отворил дверцу, шагнул… и очутился - нет, не на земле аэродрома, а в холодных волнах Балтийского моря… ха-ха-ха!..
- Но, вижу, тебя спасли, - сказал я, и Лёне это тоже не очень понравилось.
Он хорошо знал английский, ещё лучше шведский и неплохо переводил с этих языков книги, но занимался этим мало. Неопределённости переводческой профессии он предпочитал устойчивость государственной службы, по ступенькам которой медленно, но верно продвигался вверх, пока должностная стремянка не подкосилась и он не оказался в самом её низу. Но это случилось много позднее, когда мы с ним давно уже разошлись - и в дружбе, и во взглядах на советский антисионистский комитет, в состав которого он вошёл, а также на Солженицына и Юлия Даниэля. Со своей женою Калерией он расстался примерно в то же время, но по другим причинам. С той самой "дочерью Максима", до локона которой я не мог дотянуться в прямом смысле слова, поскольку её рост тоже приближался к баскетбольному. Что не мешало ей быть весьма приятной и гостеприимной, играть не в баскетбол, а на арфе, и хорошо владеть немецким языком. Душевные и физические её достоинства не становились для меня намного меньше даже от того, что знание этого языка она применяла не в школе и не водя туристов по Третьяковской галерее, а работая со всякими таинственными бумажками в комитете госбезопасности на Лубянке.
Отец Калерии был генералом артиллерии, мать - даже говорить не хочется, кем… (по национальности), однако генеральский чин в анкете перевесил, и дочь приняли в столь весомое учреждение, где платят, наверное, побольше, чем учителям и гидам. Не знаю, как другие, а мы с Риммой только выиграли от пребывания Кали на этой работе, потому что не один раз она водила нас в их клуб - кстати, на той же улице Лубянке, в конце которой мы тогда жили, - мы повидали фильмы, не шедшие в обычных кинотеатрах. Там я впервые увидел на экране Брижит Бардо, Симону Синьоре, Ингрид Бергман, но ничего особенного не ощутил… Проклятый скепсис! Или дурацкое (а может, и не очень дурацкое) внутреннее противодействие тому, что мы сами, но чаще не без помощи извне, превращаем в массовый культ - будь то исступлённая вера в кого-то или во что-то: фанатичное поклонение чьим-то мыслям и лозунгам, а также футбольному мячу, голосовым связкам, размеру груди, таза или силе мышц.
Калерия и Лёня прошли нелёгкий путь к своему не слишком долгому семейному благоденствию. Её отец категорически противился браку: Лёня был значительно старше Кали, да и по анкетным данным, невзирая на близкое родство с Наполеоном, не очень подходил. Особенно, по отчеству. Поэтому первое время после знакомства молодые усиленно искали тех, кто был готов проявить гостеприимство. Такими оказались и мы с Риммой. Заднее сиденье нашего нового "Москвича", немного большего по размерам, чем прежний, теперь нередко занимали для совместных прогулок два огромных "щЕна", как они ласково называли друг друга. Но и для настоящего щена по имени Кап тоже оставалось немного места.
Постепенно отец Калерии сменил гнев на милость, Лёня получил разрешение бывать у них в доме, а потом и вовсе переселился туда. Тогда мы с Риммой тоже обрели возможность, изредка заходя к ним в гости, наслаждаться звуками арфы из-под пальцев Кали и кулинарными изысками её матери.
Среди многочисленных историй, услышанных мною от Лёни, были и превратившиеся в подобие некоего "сериала" (слово ещё мало употребляемое в те годы) истории о молодом парне по имени Гоша и по кличке "Нью-Кандид", которую тот получил от Лёни, читавшего когда-то (как и ваш покорный слуга) философские повести Вольтера. Рождению сериала способствовало и то, что Гоша был мастером по пишущим машинкам, и он время от времени начал бывать в гостях не только у лёниного "Континенталя", но и у моей "Эрики", и при этом почти всегда делился с нами тем, что с ним происходило в жизни. Его истории были так искренни, так простодушны, так наполнены честным непониманием и неприятием всего дурного, почему-то ещё происходящего кое-где в нашей действительности, что иначе как Нью-Кандидом его и назвать было трудно.
Говоря же о Лёне, хочу ещё заметить, что на благо моей литературной корысти он не слишком потрудился: с его помощью я принял участие как переводчик всего в одном сборнике стихов известного армянского поэта начала прошлого века Иоаннисяна - на мою долю выпало там около двадцати стихотворений. Но, как говорится в одном шуточном грузинском тосте: "Не за то мы его ценим…" Не за то (ну, не только за то) ценил я и работавших там же, где Лёня, других редакторов - Колю Банникова, Мориса Ваксмахера, Володю Финикова, Глеба Юнакова… И печально, что привелось увидеть, как иные из них (из нас) меняются с течением лет, становясь замкнутыми, недобрыми, подозрительными, а то и не слишком порядочными… А также, увы, тяжело болеют, спиваются… Эх, что говорить… И со мною, несомненно, что-то происходит, не красящее меня… Или ещё произойдёт…
Однако, вы наверняка хотите узнать, каким образом среди нас появился впервые Кандид советского образца, он же Гоша Горюнов? Об этом мне поведал Лёня Летятник в присущей ему образной манере, которую я в переводе с устного языка на письменный постарался не очень испортить.
КАНДИД. Эпизод 1
В тот летний день после работы он шёл пешком по бульварам: целый день в мастерской, выездов не было, хотел пройтись. Один бульвар, другой, вышел на сквер перед третьим, где в эти часы всё, как обычно: заговорщицкие тройки мужчин ("третьим будешь?"), суровые пенсионеры мыслят на скамейках об очередном ходе шашкой (по рублю за выигранную партию), дети под конвоем взрослых уныло бредут домой на "Спок. ночи, малыши!.."
Гоша присел и задумался. А может, и не думал ни о чём - просто смотрел на серый цоколь памятника, на людей. И задержал внимание на одном из них - лысоватый, немолодой мужчина, который не набивался "в третьи", не двигал по доске шашки, а только шагал туда-обратно по боковой аллейке, где сидел Гоша, и что-то всё время бормотал себе под нос. "Ненормальный, что ли?" - с жалостью подумал Гоша и вгляделся в его лицо. Однако оно было вполне осмысленным - во всяком случае, на первый взгляд: нижняя губа не отвалилась, слюни не текут и в глазах нет того выражения безмерного счастья, какое можно встретить только у полного дебила или у интеллигента, которому повезло достать десять рулонов туалетной бумаги. (Вместо вынужденного использования для этой же цели жестковатых листов газеты "Правда" с портретами вождей.)
Мужчина продолжал ходить и говорить с самим собой, порою довольно громко, и, когда проходил мимо Гоши, тот улавливал отдельные слова и фразы. Что-то вроде такого: "…Ах, господа (или Господи?), что же вы делаете? Сами себя губите… Если в обществе нет свободы, значит оно живёт без идеалов… Люди, словно отравленные мухи, бродят…"
Нет, он все-таки псих, решил Гоша, если такое говорит, да ещё вслух. Хотя толком не ухватывал, о чём всё это. Да особенно и не пытался: какой ему интерес?
Но так думали не все, кто находился поблизости. Парень в милицейской форме, с двумя лычками на погонах, негромко сказал бормочущему мужчине:
- Гражданин, хватит вам ходить! Подойдите сюда!
Тот остановился.
- Вы мне?
- Нет, Пушкину! - Тогда ещё был в ходу такой юмор. - Документы попрошу.
- Мои? - растерянно сказал мужчина. - У меня нет. С собой нет. А в чём дело?
- В шляпе, - ответил сержант. (Видно, был остряк по природе.) И добавил: - Тогда пройти придётся.
- Куда?
Но сказать "на кудыкину гору" у сержанта уже не хватило юмора, или просто поленился, и он повторил:
- Пройдёмте в отделение. Там и поговорим. А ты… - обратился он в Гоше, - тоже пройдём со мной. Как свидетель.
- Кто? - спросил Гоша. - Чего?
- Того, как этот гражданин диктовал в свою аппаратуру.
- Какую? - не понял Гоша.
- Вот мы и выясним. Прошу следовать за мной.
И тут мужчина рассмеялся.
- Да это же диктофон у меня, - сказал он. - Вы разве не знаете? Я наговаривал…
- Пошли! Там увидим, на кого наговаривали.
- А я при чём? - спросил Гоша. - Я ничего не знаю.
- Тебе и не надо знать. Согласно закона ты свидетель.
- Чего?
- Что - "чего"?
- Чего свидетель?
- Чего надо, того и свидетель…
Они уже шли к выходу из сквера.
- Смешно, честное слово, - сказал человек с диктофоном. - Вы что, никогда диктофон не видели?
- Я даже патефон видел, - благодушно заметил сержант. - Только в общественном месте не имеете права пользоваться посторонней аппаратурой и привлекать внимание.
- Она не посторонняя, а моя, - сказал задержанный. - Я её недавно купил. По случаю. И я… А, ладно, - он махнул рукой, - чего без толку говорить. У вас свои правила.
- Вот именно. - Сержант улыбнулся усталой доброй улыбкой. - И начальство у меня своё. Оно и велит: сомнительных выявлять и доставлять…
Когда пришли в отделение, сержант доложил капитану, что задержал человека без паспорта, но с диктофоном, в который тот говорил чего-то про эту… про свободу какую-то.
- Свободу? - переспросил капитан с подозрением. - Дайте-ка сюда эту штуку.
- Не понимаю, - сказал подозреваемый, снимая с шеи диктофон, - какое вы имеете право?..
- Имеем, - заверил капитан.
- Это вещь личная, и моё личное дело, чтС я в неё говорю.
- Насчёт вещи правильно, задержанный, а личные дела мы здесь заводим.
- Я буду жаловаться!
- Кому? - спросил капитан.
- Куда? - удивился сержант.
Капитан поднялся, указал на лист бумаги у себя на столе.
- Напишите свою фамилию и адрес, мы проверим, - сказал он и вышел из комнаты, унося диктофон.
- Я-то здесь для чего? - спросил Гоша у сержанта.
- Для того, - исчерпывающе пояснил тот.
Разговор на этом иссяк, а вскоре вернулся капитан, вид у него был суровый и решительный.
- Интересные у вас записи, оказывается, гражданин Чалкин В.С., - произнёс он, заглядывая в листок бумаги. - Давайте вместе послушаем, потом объяснения дадите.
Он, почти не глядя, нажал на кнопки, раздался лёгкий шип, потом голос.
- "…Удивительно точно, - сказал этот голос, - улавливается дух времени в таких восклицаниях: "Что же вы делаете? Сами себя губите!" И потом следует убийственно-меткий анализ всего происходящего. Вот он вкратце. Три фактора должны лежать в основе основ всякого общества: свобода, обеспеченность и самостоятельность. Если общество лишено свободы, это значит, оно живёт без идеалов, без горения мысли, не имея ни почвы для творчества, ни веры в предстоящие ему судьбы. Если общество сознаёт себя необеспеченным, это налагает на него печать подавленности и делает равнодушным к собственной участи. А если оно, к тому же, лишено самостоятельности, то становится неспособным к устройству своих дел… И это, конечно, абсолютно правильно, потому что…"
- Правильно, а? - крикнул капитан. - Да за такие слова…
- "…а власти отвечают, - продолжал голос в диктофоне, - что, мол, это всё клевещут на нас, будто мы не хотим свободы… Мы же только о ней и печалимся…"
Щёлкнула клавиша, капитан выключил диктофон.
- Ладно, хватит. Уши вянут такое слушать. Будем признаваться, Чалкин, или отрицать…
- Нет, - ответил Чалкин, - отрицать не будем.
"Во даёт! - успел подумать Гоша, хотя всё меньше понимал, о чём речь. - И не боится…"
- Только дело в том, - продолжал Чалкин В.С., - что это не я так говорил, а совсем…
Сейчас на других валить начнёт, понял Гоша, эх, ты…
- Хорошо, не вы, - согласился капитан, - а кто же? Назовите!
- Его фамилия, - сразу был ответ, - Салтыков.
- Минуточку, - сказал капитан, записывая. - Салтыков. Имя, отчество?
- Михаил Евграфович.
- Работает где? Адрес?
- Он уже не работает, - сказал Чалкин. - А раньше служил заместителем губернатора, потом главным редактором…
- Что вы тут вкручиваете? - рявкнул капитан. - Под психа косите? Вы понесёте…
- Я хочу сказать, - пояснил Чалкин, - что это слова не мои, а известного русского писателя Салтыкова-Щедрина. Через чёрточку.
- Вы нам зубы не заговаривайте, - сказал капитан, - мы в школе тоже проходили. Иудушка Головлёв… Карась-идеалист… Умный нашёлся.
- Вы проходили, капитан, а я им занимаюсь научно, так сказать. Пишу о нём статьи, монографию. О его творчестве.
- А чем докажете?
- Что - "докажу"?
- Ну, про Щедрина. Что это его слова…
- Сейчас, минуту… - Чалкин вытащил из кармана какие-то карточки, потасовал их, как фокусник, нашёл нужную. - Вот… Салтыков-Щедрин, "История одного города. Сказки", Лениздат, 1958 год, тираж 200 тысяч, страницы 270–272… Не верите?
- Это что ж? - удивился сержант. - Такие слова писал, и ничего?
- Ну, писал, писал, Евдокимов, - сказал капитан. - Не про нас же писал… Вы вот что, гражданин Чалкин… - Голос у него помягчел. - У вас дома есть кто-нибудь?
- Как? Жена, сын.
- Звякните им, пожалуйста. Вот трубочка… Пусть документик ваш принесут и книжечку заодно захватят. Салтыкова этого, Щедрина. А мы за ними машинку подошлём… Если заведётся… - И опять к сержанту: - Эх, Евдокимов, классику надо лучше знать. В библиотеку почаще заглядывать…
Когда через полчаса Чалкин с женой вышли на улицу, к ним подошёл Гоша.
- Я узнать хотел, - застенчиво сказал он, - как у вас?
- Всё нормально, юноша. Спасибо за внимание. А вы вообще-то кто будете?
- Я… Горюнов Гоша. По пишущим машинкам.
- Ой, правда? На ловца и зверь бежит! Я как раз хотел… Сможете моим "Ундервудом" заняться?
- Сможем. Когда?..
- Ну, вот и всё, старик, - сказал мне тогда Лёня, - но это только начало…
Да, это было начало, и звание "Кандида" мы единогласно присвоили Гоше значительно позднее.
- А кто же этот Чалкин? - спросил я Лёню. - Ты его сам придумал, признайся? И про Салтыкова-Щедрина тоже? И цитаты эти…
- Ничего подобного. Если хочешь, познакомлю и с ним, и с Гошей.
- Ладно, - согласился я. - Но сначала с Гошей. Моя "Эрика" тоже барахлит немного…
2
Дом детской книги находится на Тверской, недалеко от Белорусского вокзала, рядом с рестораном "Якорь", где когда-то, говорят, была еврейская кухня, а сейчас стыдливо и тайно сохранялись лишь два еврейских блюда - сладкое мясо и рыба по-национальному, и откуда незадолго до начала войны с Германией мы с приятелем бессовестно удрали, не заплатив по счёту, и сделали это не оттого, что не хватило денег, а, во-первых, спорта ради, а во-вторых, обидевшись на плохое обслуживание. Пошатнувшуюся нашу мораль мы попытались утешить рассуждениями о том, что официант не слишком обеднеет и тут же возместит нанесённый ущерб, обсчитав других клиентов на бОльшую сумму, чем обычно.
В ресторане "Якорь" с того позорного дня я не был ни разу, а в Дом детской книги наведывался теперь довольно часто: в нём была неплохая библиотека иностранной детской литературы, а библиотекарем - приятная молодая женщина по имени Люся, с кем мы быстро нашли общий язык. Причём, в полном смысле слова: потому что она из тех, кто понимает, о чём говорят, когда собеседник ещё только приоткрыл рот; из тех, кто легко улавливает иронию, юмор, не обижается без причины и сама не лезет в карман за шутками. В общем, чтобы характеристика моего положительного персонажа была исчерпывающей, но не выглядела при этом такой же невыносимо скучной, пресной и многословной, как на школьных уроках литературы, осмелюсь прибегнуть к грубоватому народному юмору. (Не знаю, как вы, а Люся мне простит: чего-чего, но ханжеского чистоплюйства у неё в помине не было.)
Итак, вот она, частушка о шутнике-озорнике:
Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу:
Или х… в окно просуну,
Или ж… покажу…
А что полновата Люся была и не Элизабет Тейлор лицом - так не всем же… сами понимаете. Зато у неё славный, гостеприимный дом (точнее, гостеприимная комнатёнка с "предбанником") и весьма симпатичная мать, которая в отличие от некоторых других известных мне матерей не носится со своим чадом, как некто с писаной торбой, и не мешает дочери жить. Впрочем, вынужден с огорчением заметить: Люсе это не очень помогло в устройстве её жизни.
В том же Доме детской книги я узнал и других сотрудников и сотрудниц, одна из которых стала самой близкой моей подругой, кого могу сравнить разве что с одноклассницей Милей: то есть, моей исповедницей и той, кто исповедуется мне. Не знаю толком и никогда не интересовался, что делалось в этом Доме на благо детской книги, но он определённо был некоторого рода пристанищем для тех, кто пострадал в жизни, что уже неплохо. Я познакомился там с человеком, потерявшим на фронте обе ноги, и меня поразило его спокойное доброжелательное лицо, ровный голос. А перенёс он - не дай Бог никому: госпиталь, инвалидный дом, где его разыскала наконец девушка, с кем он был знаком до войны и кто ждала его, несмотря ни на что. Ещё в этом Доме не слишком изнуряли себя работой - как, впрочем, по моим наблюдениям, и все остальные сотрудники - два весьма немолодых человека, пробывшие в тюрьмах, лагерях и ссылке около двадцати лет и получившие возможность вернуться оттуда каких-нибудь два-три года назад. Одним из них был Лев Разгон, ставший впоследствии известным как писатель и деятель комиссии по помилованию. И опять диву даёшься: как мог он сохранить в себе лучшие людские черты - дружелюбие, тревогу за ближнего, юмор, наконец. И просто весёлость… Нет, воистину человек крепок, как кремень! Только почему же он тогда так слаб и беззащитен?..