- А с Юрой Хазановым вы, кажется, были когда-то знакомы, не правда ли, Иза?
Господи, Иза Кедрина! Я не узнал её в этой пожилой толстой тётке с усталым морщинистым лицом. Ей же не так много лет - кажется, она чуть старше меня, но я-то ещё - ого-го!.. Хотя как не вспомнить неприятную фразу Толстого из "Войны и мира": "…вошла старуха сорока двух лет…" Мы с Изой уже перешагнули возраст той "старухи"… Последний раз виделись, если память не изменяет, лет тридцать назад, когда я, после войны, вернулся в Москву, и моя закадычная подруга Миля, которая когда-то училась с Изой в юридическом и кто познакомила нас жарким предвоенным летом, повела меня к ней в гости. Иза была уже замужем, недавно родила дочь. Мы совсем недолго пробыли в её шикарной по тем временам квартире, и я вскоре забыл об этой встрече. А незадолго до начала войны, летом, в подмосковной Мамонтовке, у меня с Изой возникло то, что можно назвать романом. Он был недолговечным - от силы месяца полтора, но достаточно бурным, а потом оборвался. Нет, мы не ссорились, просто расстались - кстати, в полном смысле слова: я должен был возвратиться в Ленинград, где учился тогда в военной академии и где меня, как Юлия в шестьдесят пятом году, тоже ждал суд, только не совсем настоящий, а так называемый "офицерский суд чести" (у меня уже было звание "младший воентехник" - один кубарь на петлицах), но его решение, которым мне грозили, могло быть не слишком приятным: задержка очередного воинского звания, а то и отчисление из академии. Тюрьма мне вроде бы не светила, но, всё равно, и эти наказания казались тогда дикими и несправедливыми - тем более, что "преступление" моё заключалось лишь в том, что той весной, во время педагогической практики в авторемонтных мастерских, я опоздал на девятнадцать минут после перерыва, задержавшись у киоска, где жевал баранки и запивал их разбавленным пивом. (Но кто же мог знать, что как раз в это время товарищ Сталин сочинил очередное гениальное произведение - указ о предании суду всех, кто опоздает на работу больше, чем на восемнадцать минут?..)
В те незабвенные времена Иза Кедрина была пухленькой миловидной брюнеткой с прелестными серыми глазами, и мы часами валялись с ней на пляже водохранилища, пестуя свои нарождавшиеся чувства взглядами и как бы случайными прикосновениями. Своей привлекательности она, помнится, не потеряла и ставши матерью новорожденного ребёнка… Но сейчас? Что с ней произошло? Её фамилия, я слышал, упоминалась теперь среди фамилий тех адвокатов, кто посвятил себя упорной и смелой защите людей, кого преследовала власть за их взгляды, кого сажали в тюрьмы, лагеря и психушки.
Я был уже готов к тому, что вскоре узнаю от неё много всякого, интересного и, вообще, как она живёт, но…
- …Мы не знакомы, - ответила она Юлию, коротко взглянув на меня, и отошла к другому краю стола.
Почему? Почему она не захотела меня узнать? Неужели из-за той дурацкой ночи на Якиманке, когда я… Но ведь мы уже виделись после этого в год рождения её ребёнка, и она не отвернулась тогда и не указала мне на дверь… Да и за что?.. Глупость какая…
А что касается той ночи сто лет назад… Даже не ночи, а было уже часа три утра, если не позднее. Мы пришли в её пустующую квартиру безмерно уставшие после долгого вечера - гулянья по парку ЦДКА, возле театра Красной Армии; после сиденья в душном зале, где шла оперетта "Сильва" ("Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить…" И ещё: "Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось", и дикие вопли артиста Ярона: "Соловей!"); после пребывания в кафе "Националь", где я "гулял": заказал коньяк "Двин" и пачку папирос "Казбек"… И потом мы на такси приехали к ней, она поставила на плиту чайник, сменила обтягивающее голубое платье, которое ей очень шло, на широкое домашнее и сразу стала другой.
А потом… Потом мы лежали совсем без всего на её кровати, и я, порядком протрезвевший и полусонный, начал, вместо всего прочего, очень современный разговор о романе Золя "НанА", в котором подметил не столько "пафос разложения буржуазной семьи", как писали наши всевИдущие критики, а совсем иное, относящееся больше к женской физиологии. Но эта животрепещущая тема не очень заинтересовала Изу; она почему-то поднялась с кровати, накинула халат и сказала, что мне пора идти. Что я и сделал, поскольку сам хотел этого.
Когда на следующий день вечером я заехал за ней на такси, чтобы она, как мы условились, проводила меня к поезду, дверь мне открыла её мать и сказала, что Изы нет и, когда будет, неизвестно.
Из Ленинграда (вскоре после того, как состоялся надо мною суд и меня не расстреляли и не выгнали из академии, а только задержали присвоение очередного звания) я написал Изе очень сдержанное, вежливое письмо, в котором выражал робкую надежду на дальнейшее знакомство. Ответа я не получил…
Но ведь нелепо думать, что в ней теперь взыграла древняя обида за мой экскурс в творчество Эмиля Золя! За, быть может, невольную параллель, которую она могла извлечь из моих слов, между девицей Нана, раздетой с помощью автора, и ею самой? Или, что проще всего предположить, потому что я не проявил… Но я не заметил тогда и в ней тоже… И, вообще, я уже говорил, мы оба чертовски устали в тот день… А ещё, подумал я, возможно, всё дело в её характере, который я совершенно не знал и который мог быть вздорным, беспричинно обидчивым, несговорчивым. И я вспомнил, что, опять же по слухам, дочь Изы - та самая, кто лежала три десятка лет назад в колыбели - уже довольно давно уехала за границу и там поселилась, разорвав все отношения с матерью. Неужели из-за её характера? Потому что всё остальное в ней должно, вроде бы, вызывать только уважение…
Всеми этими домыслами я обогатился позднее, а сначала был немало удивлён, шокирован, обижен. Первые два чувства я испытывал по отношению к Изе, последнее - к Юлию. Удивление и шок объяснить несложно, а вот на что обида? А на то, что он, смутно догадываясь, как и я сам, о возможной подлинной причине её поведения и, наверняка, имея полную возможность раскрыть ей… объяснить… хотя бы в общих чертах… некоторые обстоятельства, ставшие для меня поводом к многомесячным, если не многолетним, переживаниям, но к этому времени пришедшие к достаточно благополучному завершению, свидетельством чего было полное восстановление наших с Юлием отношений после его освобождения из лагеря, а также моё присутствие в его доме… (Вскоре я расскажу об этом гораздо подробней, без такого изобилия недомолвок и многоточий…)
Юлий больше не вспоминал об этом событии и не поговорил с Изой, хотя я ожидал от него и того, и другого. Возможно, он был, по-своему, прав, однако обида (скорее, печальное недоумение) у меня осталась. Во всяком случае мне думалось тогда, что, на его месте, я бы так не поступил…
ГЛАВА 8. О "непорочном зачатии" Орешка и связанные с этим рассуждения. О детстве "Кандида". Немного больше о голубоглазой актрисе Елене Павловне и её семье, о копне сена в Крюкове и о покровителях или патронах… И всё-таки: пытливость подлинного литератора или обыкновенная тяга к распутству?..
1
То, о чём вы прочитали в конце предыдущей главы, происходило намного позднее, а пока мы с Юлием продолжали, не без удовольствия, кропать перевод милого текста польской пьесы, чистого, как слеза ребёнка. И дошли до рождения главного героя, появившегося на свет, как и полагается во всех сказках, в результате непорочного зачатия. В данном случае тоже, как и в седой древности, не обошлось без вмешательства неземных двуногих существ, передние конечности которых были превращены в крылья, то есть птиц.
Кукушка, кукушка,
Лесная подружка!
Прокукуй звонко,
Накукуй внучонка!
Это пропела Бабушка. Но этого оказалось недостаточно, и пришлось обратиться ещё к одной птице:
Дятел, дятел, славный дятел,
Ты старинный мой приятель!
Простучи три раза, ну-ка!
Настучи скорее внука!
И дятел "настучал": на сцену выкатился Орешек, а все обитатели леса завопили:
Вот так штука! Вот так штука -
Дождалась бабуся внука!..
Я предложил соавтору вместо "дождалась" циничное "родила", но он категорически отверг мой вариант, хотя неоднократно вполне серьёзно заявлял о своей полной аморальности, по поводу которой, не без помощи нашего тесного общения на страницах пьесы с животным миром, я изрёк следующий экспромт:
"Я абсолютно аморален, -
Ты мне частенько говорил, -
А потому, что натурален,
Как дятел, дрозд, как гамадрил…"
(Ты был серьёзен, не острил.)
Юлька одобрительно ухмыльнулся и заметил, что естественность для животных естественна (извини за тавтологию), а у нас она коверкается воспитанием и различными условностями.
- Ты прямо последователь Руссо, - не мог я не продемонстрировать свою дилетантскую нахватанность.
Впрочем, именно тогда я почти знал, о чём говорю, потому что всего лет шесть-семь назад сдавал экзамен по истории педагогики и смутно помнил, что Руссо воспевал "естественное состояние", в котором все люди свободны и равны, и считал, что цивилизация портит человеческую природу. А ещё утверждал, что "человек по природе добр", и в связи с этим я вспомнил и рассказал Юлию, что однажды произошло у нас на экзамене. Одному студенту попался билет о философских взглядах Руссо, а он - ни в зуб ногой! - и просит шёпотом помощи у соседа. Тот шипит в ответ: "человек по природе добр… От этого и пляши". И спрашивавший начинает "плясать". "Человек по природе бобр ", - уверенно заявляет он, подойдя к столу экзаменатора. (Бедняга неточно расслышал последнее слово.) "Кто?" - переспрашивает огорошенный педагог. "Бобр", - повторяет студент и начинает распространяться по поводу того, что бобры по своей природе прирождённые строители, и человек тоже строитель - в прямом и переносном смысле - своего дома, своей жизни…
- Сдал? - не без интереса спросил Юлька.
- Да, - ответил я. - Только на следующий раз… через две недели…
Однако вернёмся к зачатию, а точнее, к завершающему акту - к рождению, которое, как известно, без первого обычно не обходится. О непорочном не будем - особенно теперь, в эпоху клонов и прочих чудес. Но почему… почему его так назвали - словно в упрёк тому, другому? Выходит, обычное, о котором мы знаем не понаслышке, - оно порочно?.. За что его так?
Мы почувствовали нешуточную за него обиду и решили опять немного отвлечься от сочинения рифм (лесного - снова, головой - дождевой, пятки - из рогатки…) и обсудить создавшуюся ситуацию.
В самом деле, сколько можно? Ну, ладно, знаем… слышали, читали… Первородный грех… Но при чём тут зачатие?..
Я вспомнил милую Библейскую сказку любимого мною Саши Чёрного, которая так и называется - "Первый грех".
Да, Грех в обличье противного Змея проник когда-то на ограждённую территорию Рая, и даже охранник, сидящий у врат, не уследил за ним. Только потом, когда Змей начал заглатывать любимца Евы, пушистого белого кролика и все жители Рая всполошились и призвали архангела Михаила, тот спас бедное животное, после чего загнал Змея на яблоню и не велел спускаться оттуда. Но разве тот успокоился?..
Что случилось в дальнейшем, тоже, в общих чертах, известно. Но почему же из-за этого… Ну, хорошо… Ну, согрешили Адам с Евой: отведали от запрещённого плода, поняли, что они совсем нагишом, поняли кое-то про добро и про зло, познали друг друга… Ну, и слава Богу; казалось бы - что в том плохого, если на Земле начнут рождаться люди, да ещё по образу и подобию Господа, и что будут они отличать хорошее от дурного, думать своей головой, и одни начнут возделывать землю, а другие станут пастырями овец?.. Ведь до этого Бог сотворил всего лишь одного человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни… Только одного. Потом их стало, правда, двое - но, всё равно, мало. И поселил Он их в саду Едемском на востоке, а в других местах-то - сплошная пустыня. Что в том хорошего?..
Почему же, продолжал я вопрошать, как истинный неофит, почему нужно было так жестоко наказывать эту пару человеков, и особенно женщину, взявшую начало из ребра мужчины? Зачем было "умножая умножать" её скорбь в беременности и заставлять "в болезни рождать детей"? А ко всему ещё позволить мужу господствовать над нею? Впрочем, и мужчине не поздоровилось: "в поте лица" определено ему есть свой хлеб, а чтобы не слишком возомнил о себе, довели до его сведения, что "прах он, и в прах возвратится"…
В таких вот условиях стало человечество плодиться и размножаться. И, всё-таки, размножилось…
Как вы могли, не без раздражения, заметить, уважаемые читатели, автор делает попытку играть в упрощённость. Однако, пожалуй, это не столько игра, сколько следствие почти полного отсутствия у автора желания рассуждать о достаточно известных вещах (да и о мало известных тоже) с немыслимой серьёзностью, потопляя суть в глубокомысленных сложносочинённых фразах, что, как я слышал, обожали делать дяди-софисты в древней Греции, когда подсчитывали количество демонов, которые могли уместиться на кончике иголки. Нечто подобное я обнаружил, в очередной раз, не так давно на страницах "Литературной газеты" в затеянной там дискуссии о злополучном пожелании А. Чехова нам всем - "выдавливать по капле раба", а также о роли во всём этом старика Фирса. (Между прочим, жившего тоже в Саду, только не Эдемском, а "Вишнёвом".)
Как и в случае с Адамом и Евой, я не уразумел до конца, чтС эти верховоды в литературе хотят от бедного старика, и нужно ли ему лично что-то выдавливать из себя или нет. Но его, хотя бы, ниоткуда не выгоняли и не обзывали рождённых от него детей (если они были) "исчадиями порочного зачатия". Его просто забыли в заколоченном доме…
Ради Бога, не подумайте, что мне не дают покоя лавры жившего в позапрошлом веке во Франции Лео Таксиля, автора "Забавной Библии" и такого же "Евангелия". Эти книги, кстати, мне ещё в ранней юности не слишком нравились, хотя в чувстве юмора автору не откажешь. Но уж больно воинствующим безбожником он предстал - даже я, советский пионер, таким не был. Из произведений антиклерикальных мне, пожалуй, больше по душе те, которые выходили из-под пера нетерпимца-ирониста Вольтера, изящного сатирика Анатоля Франса, а также спокойно-рассудительного Зенона Косидовского…
2
Ну и хватит, в конце концов, умственных рассуждений, хотя, ох, как не хочется сходить с тропы любезной мне иронии, на которую то и дело соскальзываю.
А потому:
КАНДИД. Эпизод 3 (его детство)
(На этот раз в моём изложении, потому что за прошедшее время я не на шутку заинтересовался Гошей Горюновым, кого мы заслуженно окрестили Кандидом - ибо нечасто можно встретить на наших земных просторах такого бесхитростного до странности, простосердечного до чудачества, немудрящего до мудрости молодого мастера по пишущим машинкам. Словом, парня как будто бы не от мира сего, однако отнюдь не склонного к аутизму, не отстранённого от жизни, но живого, любознательного, дотошного. Чем больше я узнавал о нём, тем больше напоминал он мне того солдатика из старого еврейского анекдота, кто в самый разгар боя вскочил на бруствер и закричал: "Куда вы стреляете? Тут ведь живые люди!"
На расспросы о его детстве он как-то поведал мне, что родился в публичном доме одного из сретенских переулков Москвы…)
Раньше там, действительно, был публичный дом. Не дорогой, не шикарный, но вполне публичный. По коридору шмыгали полуодетые девицы, встречая и провожая клиентов - усталых, затрюханных дореволюционных командировочных, которые прибыли во вторую российскую столицу "выбивать" какие-нибудь дореволюционные запчасти, котлы, супони или чересседельники. А ещё сюда забредали разного рода интеллектуалы, неудовлетворённые своей семейной или общественной жизнью, и проводили время в бесстыдном пороке, вместо того, чтобы посетить с женой Английский Клуб и просмотреть там концерт силами артистов филармонии.
Здесь, в одной из комнатушек, выходящих в длинный, гулкий коридор бывшего публичного дома, родился и жил со своими родителями Гоша. В каждой комнатушке - по семье. Сколько было раньше падших девушек, столько теперь семей. А кухня - одна на всех. Из-за этой кухни, вполне возможно, что Гоша и стал немного… Впрочем, не будем забегать вперёд.
Отцу Гоши незадолго до конца войны прошило автоматной очередью живот. Почти пополам перерезало, говорил он потом не без гордости. Его удалось сшить, дали инвалидность, подучился немного, стал работать бухгалтером в какой-то конторе. И не так мучили боли в животе, как медицинские осмотры каждые полгода, чтобы пенсию продлевать. Как раз в это время Гоша родился и кричал на весь публичный дом.
Отец тихо умер собственной смертью, когда сыну ещё не было шести. Мать продолжала работать на обувной фабрике "Буревестник", и теперь, помимо того, стала ходить по людям - кому уборку сделать, кому постирать… Но вернёмся к вопросу о кухне. Неизвестно, была ли она там во времена проклятого царизма и как тогда питались несчастные падшие созданья - возможно, хозяйка выдавала сухим пайком бутерброды с плавленым сырком "Дружба" и по два печенья фирмы "Эйнем", но достоверно известно, что при жизни Гоши кухня существовала и была самым оживлённым, тёплым и взрывоопасным местом на всём втором этаже. Взрывоопасным не столько из-за дюжины керосинок и примусов, сколько из-за накалявших атмосферу страстей.
Надо сказать, что условия жизни обитателей африканских джунглей или саванн кое в чём выгодно отличаются от тех же условий квартирантов второго этажа бывшего пубдома. В случае ссоры и вообще при плохом настроении упомянутые выше аборигены легко могли перенести свой персональный костёр или шалаш куда-нибудь в другое место - за тот вон баобаб или под ту пальму, и тем самым уничтожить в зародыше назревающий конфликт. А куда прикажете деться московской домохозяйке со своей конфоркой, со своим столиком-шкафиком и всеми кастрюлями, со своими спичками, наконец? Ну, спички можно, на худой конец, бросить в чей-то суп… Но тоже ведь надоедает!