Пути зарождения, распространения и пересечения человеческих симпатий и антипатий таинственны и неисповедимы. А когда люди скучены - в бараках, вагонах, квартирах, неисповедимость возникает с той же, примерно, быстротой, что количество зёрен на квадратах шахматной доски в известной притче о персидском шахе и мудреце. Поэтому почти невозможно сказать, за что именно соседка Софья Власьевна так невзлюбила семью Гоши. Возможно, кто из них когда свет не погасил в туалете, разговора не поддержал о погоде, не разделил её справедливого гнева по поводу Маруськи из тридцать первой "квартИры": патлы, сволочь, выкрасила и красуется - думает, умнее всех. А ещё Софья Власьевна которых с собаками гуляют терпеть не переносила. И заодно вообще всех, кто лопочет не по-нашему, а перво-наперво, конешное дело, этих… от кого, известно, все беды… У, так бы взяла и отправила куда подальше! Праведного её суда счастливо избежали, пока что, лишь карелы и юкагиры. Потому что слов таких не знала. А ещё жители острова Пасхи.
При таком интернациональном охвате трудно было, конечно, угодить Софье Власьевне, однако многие как-то уживались. Но матери Гоши не повезло, хотя была она женщина молчаливая и робкая. Может быть, именно поэтому. Особенно после того, как однажды на кухне она за Фаню Соломоновну вступилась, а мальчик Гоша помог: захотел узнать, почему убийцы, о которых кричит Софья Власьевна, в белых халатах ходят? Всегда? Разве они докторы? Такое не бывает…
- У них чего хошь бывает! - криком кричала Софья Власьевна и тыкала рукой в сторону Фани Соломоновны, которая варила яйцо в кастрюльке. - И она тоже! Дай ей волю, всех нас отравит!
Вот тут мать Гоши осмелилась возразить, а Гоша опять спросил:
- А как? У неё же нет белого халата…
И тогда Софья Власьевна сорвалась.
- Ребёнка подговорила надо мной измываться? Заодно с ними!.. Твоего в лечебнице уморили, а ты всё им задницу лижешь! Заступница! Уйди с глаз моих!
В бессильной ярости она опустила ложку в свою кастрюлю с наваристым супом, стоящим на огне, и брызнула в мать Гоши. Та успела закрыться рукой.
- Не смейте! - закричал Гоша и бросился на Софью Власьевну, держа перед собой мячик, как щит.
Соотношение масс было не в его пользу, но он сумел оттолкнуть её от всегда холодной плиты, на которой стояла батарея керосинок и примусов. Тогда она схватила железную палку, которой закладывали дверь на чёрный ход, а Гоша кинул в неё мячиком.
- Убивают! - завопила Софья Власьевна, размахивая палкой.
Палку у неё удалось отнять, но она, изловчившись, смела с чьего-то стола пустую кастрюлю и ударила. Метила в мать Гоши или в Фаню Соломоновну, однако удар пришёлся по голове Гоши, и он упал. Софья Власьевна побежала собирать свидетелей нападения на неё, остальные женщины нагнулись над мальчиком. Он быстро пришёл в себя, но говорил с трудом, голова кружилась. Все перепугались и вызвали врача из поликлиники. Софья Власьевна продолжала кричать в коридоре, что её чуть не убили, все они заодно, и врачиха эта… правильно про них по радио передают… Управа на них найдётся, у неё свидетели…
Врач поторопилась уйти, сказав, что надо бы в больницу, но Гоша, как услышал это слово, стал говорить, что у него всё прошло, хотя голова была какая-то не такая ещё несколько дней. А потом, и правда, прошло, но он так и не понял и всё хотел узнать, зачем, которые в белых халатах, убивают, и кого…
Соседи уговаривали мать Гоши написать жалобу, но та ответила, что не умеет. Вот если они сами напишут, она подпись поставит. Но они сказали, чернил у них нет, ручки тоже куда-то подевались - и все разошлись по своим комнатам.
А вскоре выяснилось, что никаких убийц в белых халатах в помине не было: они просто привиделись одной женщине в период её климакса… И в свете таких событий Софья Власьевна приутихла немного.
* * *
Ещё Гоша вспоминал, как уже лет пять спустя в пионерлагерь ездил на одну смену. Он не слишком хотел, ему и дома неплохо - с атласом мира: очень он любил географические карты просматривать, знал чуть не все столицы на свете - даже Вадуц и Тегусигальпу, но мать настаивала, и Фаня Соломоновна тоже говорила:
- Поезжай, Гоша, будешь там как сыр с маслом кататься. А мама получит здесь заслуженный себе отдых. А помимо… - Тут она поднимала указательный палец, округляла глаза и обращалась к его матери: - Вы слышали? Это же законченный ужас! В газетах пишут…
Газет мать Гоши отродясь не читала, но слышать, конечно, слышала, что скоро в городе начнётся всемирный фестиваль в защиту мира и приедет уйма иностранцев. А что иностранцы обычно с собой к нам привозят? На рынке и в магазине об этом много рассказывают: привозят они отравленную "жевачку" - это раз; отравленную коку и прочую колу - два; шариковые ручки (их только что начали выпускать за границей), да не простые ручки, а… как их… и не выговоришь… самовзрывающиеся. Это в подарок, для детей. А для взрослых тоже неплохие сувенирчики: например, отравленные сигареты с фильтром или стреляющие прямо в глаза спички. А ещё эти… стыдно сказать… презервативы. Которые навечно приклеиваются. А снять можно только путём полной ампутации.
Наслушавшись подобных разговоров, гошина мать и захотела отправить сына в пионерлагерь на время фестиваля: не хватает ему ещё этих отравлений - и так болезненный ребёнок.
И Гоша поехал. Природа ему в лагере очень понравилась: точно, как написано в учебнике по географии: рельеф равнинно-холмистый, леса - хвойно-широколиственные, почвы - дерново-подзолистые, суглинистые, климат - умеренно-континентальный. Чего ещё надо? Но больше всего ему, пожалуй, понравился вожатый их отряда Володя: классный парень - ни к кому не придирался, если кто без пионерского галстука, на линейку опоздает, или на политинформацию. Зато от него этой самой информации! О чём хочешь!.. Без Володи Гоша в жизни не узнал бы, что кусаются не все комары, а только их самки; не научился бы заваривать свежий ромашковый чай; не запомнил бы, что собаки различают примерно сто тридцать пять тысяч запахов; и, наверняка, не догадывался бы, что на свете существуют палиндрСмы. Это, например: "Кит - на море романтик", или "Не зело пурген негру полезен" - читай хоть так, хоть задом наперёд - всё одно… А как Володя географию знал! Получше самого Гоши!
В общем, с Володей они не скучали, и что ещё нравилось Гоше, о чём бы Володя ни говорил, что ни объяснял, у него не получалось, как в школе: "Учитель всегда прав!" "Садись или выходи за дверь!" И всё в таком роде. Такого человека и спросить про многое хочется - ребята и спрашивали. Даже кто-то - про " культ наличности " спросил: говорит, дома ему ничего отвечать не стали, только кричат…
Володя сначала рассмеялся, сказал, что "культ наличности " у всех на свете, наверно, есть и будет, пока деньги существуют, а вот "культ личности " - дело другое… Это, как бы вам объяснить…
И начал объяснять.
- Это когда про всё одно только мнение… одно сужденье. Про человека, книгу, событие историческое… поступок какой… Предположим, я говорю: вот ты, Федька Долин, лучший и талантливейший пацан нашей эпохи. Умнее тебя нет. Добрее - нет. Курносей - нет. Майка у тебя самая красивая в Европе. Трусы - самые красивые в Восточном полушарии. О кедах уж молчу…
- А если он, правда, такой? - спросила одна девочка и покраснела.
- Такие, - сказал Володя, - встречаются только в сказках. А живые люди одного цвета, по-моему, не бывают. Они и чёрные, и белые, и серо-буро-малиновые.
- И Пушкин? - начали его спрашивать.
- И Павлик Морозов?
- И Чапаев?
- Погодите, погодите… Конечно, у всех у них были и хорошие черты, и поступки и не слишком хорошие. А насчёт Морозова… Лично я думаю, что он вовсе не герой, а трагическая личность… Несчастный человек. Ведь герой это кто достоин подражания, а предать родного отца, как сделал Морозов… чему тут подражать. Это страшно.
- Но ведь отец враг! - закричали ребята.
- Но ведь он отец, - сказал Володя. - Вы можете спросить: что же надо было делать на месте Морозова? Смотреть, как отец ворует?.. Не знаю… Только не то, что сделал сын… Отец плохой? Уйди от него… накажи забвением… презрением. Но предать?
- А про культ? - вспомнил Гоша.
- Что про культ?
- Ну, ты начал объяснять, Володя.
- А культ… - Он опять призадумался. - Это когда в отдельном человеке, или целиком в стране видят одно только хорошее и кричат об этом на весь белый свет… Но такого не может быть. По законам природы…
- Это что ж получается… - заговорил Федька Долин.
- Вот так и получается. Я сказал только своё мнение. Думайте сами…
Володя, казалось, был растерян не меньше ребят…
В другой раз заговорили о мамонтах. Федька утверждал, что шерсть у них длиною аж до метра, но никто не верил, и тогда Володя сказал, у него в тумбочке последний номер "Науки и жизни", так как раз статья про мамонтов. Федька вызвался принести, побежал в комнатушку к Володе. Вернулся он нескоро, все уже позабыли, о чём спор, но, всё-таки, оказалось, что Федя прав: у взрослого мамонта остевые волосы, так было написано в журнале, чуть больше метра, и шерсть густая, даже на хоботе. А ростом не выше слона, вовсе не гигант какой-нибудь…
Позднее, когда остались одни, Федя сказал Гоше:
- Знаешь, чего я там видел? Сказать?
- Где?
- У Володи в тумбочке!
Первое, что пришло Гоше в голову: наверно, пакетики Федька нашёл с этими резинками, у которых название, вроде килек в томате. И ему стало стыдно за Володю.
- Нет, дурак, - сказал Федя. - Совсем не то… Ой, я даже не знал, что такое у нас печатают!
- Какое? - Гоша опять подумал о всяких непотребных подробностях человеческих взаимоотношений.
- Журнал там один… Да не "Наука и жизнь", другой совсем!
- "Огонёк"?
- Сам ты "Огонёк"! Такой… Не по-русски. А на обложке картинка… Знаешь, какая?
- Голая?
- Не голая, а наш Хрущёв! Только не фотография, какие везде висят, а как у нас на капиталистов… Карикатура. Вот!
- Врёшь. Это, наверно, президент американский.
- Что я, не знаю? Спорим!
- Надо у Володи спросить.
- Да ну! Я, выходит, у него рылся там… Неудобно…
Вскоре у них в лагере был родительский день, и к Гоше мать приезжала, а к Федьке - отец и мать, навезли всякой всячины. Вечером, после линейки, Федя сказал Гоше, прожёвывая домашнее печенье:
- Я у отца спрашивал про журнал этот. Он говорит, это всё вражеские вылазки, и там враньё одно. А кто такое увидит, должен сразу сообщить…
- Кому? - спросил Гоша.
- Не знаю, отец не сказал…
В четверг их отряду объявили, что у вожатого Володи заболела мать, и он срочно уехал.
А на следующей неделе появился новый вожатый.
3
Некоторые из тех, кому посчастливилось читать моё жизнеописание, спрашивали: а что, действительно я такой уж эротоман, блудник, распутник или довольно удачно притворяюсь? И всякий раз я отвечал примерно одно и то же.
Нет, как эти слова ни ласкают слух истинного мужчины, как ни льстят самолюбию, я, увы, не могу к таковым себя причислить. Ибо эротомания - вообще род болезни, правда, проходящей (я знавал таких людей), а разврат, разгул, блуд - это, в какой-то мере, способ существования: я же, всё-таки, находил иные формы бытия.
Скажу больше: не только себя, но и таких мастеров по этой части, как дон Жуан или Казанова, я бы так не окрестил, потому что и тот, и другой - насколько начал я понимать, мудрея с годами, - охотились за женщинами и меняли их, извините, "как перчатки", не столько ради удовлетворения собственной страсти, или, если угодно, похоти, и не похвальбы для… сколько в отчаянных поисках истинной любви - какую никак не могли найти. (Вероятно, оттого, что Природа так и не удостоила их этого чувства.) Но чего у них тоже не было в помине - так это корысти, желания унизить, надругаться… В большей степени, руководили ими, пожалуй, любознательность, пытливость, искренний интерес к человеческим характерам и судьбам, к диковинным извивам взаимоотношений между мужчиной и женщиной. (Откуда бы иначе мой почти что однофамилец Казанова набрал материала для двенадцати томов своих "Мемуаров"?)
Я поступал почти так же в меру своих скромных сил и способностей, вряд ли умея при этом испытывать какие-либо сильные чувства, если не считать таковыми острую потребность узнать как можно больше о человеке. В данном случае, говорю о женщине. И, если это оканчивалось дружбой, или даже интимной близостью, то что же тут плохого, в конце концов?..
После этого краткого и достаточно откровенного вступления, причём, с некоторым уклоном в демагогию, то есть в сторону одностороннего осмысления, перейду, наконец, к рассказу о последующих событиях…
Скажу прямо: светловолосая Белка (Лена) в спектакле "Орешек" не на шутку заинтересовала меня. Да и почему бы нет? Чудесные серо-голубые глаза (о которых я уже говорил, но они заслуживают лишнего упоминания), ноги - от ушей, приятное лицо. Хотя, вообще, балетно-спортивное телосложение меня никогда особенно не привлекало, но ведь красиво, ничего не скажешь! Лена, действительно, короткое время, после театрального училища, работала в эстрадном балете, куда ей помог устроиться один довольно пожилой, но… (при чём здесь "но", я не совсем понял, однако Лена употребила именно этот противительный союз)…но добрый, хороший человек из эстрадного мира, с которым она довольно длительное время находилась в близких отношениях…
- Он не так давно умер, - с грустью говорила она, - и, поверьте, Юра, он хотел на мне жениться, но не смог этого сделать: у него была жена, и она тяжело болела. Не знаю, правда, согласилась бы я, - задумчиво добавила она, - но мне было с ним спокойно, и все годы я хранила ему верность.
Это прозвучало так просто и естественно, что я не усомнился в её словах, хотя вся ситуация показалась мне тогда не вполне нормальной, что ли. Впрочем, я не мог не вспомнить два похожих случая - с теми, кого близко знал, - с бывшими одноклассницами. Сонька Ковнер, красотка в восточном стиле, с которой мы разыгрывали на школьных подмостках сцены из "Бориса Годунова": я - в почти бессловесной роли какого-то боярина, она - в роли Марины Мнишек; эта Сонька, лениво посещая лекции в юридическом институте на улице Герцена, смолоду вышла замуж за хрипатого блондина, специалиста по автомобильному делу, недавно вернувшегося из Канады с родителями. Он был почти её возраста, но чем-то не понравился сониной матери - быть может, тембром голоса. Мне он тоже не очень нравился, но совсем по другой причине: они с Сонькой познакомились на даче, где она жила летом и куда я приехал по её приглашению погостить. И вот у них начался там роман, и на меня уже никто почти не обращал внимания, невзирая на то, что я, хотя и не был "иностранцем" и не таскал с собой книжку на английском языке, но зато благополучно перешёл на второй курс военно-транспортной академии, носил звание "слушателя 808-го учебного отделения" и в любой момент мог нацепить красивую командирскую форму с ремнём и портупеей, если бы не такая жаркая погода.
А Сонька побыла замужем около двух лет, и потом они с мамой отказали ему от дома. С той поры Соня замуж вообще не выходила - у неё были тоже "добрые и хорошие весьма немолодые мужчины", все, как один, женатые. Насколько я знал, они ни в чём не помогали ей, да она и не нуждалась в этом, поскольку была преуспевающим адвокатом. Семейная жизнь у неё так и не состоялась, а друзей было немало, и я в том числе.
У другой моей одноклассницы, Лиды Огурковой, обстоятельства сложились, можно сказать, трагически. В её семье, жившей в подвальном этаже большого дома на улице со старинным названием "Живодёрка", недалеко от Садово-Кудринской, было, кроме Лиды, ещё четверо: больная мать и старшая сестра с двумя детьми. Мать уже не выходила из дома, сестра почти спилась, её дочь, лет пятнадцати, спуталась с воровской компанией и была желанной гостьей в милиции, и лишь мальчик-сын, ученик ремесленного, был отрадой семьи, забота о которой целиком легла на плечи Лиды. Сразу после окончания школы она устроилась на работу в регистратуру поликлиники, но это были жалкие гроши. И тут, к счастью - воистину, к счастью! - нашёлся тот самый "пожилой и добрый", покровитель, патрон, благодетель, взявший на себя функции отсутствующих отца и мужа и присутствующего, но ничем не помогающего, государства. Он был каким-то театральным работником - вроде, администратором, а Лида почти всю свою недолгую и нелёгкую жизнь умудрялась быть заядлой театралкой, и они познакомились, когда она в очередной раз вымаливала пропуск или самый дешёвый билетик куда-нибудь на приставное место или галёрку. Разумеется, он был человек семейный, но у Лиды не имелось к нему ровно никаких претензий - она была ему просто благодарна…
- …Меня нельзя назвать содержанкой в полном смысле этого слова, правда? - без околичностей говорила мне Лена, когда мы как-то ехали по Хорошёвскому шоссе мимо двухэтажных коттеджей, построенных лет десять назад пленными немцами. - Хотя не вижу в этом слове ничего зазорного: не всякая женщина обязана или может работать, и у неё должен быть тот, кто её содержит, а как при этом называть его или её, дело десятое… Мужчина, в конце концов, тоже не обязан вкалывать, что бы ни говорили Маркс с Энгельсом, - обрадовала она меня, и за это откровение я был готов тотчас же нанести ей поцелуй, но пересилил себя: времена тогда были иные, и такой поступок мог быть расценен как оскорбление или, наоборот, как предложение руки и прочих органов.
Лена начинала привлекать меня всё больше, и моя любознательность семимильными шагами приближалась к той черте, за которой начинала быстро перерождаться, и, боюсь, я уже не мог бы даже в разговоре с самим собой, прибегать к менторскому тону и называть себя исследователем души. Поэтому вскоре я прибегнул к одному из новых своих приёмов последних лет и обратился к Лене в стихотворной форме (против чего, насколько известно, как и против лома, нет приёма).
Вот они, эти строки:
Будьте, милая, любезны,
Прочь откинув сети фраз,
На меня взглянуть из бездны
Ваших сер… нет, синих глаз!
Правда, я не слишком молод
И давно уже не Крез,
Я пороками исколот,
Как подушка для иголок,
И зажат в наш общий пресс,
Но зато я по неделям
Езжу в Бор со спаниелем
И сжимаю - я такой! -
Руль отважною рукой.
На меня лишь киньте взоры,
И умчимся мы в леса -
Пропадай мои рессоры,
Все четыре колеса!
Вы бы устояли после таких виршей? Вот и Лена нет, и мы стали чаще ездить в тот самый Серебряный Бор, где тогда было на удивление безлюдно, особенно по будням, а небольшой лес, он же бор, и не только сосновый, в некоторых уголках напоминал чуть ли не джунгли, куда не ступала нога милиционера, и потому я, сам удивляясь своей смелости и нарушая все мыслимые законы, бывало заезжал туда, ещё до знакомства с Леной, на маленьком своём "четыреста первом москвиче", сверх предела загруженном друзьями обоего пола, бутылками, и там…
Но о чём это я? Ах да, о Лене. Нет, сначала о Женщине вообще. С большой буквы.