Быть может, в то время я впервые начал испытывать, глядя на женщину, помимо всего, что полагается по законам природы, какое-то временами испуганное недоумение, сродни страху: чтС она за существо? Тоже человек, но как же отличается от человека-мужчины! И в лучшую сторону, если честно! Особенно заметно это по детям: до чего же изысканны, артистичны девчонки - словно вышли из материнского чрева, уже держа в руках заявление о приёме в театральное училище! Как изящны и пластичны во всём - в походке, в любых движениях тела и рук, в повороте головы, в мимике! И если мальчик зачастую бывает похож на морского льва, оказавшегося на суше, то девочка - почти всегда морская львица, но в водной стихии!
Посещает даже смелая антинаучная мысль, что женщина абсолютно иная ветвь эволюции (если полагать, что таковая вообще была); и что, быть может, в какие-то неизмеримо давние времена она успела уже переметнуться от первых приматов к питекантропам или синантропам, в то время как мы, представители сильного пола, оставались на уровне австралопитеков… С тех пор она и продолжает опережать нас почти во всём…
Но опять меня повело, а мы уже едем с Леной по Ленинградскому шоссе в сторону посёлка Крюково, и в кармане у меня ключи от квартиры в одном из тамошних домов для научных работников.
Я, чтоб вы знали, не научный работник и никогда не хотел им быть (а когда однажды моя мама захотела этого для своего сына, его не приняли в аспирантуру по национальным соображениям, чему он был, в общем, рад.) Юлий, у которого я эти ключи позаимствовал, также был далёк от науки и, в свою очередь, заимствовал их. Но уже у хозяина квартиры - учёного настоящего, хотя очень молодого, по имени Саша, кто с женой и сыном уехал на юг на своём самом старом в Москве и Московской области "Москвиче".
По дороге сюда (и, особенно, когда мы открыли дверь и вошли в квартиру) Лена испытывала некоторую неловкость - я заметил это, но, тем не менее, была разговорчива, и я успел узнать кое-что об её семье: что отец у неё изобретатель и, как все, наверное, изобретатели, начиная с самого Господа Бога, обидчив, так как считает, что его недостаточно ценят и стараются во всём ущемить, а главное - то и дело приписывают его собственные изобретения другим. Я осмелился продолжить смелую шутку и присовокупил, что другие - это, видимо, Аллах, Яхве, Брахма…
- Не знаю, как у богов, - сказала Лена, - но мой отец срывал и срывает раздражение на бедной маме, а я чувствую себя… как это у вас в машинах называется?.. Амортизатором… Очень люблю маму, - добавила она, помолчав. - И, может, потому не могу и не хочу покидать наш дом.
Я мысленно сравнил себя с её отцом и понял, что, хотя я никакой не изобретатель, но характером тоже не блещу, и Римме со мной приходится, наверняка, не легче, чем бедной лениной матери. К тому же, у нас дома нет своего амортизатора… Впрочем, это неверно, утешил я себя, - а наш Капочка кто же?
Я тоже решил заговорить про обидчивость - но не свою, о которой было что рассказать, а моего бакинского дяди Гриши и его дочерей. Начал издалека - с той поры, как впервые узнал его в раннем детстве. Тогда это был красивый чернобородый мужчина, похожий на дон-Кихота, если вообразить знаменитого испанского гидальго молодым, весёлым и слезшим на землю со своего дряхлого Росинанта. Дядя Гриша любил шутить, придумывать смешные истории, забавные стишки. (Я уже рассказывал об этом в первой части повествования, но так хочется снова вспомнить давние годы, и прошу простить мне эту слабость.)
"…Паша, Паша, ну ж, Пашет! - обращался он, приезжая в Москву, к нашей старой няне-Паше. - Бросьте чистить вы паркет, а поставьте самовар и сходите на базар. Будем мы гонять чаи да слова болтать свои…"
С будущей женой Любовью Александровной, старшей сестрой моей матери, дядя Гриша познакомился в начале прошлого века в вагоне поезда по пути из России в Италию. Он был художником, сыном состоятельных родителей, а моя тётя Люба заработала деньги на поездку частными уроками. В Риме у них родилась первая дочь, всю жизнь испытывавшая беспокойство, если не страх, в связи со столь необдуманно выбранном местом своего рождения. Вторая дочь родилась тоже до революции, но уже в России, а сын - вскоре после залпа "Авроры", вместе с раскатом которого в семью дяди пришли несчастья: его родители были разорены, дом у них отобрали, родного брата, корабельного инженера, - арестовали…
Ещё я сообщил Лене - до того, как перейти к разговору насчёт обидчивости, - что семья дяди Гриши, в конце концов, обосновалась в пригороде Баку, где он продолжал писать свои никому не нужные пейзажи, а на пропитание зарабатывал, преподавая рисование в школе. (Представляю, что творила на уроках этого дон-Кихота орава учеников русско-азербайджанско-армянских кровей!)
Так вот, по рассказам его близких, он, на их глазах, из жизнерадостного весельчака, заводилы и участника всевозможных семейных игр быстро превращался в раздражительного, безумно обидчивого старика, и вскоре вообще погрузился в почти полное молчание, главным поводом для которого стали обиды на родных. И "неговорение" с ними могло длиться месяцами, а то и годами. Исключение он делал только для тёти Любы и изредка - для сына. Его примеру начали следовать обе дочери, тоже не общаясь годами друг с другом и переговариваясь, если наступала исключительная необходимость, через кошку. Изредка бывая у них в гостях, я собственными ушами слышал: "Мурка, скажи этой идиотке, чтобы не брала мой шарф!.." Или более миролюбиво: "Кошка, передай для сведения, что, если мне позвонят, я буду около пяти…"
- У нас, к сожалению, нет кошки, - печально сказала Лена, прослушав моё сообщение. - Отец не любит животных…
Я не стал нагружать её подробным описанием бытия моих родственников по материнской линии и потому не рассказал (а хотелось!), что долгие годы жили они все вместе в трёх комнатах - сначала впятером, потом, когда старшая дочь и сын обрели свои семьи, их стало сперва восемь, а затем одиннадцать! Представляете? (А вода к ним на третий этаж доходила только по ночам… А свет… Но не будем о страшном!) И никто, всё-таки, не убил и не покалечил другого! Так чего уж говорить о раздражительности, обидах, молчании! Может, молчание в этих условиях, как раз, настоящее золото?..
- Пойдём погуляем, - сказала Лена. - Для чего мы сюда приехали?
Я знал, для чего, она - тоже, но некоторую неловкость мы оба ощущали, хотя были не так уж далеки от того возраста, когда строгий на этот счёт Лев Толстой обозвал бы нас стариками.
День склонялся к вечеру, который обещал быть тихим, тёплым и безветренным. Я очень люблю это время суток, особенно, в раннюю осень, когда - как я однажды выразился, надумав сочинять лирические стихи: "…на роще рыжий апельсин лежит, как на тарелке; тускнеет золото осин, лучей поблёкли стрелки…" Мне понравились тогда эти строки, однако ими и закончился мой лирический порыв…
Мы долго бродили по улицам посёлка, вышли на окраину, к большому полю, где стояли высокие копны сена, которых, казалось, я не видел с детства. А как они пахли! Мы обошли одну за другой, останавливаясь возле каждой, как перед картинами в музейном зале, и наконец не удержались и разлеглись под самой большой и пахучей. Начинало смеркаться, тишина стояла невообразимая, живых существ видно не было - словно исчезло с поверхности Московской области всё её трудовое (и нетрудовое) население, все собаки, коровы, козы и даже - о, чудо! - все кусачие насекомые. Во всяком случае, мы с Леной их не замечали… Нет, мы просто лежали и лениво блаженствовали, не решаясь даже чуть слышным шёпотом нарушить тишину. Может быть, на минуту провалились в сон…
Как вдруг совсем рядом, за одной из копён, послышались мужские голоса. Резкие, грубые, которые кантиленой никак не назовёшь, они совсем не вписывались в ландшафт, оскорбляя его, травмируя барабанные перепонки не меньше, чем атоническая музыка - да простят меня её уважаемый изобретатель и его последователи. (Упомянул об этой музыке не только для того, чтобы лишний раз продемонстрировать эрудицию, а и потому, что моё непонимание и неприятие её и вообще так называемой музыки-модерн давно меня беспокоит и даже угнетает. Считаю это изъяном и испытываю неловкость перед самим собой. Но что поделаешь, если могу не один раз, к примеру, с удовольствием выслушать все 104 симфонии Гайдна или около 50-ти Моцарта, но даже одна из 15-ти Шостаковича для меня тяжкий труд, и, главное, - неинтересно. Впрочем, если честно, то неинтересно и многое из того, что считается классикой.)
Конечно, я погорячился, проводя параллель между голосами из-за копны и любой музыкой: то, что раздавалось оттуда, ни описать, ни слушать невозможно - то была крепко настоянная смесь полупьяного гогота и бессмысленной ругани с отдельными словами, имеющими какой-то хоть смысл, но совершенно теряющими его в образующейся жиже. Не скажу, что все эти звуки были так уж необычны для ушей, но по контрасту с нашим благостным настроением и с "рыжим апельсином солнца, лежащим на тарелке ближней рощи", казались невыносимо оскорбительными.
Прошло немного времени, и мои интеллигентские мысли об отсутствии в мире гармонии сменились более естественным ощущением - страхом. Обыкновенным опасением, что эти сотрясатели воздуха - а, судя по всему, их там немало - допьют то, что у них осталось (если ещё осталось), тронутся с места и сразу наткнутся на нас. Страшно думать, чтС может тогда произойти. Мне уже представлялось (видел в кинофильмах, читал), какую беспомощность мы с Леной ощутим, оказавшись целиком в их власти, в полной зависимости…
- Пойдём отсюда, - прошептала Лена.
Я не знал, как поступить: ночь была светлая - они сразу нас увидят. Бежать в сторону посёлка глупо: они успеют двадцать раз нас догнать, ведь дорога нам незнакома, можем оступиться, упасть в яму, поломать ноги. Помощи ждать неоткуда: жителей нигде не видно, да и кто сказал, что они придут на помощь? Очень мы им нужны. А эти парни для них свои.
- Подождём чуть-чуть, - ответил я. - Может, уйдут.
- А если нет? Если увидят нас? Они же пьяные… - Испуг завладел ею целиком.
Я чувствовал себя не намного лучше. Да, совсем не герой ты, Юрочка, никакой воли к сопротивлению - одно только смятение, а точнее, страх. Ведь даже в войну, вспомнилось вдруг, недалеко от Старой Руссы, когда ночью шагал по какому-то непонятному, ничейному кусочку земли, не зная, куда забреду… даже тогда не было у меня такого отчаяния, такого ощущения безнадёжности… Правда, тогда я в подпитии был. И Лены не было рядом, которая может сделаться лёгкой добычей этих… Тьфу, ты! Книжные слова не вовремя лезут в башку!..
Но с чего, собственно, я решил, что крюковские парни такие уж кровожадные? Грубые голоса, мат через слово, гогот… Но разве это значит, что они готовы совершить что-то… непотребное… даже не хотелось представлять, что именно… А сам я разве всегда любезен, как вдовствующая герцогиня? Никогда не орал, не сквернословил? Даже когда машины застревали в грязи? Или когда водитель моей роты Шариков - это было уже после войны - напился и разбил грузовой "Форд"? Помнится, что не только материл его, но и отбил себе руку об его железную скулу. (На что он, надо сказать, нисколько не обиделся - такой миляга!..)
Остановись!.. Нашёл время пускаться в воспоминания! Определённо, на нервной почве… Но почему вдруг такая тишина?.. Нет, снова запели - как всегда, нестройно, неслаженно, хоть уши зажимай! Однако голоса затихают… отдаляются! Неужели уходят? Молодцы, ребята! Правильно - давайте в магазин, а то закроют!.. Или на танцы!.. Леночка, пусть свободен!..
В скромную квартиру младшего научного сотрудника мы вернулись, как в обетованный рай. Теперь необходимо как следует подкрепиться и расслабиться! Я сделал и то, и другое. Лена - только первое. А затем, с той же стеснённостью, с какой первый раз вошла сюда, и с обречённым видом жертвы, идущей на заклание, стала готовиться ко сну, для чего застелила широченную тахту пледом и вынула из своей сумки простыни. (Ай да Лена, смущение не помешало сообразить, чего нужно взять с собой!)
Я забыл потушить свет (может, не хотел), Лена тоже не сделала этого - отнюдь не подозреваю её в какой-то любовной извращённости, до этого ей, как до Марса, - и я хорошо видел её красивое лицо, на котором не заметил ни тени возбуждения, а ту же неловкость, смущение, стылость. Однако всё пошло своим чередом, и тут я, во второй раз за этот вечер, здорово перепугался: потому что она вдруг приподнялась на подушке и закричала. В широко открытых глазах было что-то, похожее на безумие. Только этого не хватало!..
Вижу циничную усмешку бывалых селадОнов и сразу, со всей серьёзностью, заявляю: ничего устрашающего в моём мужском арсенале нет и в помине - ни в смысле органики, ни в смысле владения десятью тысячами способами любви по древнеиндийской методе… И, тем не менее, Лена кричала.
- Что с тобой? - беспомощно пробормотал я. - Что-то болит?
Выражение на её лице сменилось: стало вполне осмысленным, более спокойным. Она повернулась набок, спрятала голову в подушку.
- Да что такое? - уже с раздражением спросил я.
- Ничего… извини. Просто у меня давно этого не было, - прозвучал глухой ответ.
Вот тебе и стылость! Прости, Лена, что я так думал о твоём темпераменте, мысленно проговорил я, посчитав возможным окончательно перейти на ты.
Что вскорости было закреплено.
* * *
Почти уже без стеснения, вновь обретя присущее ей чувство юмора, Лена сказала перед тем, как мы погрузились в сон:
- Знаешь, у меня сегодня дважды произошло то, чего, по их собственному признанию, не было и нет у советских женщин. Первый раз ещё там, под копной…
- Ну, это уж не моя заслуга, - с некоторой долей ревности констатировал я, - а тех славных парней…
ГЛАВА 9. Виолетта, но не поёт. Напасти психоанализа. Ингмар Бергман - моё второе (или третье) "я". Володя и Регина. Развожу демагогию… "Строки судеб"
1
В то время я продолжал ещё тесно общаться с Костей Червиным, и однажды он потащил нас с Риммой к одной своей знакомой по имени Виолетта в какой-то из арбатских переулков. С этим именем я сталкивался в книгах, знал по известной опере, но Виолетт во плоти не встречал. У этой женщины плоть была такая же обильная, как у солистки Большого театра Фирсовой, прекрасно исполнявшей колоратурную партию Виолетты в опере Верди, которую я слушал много лет назад в филиале, носившем тогда название "Экспериментальный". Виолетта с Арбата была тоже приятна лицом, но два кардинальных отличия от оперной у неё имелись: она совсем не пела и, как вскоре выяснилось, обратила на меня своё благосклонное внимание. (О нет, пожалуйста, не надо ассоциаций с глубинным смыслом слова "Травиата": наша радушная хозяйка производила впечатление вполне самостоятельной, сильной и здоровой женщины, и никакие Альфреды и чахотки… Хотя…)
Уже на следующее утро к нам на Лубянку раздался телефонный звонок. Аппарат висел в коридоре - в квартире жило и разговаривало по нему восемь семей, кто-то из соседей, как обычно, постучал в нашу дверь. Римма вышла, но тут же вернулась и удивлённо сказала:
- Это вчерашняя Виолетта, просит тебя. Ты договаривался с ней о чём-нибудь?
Я в мыслях не имел - что ей нужно? Будит спозаранку, да ещё в выходной!
- Вы уже отдали свой голос? - услышал я игривый вопрос в трубке.
Тьфу ты чёрт! Я и забыл совсем: сегодня какие-то выборы - придётся ехать на Малую Бронную, по месту прописки, где живут мама и брат.
- Спасибо, что напомнили, - сказал я. - Наверно, вы активистка на избирательном участке?
- Нет, я активистка на другом участке, - так же игриво продолжала она. - Когда отдадите голос, приезжайте закусить, ладно? Угощенье ещё осталось. Я часов до трёх буду здесь, потом поеду к мужу на Ленинский.
Так она замужем, оказывается? Вчера об этом разговора не было. Но, судя по всему, мыслит она вполне свободными категориями и в желаниях себя не слишком стесняет… Только нужно ли мне это? Как говорят гадалки, раскладывая карты: большие хлопоты.
- Нет, спасибо, - ответил я. - Сегодня никак не смогу. Как-нибудь в другой раз…
- В другой раз закуски не будет, - весело сказала она. - До свиданья…
Бульдозер, а не женщина! Что ж мне Костя не сказал? Предупреждать надо. Наверное, сам уже пострадал, ищет собрата по несчастью. Противный!.. А что я из себя, собственно, строю? В другое время бы…
И другое время не заставило себя долго ждать.
Снова нас позвали Червины куда-то в гости. ("Там будет один совершенно гениальный мужик! - кричал сверхэмоциональный Костя. - Какие пишет рассказы - Хемингуэй отдыхает!")
Это меня немного насторожило: если, воспользовавшись отдыхом Хемингуэя, очередной и, как обычно, скоротечный, Костин гений будет долго читать, то ни поговорить, ни выпить толком не удастся. Тем не менее, я любил и люблю не слишком людные сборища: они попадают, как и отдельные женщины (и мужчины), в сферу моих, как мне хочется думать, психологических интересов, а, кажется, даже Чернышевский хвалил Толстого за склонность к психоанализу… (Не говоря о том, что просто выпить и поболтать, разве не хочется?) И я, конечно, пошёл, а Римма не захотела: ей эти изыски ни к чему.
Осложнений с самого начала было в избытке. Во-первых, искомая квартира находилась на двенадцатом этаже, а лифт - на ремонте. Однако эту трудность мы всё же преодолели. (Может быть, именно с той поры я пристрастился к пешему восхождению по лестницам, что делаю с переменным успехом до сего дня и о чём написал совсем недавно хвастливые строчки:
Возраст мой обалденный,
Беспримерная дата:
Был я штатский, военный,
Был ребёнком когда-то…
До сих пор, невзирая на жизненный стаж,
Я взбираюсь пешком на девятый этаж.)
Второе осложнение заключалось в том, что народа собралось очень много - и какие уж тут задушевные разговоры и психоанализ! Ну, и в-третьих, закуска в сопоставлении с выпивкой оказалась слабовата. Но, как зачастую с нами бывает, я повёл себя совершенно против логики - приналёг на водку и так преуспел в этом, что к концу вечера ощутил явное затруднение при попытке поступательного прямолинейного движения. Некоторым утешением было, что не оказался в одиночестве: Костя Червин, смертельно огорчённый, что ни сопернику Хемингуэя, ни ему самому не дали возможности почитать свои творения, тоже основательно приложился и теперь испытывал те же ощущения, что и я. Даже, возможно, с бСльшей амплитудой.
Да, не сказал главного: среди гостей была Виолетта! Они с мужем, оказывается, живут в этом же доме и в этом подъезде, только на два этажа ниже. Последнее было очень кстати, потому что, как выяснилось, мы с Костей передвигаться почти не можем и наверх даже на одну ступеньку не поднялись бы. А о том, чтобы ехать по домам, и речи быть не могло. Виолетта, спасибо ей, сказала, что может нас устроить на ночлег у себя, на супружеском ложе - всё равно, мужа нет в Москве. Не без труда уяснив её любезное предложение, я чуть было не спросил, существует ли он вообще, в природе, или Виолетта уже благополучно прикончила его. Помешала это выяснить жена Кости, которая принялась ругать нас, пьянчуг, и благодарить Виолетту, а потом сразу же позвонила Римме, сообщила о моём состоянии и что я остаюсь ночевать под её присмотром.