Женщин он любил и в своём преклонном возрасте. Любил по-молодому, не "однорАзово", но искренне увлекаясь, выражая готовность немедленно вступить в брак (если у обеих сторон была подобная возможность). И с такой же лёгкостью мог расторгнуть его, когда чувствовал в этом необходимость. Причём, ему совершенно чужда была корысть: он не помышлял ни о каких выгодах - более удобном жилище (свою комнату он давно оставил взрослой уже дочери от первого брака); не строил расчёта на помощь в быту (он сам всё умел делать); на уход за ним в случае болезни (он редко болел, если не считать застарелой болезни ног и того, что на один глаз давно не видел). Он жил легко, сиюминутно, не принося людям вреда, почти ничего не требуя и не ожидая от них.
Пожалуй, про него можно было сказать, что он, как киплинговский кот, гуляет сам по себе, если бы от означенного животного его не отличала одна существенная черта: гулять-то гулял, но при этом был накрепко привязан к стране, в которой родился и которую любил, и любовь эта, в отличие от его любви к женщинам, не проходила, несмотря ни на что. Как случается при таком беззаветном чувстве, он прощал предмету своего поклонения и то, чего прощать не следовало бы. Если же говорить о чувстве ответном, то женщины отвечали ему взаимностью, пожалуй, значительно полнее, чем она. То есть страна.
Как раз в период нашего с ним знакомства А.С. стал очередной раз молодожёном, женившись на неприкаянной, оставшейся без матери женщине лет двадцати с лишним. Она навестила его в Махачкале в середине нашего пребывания там, и я увидел, какой это сложный, закомплексованный, трудный для общения человек, стесняющийся своего замужества, принимающий за обиду чуть не каждое слово - особенно если оно произнесено её супругом.
Я не мог не изумляться терпению, с каким А.С. относился к ней, не давая воли раздражению, не позволяя себе хоть чуточку повысить голос, не реагируя на её малоприятную манеру прилюдно иронизировать по его адресу с употреблением местоимения "он". Ко всему, бедняжка была совсем неженственна: не по возрасту дебелая, нескладная, не умеющая или не желающая обращать внимание на свою совсем неплохую внешность и придавать значение одежде. Так что оставалось только недоумевать, чтС могло в ней привлечь такого мужчину, как А.С., - девственность, угловатость, замкнутость или какие-то таинственные, скрытые от посторонних глаз таланты? А может, он вообще поступил так из чисто гуманных побуждений?
Впрочем, человеком она была, по всей вероятности, хорошим - всё больше приходил я к такому убеждению. Хорошим, умным, чистым, но просто созданным быть несчастным, запрограммированным на это ещё до своего рождения. Многострадальным внутри себя самой и в своей семье. Её отец, считавшийся недолгое время довольно известным писателем, был тяжёлый алкоголик, мучивший всех близких и, особенно, свою жену. Подросшая дочь прекратила с ним все отношения, что не помешало ему проклясть её, как только она решилась на брак с А.С.
Думая теперь об этом несчастном создании и о многих и многих, подобных ей - и, казалось бы, уже заранее обречённых на мучения, не могу не вспомнить давно ставшую расхожей наивно-доброжелательную фразу одного достойного русского писателя о том, что "человек рождён для счастья, как птица для полёта". Вспомнить и в полемическом задоре не найти ничего лучшего, как рассказать один из многочисленных анекдотов об Альберте Эйнштейне: как тот попал на небо и попросил Всевышнего уточнить, по каким физическим законам Тот создал человека. Господь начал писать на облаке всевозможные формулы и уравнения, и вдруг учёный воскликнул: "Но у Тебя же тут погрешность в вычислении!" - "Знаю, - грустно ответил Бог. - Но тогда у Меня не было времени её исправить…"
Уж не все ли мы, господа, в той или иной степени, продукт некоторой ошибки?.. Какое уж тут счастье?..
Не всё время в вагоне говорили мы о серьёзном и умном, и, когда уставали от того и другого, А.С. бывал готов первым переключать нас на другие жанры. В том числе, и на лёгкий, развлекательный. Я тоже пытался вносить посильную лепту и однажды, удивив самого себя, вспомнил школьных времён рассказик на одну букву:
"Отчего околел отец Онуфрий, основатель Олонецкой обители…"
Едва я закончил его, А.С. тут же подхватил эстафету и выдал, тоже наизусть, не краткое нагромождение случайно подобранных фраз, а настоящий сюжетный рассказ.
Впоследствии я слышал его десятки, если не сотни, раз во время наших совместных с А.С. поездок по стране и выступлений перед читателями - в Москве и Анадыре, в Душанбе и в Хороге на Памире, в Крыму и на Кавказе, в Ташкенте и Запорожье… Временами я готов был застрелить автора, но вместо этого приходилось отвечать ему тем же - чтением своего рассказа под названием "Принц", который он тоже выучил назубок.
Я давно уже позабыл это остроумное детище его пера и был рад, когда натолкнулся на него сейчас, листая его книгу с посвящением из 60-х годов прошлого века:
Рассказы про штормА и бури,
Про мачты, паруса и трапы
Дарю с любовью Римме, Юре,
А также дорогому Капу.
А. Некрасов
А вот и сам рассказ. По-моему, он стОит того, чтобы привести его полностью, и, кстати, он сумеет, надеюсь, немного разбавить перенасыщенный раствор моего занудства.
КАК Я ПИСАЛ РАССКАЗ
Недавно одна редакция предложила мне написать морской рассказ для детей. Я согласился, сел к столу и начал:
"Эсминец нёсся вдоль каменной гряды. Серый океан безмолвствовал. Блистали береговые огни. Лавируя среди подводных скал, лейтенант Калинкин обогнул Елизаветинскую косу".
Тут затрещал телефон. Звонили опять из редакции и просили… знаете что? Начать рассказ обязательно с буквы "М". У них там, оказывается, художник нарисовал очень красивую заглавную букву, и почему-то именно "М".
Сначала я возмутился: как это, в самом деле? А если я не хочу? Если мне больше нравится начать с буквы "Э"? Придумали тоже - "М"! Не могу же я написать, к примеру, "миноносец нёсся"?.. Некрасиво ведь звучит: "…носец… нёсся". Уши вянут!
Ну, а если: "Миноносец мчался…" А? Так, пожалуй, лучше. И я написал: "Миноносец мчался…"
Вот с этого всё и началось.
Вместо "вдоль" я написал "мимо". Вместо "каменной ограды" - "мола". Получилось неплохо: "Миноносец мчался мимо мола…" А дальше пошло совсем хорошо: "Мутное море молчало. Мелькали маяки. Маневрируя между мелями, мичман Малинкин миновал мыс Марии…"
Я поставил точку, покурил, прошёлся по комнате. Потом прочитал всё сначала, и, знаете, мне понравилось. "Мутное море молчало…" Просто здОрово!
Я снова сел к столу… Просидел час, два, три. Мрачные мысли метались в моём мозгу. Слова на "М" толклись перед глазами, как мухи, и ни одно из них не влезало в рассказ.
Утром, злой и усталый, я сел завтракать. Жена налила мне крепкого кофе, но я отодвинул стакан и мрачно произнёс:
- Маша, можно мне молока?..
Со мной творилось что-то неладное. Жена, должно быть, тоже это заметила. Я поделился с ней своей бедой.
- Какие пустяки, - сказала она. - Брось этот рассказ, начни другой. Помнишь, ты хотел про надоедливого мальчишку.
Я с радостью согласился, немедленно сел к столу и начал:
"Мария Михайловна моет маленькую Маринку. Митя мешает матери.
- Мама, - мычит мальчик, - мама, мамочка…
Мария Михайловна молчит.
- Мамуля, - мурлычет Митя, - можно мне маленькую морковку?
- Можно, милый.
- Мамуля, морковку моют?
- Моют, Митя.
- Мылом?
Мария Михайловна мрачнеет.
- Митя, мальчик мой милый, молчи…"
Я встал, подошёл к окну, а когда вернулся к столу, с ужасом обнаружил, что опять весь рассказ получился на "М", и опять, как вчера, заплясали перед глазами мухи, мотыльки, малиновки, мандарины, матросы, матрасы, моль…
Довольно, - решил я, - не буду про маленьких детей… Напишу лучше про больших зверей. Вот, например:
"Матёрый медведь молча мотал мохнатой мордой…"
Я вовремя остановился. Нет, решил я, и про медведя нельзя. Попробую что-нибудь о природе, о луне… Авось, успокоюсь немного…
И я написал:
"Мельница. Молодой месяц мелькнул между мрачными…"
И здесь это "М"! Напишу-ка лучше про насекомых. И я твёрдой рукой вывел заглавие: "Мужественный муравей"…
Нет!.. Бросил ручку, надел пальто, выскочил на улицу.
Морозило. Молодой мужчина мечтательно мёл мостовую. Милиционер миновал Москворецкий мост. Мимо меня мчались машины, мотоциклы…
Я бросился домой…
Медный маятник мерно мерил минуты.
- Мама, Мурка мучает мышку! - кричала дочка из кухни.
Я окончательно растерялся. Столько слов на "М"! Неужели из них ничего нельзя склеить?
Я решительно взялся за перо, и все слова на "М" мгновенно разбежались. Я застонал.
Встревоженная жена посоветовала заглянуть в энциклопедию.
Полчаса спустя, в библиотеке, я выдавил из себя:
- Пожалуйста, энциклопедию!
- Вам Большую? - спросила библиотекарша.
- Малую! - закричал я на весь читальный зал. - Мне Малую!
Должно быть, меня приняли за сумасшедшего… Но это ничего. Зато я выписал все слова на "М" и вечером во всеоружии сел к столу. Злосчастный рассказ быстро продвигался вперёд. Хотите прочитать отрывочек? Пожалуйста!
"Миловидный мохнатый мальчик мешал молодому математику мерить медным меридианом Москворецкий мост. Мучая могучего мамонта, мёртвые мухи мерно махали мушкетами… Малиновая мартышка миролюбиво мяукала:
- Мудрец, миленький, можно мне миску мухомора?
Мелодично мычали морские млекопитающие…"
Что, скажете - плохо? А попробуйте напишите получше. И потом, ведь вы ещё не знаете, чем всё это окончится…
Впрочем, и я не знаю, вчера опять звонили из редакции. Сказали, у них там вышла ошибка: художник нарисовал заглавную вовсе не "М", а "Н"!
Пришлось бросить и этот рассказ. Готовлюсь начинать новый - на "Н"!..
2
Мы подъезжали к Махачкале. В вагоне суета, но колёса по-прежнему выстукивают свою размеренную мелодию, на которую обычно так легко ложатся строки стихов или песен. Только на этот раз у меня в ушах не пригодный для "всех колёс" четырёхстопный ямб "Евгения Онегина", а всего-навсего двустопный, к тому же на иностранном языке - "анфан террибль", "анфан террибль"… Эти слова пришли ко мне из давнего детства: их нередко произносила мама, обращаясь к моему отцу - когда я плохо себя вёл, а ей нужно было дать заслуженную оценку моего поведения, однако при этом не чересчур меня обидеть. Означают они, по-французски, "ужасный ребёнок", и не думаю, чтобы мама "выпендривалась", как бы теперь сказали, перед молодым мужем - просто сказывалось гимназическое образование, в результате которого ученики знали тогда на иностранных языках немного больше слов, чем "коммунизм" и "пролетариат". Что же касается вообще родительской лексики, то немного позднее (говорю уже не о своих родителях) одним из самых употребительных слов по отношению к "цветам нашей жизни" стало у нас универсальное "засранец"…
И всё же мы подъезжаем к Махачкале, и слева уже виден маяк и появился Каспий, который всего лет двести назад ещё голубел там, где торчат сейчас из песка разноцветные пляжные зонтики, и выше - где застыл туристический поезд "Ленинград - Баку"; и ещё выше - где зал филармонии на шумной и очень зелёной Буйнакской улице; и, возможно, Петровские корабли проплывали тогда по ней и поворачивали на улицу Дахадаева, а какой-нибудь пузатый баркас бросал якорь прямо у будущей гостиницы "Дагестан", в которой нам заказали сейчас номера. И вполне могло быть, что море доходило даже до самой горы Тарки-тау, куда нам ещё предстоит взбираться.
Гостиница оказалась обыкновенной: то есть, в номерах не было ни туалета, ни душа, хотя в невидимых трубах что-то непрерывно журчало; но зато не было и соседей - что самое главное. И был телефон, так что со своими спутниками я мог, при желании, беседовать хоть целыми сутками. Однако мы предпочитали встречаться и совместно завтракать, обедать и обсуждать назревшие проблемы: например - прилично ли закусывать коньяк солёными огурцами (это, конечно, с Андреем Сергеичем) - и приходили к выводу, что вполне прилично, если в магазинах больше ничего не купишь; а с Томилой (Томой) мы беседовали больше об искусстве перевода, а также о любви и её превратностях, и, становясь со мной всё более откровенной, она уже признавалась мне, что не так давно рассталась с одним знатоком французской литературы, когда открылось, что он женат; и что по возвращении в Москву её ждёт встреча с человеком из другого города, который будет, по всей видимости, предлагать ей руку и сердце, а она не знает, как поступить и с тем, и с другим. Кроме всего, им и жить-то, по существу, негде…
На следующее утро после приезда меня разбудил часов в семь утра настойчивый стук в дверь. Так может стучать, пожалуй, муж к жене в спальню (в странах, где ещё существуют спальни) или милиция (в том случае, если дверь заперта).
Но это была уборщица. И пришла она не убирать, а по более важному делу: им велено каждое утро проверять наличие и сохранность в номерах государственного имущества - как-то: полотенец, подушек, простынь, пепельницы, графина, картинки на стене, стола, стула… оконной рамы.
В этот же день к нам начали приходить "клиенты" - в основном молодые мужчины. Хотя были и пожилые, и женщины. Молодые, как правило, застенчивые и не словоохотливые, те, кто постарше, - многословны, и все, как один, радушны и хлебосольны. Точнее, "шашлыкосольны": столько приглашений на шашлык за короткий отрезок времени я никогда ещё не получал! И столько подстрочников для перевода - тоже!..
* * *
"В тёмном море
Свободны мысли и чувства,
Они летят над волнами
Туда, где наш родной дом.
Наша власть не знает предела,
Наш флаг всех страшит.
Нас радуют кровавые битвы
И славный отдых.
Нас не поймут те,
Кто жаждет удобств,
А не битв,
Те, кто ленивы, порочны
И не ловят наслаждения даже в сне…"
Что это? Это один из возможных вариантов подстрочника байроновской поэмы "Корсар". Если бы кому-то пришла в голову мысль его сделать. (А такая мысль приходила.) Но суть сейчас не в этом, а в том, что оригинал, если речь идёт о настоящей поэзии, неминуемо будет так же далёк от подстрочника - хорош тот или плох (не "по букве", а по духу), - как… ну, к примеру, срок наступления коммунизма в нашей стране от срока, что был назначен нашим полуграмотным вождём как раз в те годы, о которых веду речь. (А наступить он должен был - если кому интересно - спустя ровно двадцать лет после объявления об этом событии, то есть в 1980 году. Но почему-то не наступил. Наверное, потому, что этот "вождь" сменился на другого - чуть более грамотного…)
Подстрочники, которые в Махачкале свалились на меня и с формой и содержанием которых я был к тому времени уже неплохо знаком по другим северокавказским (и не только) образцам, - эти подстрочники, вероятно, не слишком отличались от того, во что я умудрился несколькими строчками раньше превратить начало поэмы Байрона. И те, кто стали бы переводить по моему подстрочнику этого поэта, не зная о нём ничего, не читая его раньше, с лёгкостью могли бы превратить его стихи в самое банальное изображение чувств, не говоря уже о прославлении колониализма, империализма и вообще разбойничьей удали.
Что я хочу всем этим сказать - вернее, повторить? Да всё то же: что перевод, в особенности поэтический, никак не может быть равноценным, адекватным, равнозначным оригиналу. Он может быть лучше или хуже, занимательней или скучнее, но только не слепком, не двойником, не копией - и не надо обманывать ни себя, ни других, что такое возможно.
Кстати, опять для любознательных.
Вот что может получиться у хорошего переводчика из приведённого выше подстрочника поэмы "Корсар" при достаточном знании переводимого автора:
"Средь ликованья тёмно-синих вод
Безбрежна мысль, свободен дум полёт
Над пенной, бесконечною волной -
Вот царство наше, вот наш дом родной.
Крепка и беспредельна наша власть,
Наш флаг державный всех принудит пасть.
Беспечный отдых и кровавый труд,
Сменяясь бурно, радость нам несут.
Её поймёшь не ты, комфорта раб,
Чей дух пред бурей сдался б и ослаб,
Не ты, чья доля - праздность и разврат,
Кто сну и наслаждению не рад…"
Перевод Юлия Даниэля
В определении не качества, но вида перевода существуют довольно приблизительные, на мой взгляд, термины - такие как: свободный, вольный, и уж совсем "нахальное" - пересказ. Однако последний вид дал читателю в последние годы весьма неплохие книги: "Алиса в стране чудес" (по Л. Кэрролу), "Винни-Пух и все-все-все" (по А. Милну) - обе в пересказе Б. Заходера, а также "Приключения Буратино" (бывший "Пиноккио"), чем, вероятно, в минуты отдохновения от писания своего жуткого романа "Хлеб" занимался Алексей Толстой.
Всё вышесказанное только подтверждает, пожалуй, правдоподобность рассуждений о некоторой зыбкости самого понятия "художественный перевод", и не знаю, как вам, а мне бывает порой страшновато (скорее, всё-таки, "странновато") приходить к мысли, что мы с вами читали (если читали) в своё время книги про не совсем настоящих Оливера Твиста и Дэвида Копперфилда, Тома Сойера и Гека Финна, рыцаря Айвенго или даже Всадника без головы. Уж не говоря о не совсем подлинной поэзии Гёте и Блейка, Данте и Ронсара, а также Джамбула Джабаева, Расула Гамзатова или Сильвы Ка…
Стоп! Но ведь подобные рассуждения льют в то же время некоторое количество воды и на мою мельницу и в какой-то степени оправдывают и даже обеляют то, что я уже делал и собираюсь делать опять на ниве перевода произведений наших литераторов из национальных республик. А уж к какому виду (или типу) причислить мои переводы - вольный, свободный или пересказ - дело второе.
С этой успокоительной мыслью я уселся за стол в своём журчащем и проверенном с самого утра на сохранность в нём простыней, полотенец и стульев номере и начал переводить, выхватив из кипы подстрочников первый, какой попался.
Признаюсь, что чуть не с рождения считал себя грамотеем - сперва ребёнком, потом подростком, юношей, взрослым - и гордился этим. Уже в начальных классах знал, как правильно писать такие хитрые слова, как "терраса" и "винегрет", а позднее усвоил разницу в написании предлога "несмотря" и деепричастия "не взирая". Однако подкосило меня уже в достаточно зрелом возрасте слово "волшебствО", которое всегда произносил с ударением на предпоследнем слоге и с трудом перешёл на последний, а уж совсем доконало слово "толика", каковое - как бы вы думали? - надобно употреблять исключительно с ударением на "и"…