5
В эту пору, в начале августа, в городе Омске было очень зелено, очень жарко, уныло и безлюдно. Перед поездкой я заглянул в энциклопедию на букву "О" и узнал, что в течение нескольких десятков лет после своего образования этот населённый пункт у впадения реки Омь в Иртыш назывался Омский острог, и по дороге из аэропорта я мрачно размышлял о том, что таким он, вероятно, и остаётся для большинства живущих в нём. Однако я ошибался, что зачастую случается с теми, кто позволяет себе чересчур мрачно и однозначно воспринимать действительность: ближе к центру народу становилось всё больше, в наш трамвай набилось, как сельдей в бочку, стало шумно, кондуктор громко объявляла остановки, чего в Москве давно уже не услышишь, и когда она завопила: "Рабиновича!", я вздрогнул - мы же не в Израиле, не дай Бог - в этом международном центре сионизма, распространяющем на весь мир идеологию шовинизма и антикоммунизма, о чём хорошо знал у нас в те времена чуть не каждый ребёнок… Но таково было название улицы, на которую свернул трамвай. И именовалась она так, не подумайте, не в честь писателя Шолом-Алейхема, чья настоящая фамилия как раз Рабинович, и даже не в честь генерал-майора инженерной службы и видного учёного Исаака Моисеевича, а в память одного из тех, кто устанавливал здесь когда-то Советскую власть…
Нет, в самом деле очень приятный город: люди приветливые, на улицах чисто, а уж Иртыш! Впервые я познакомился с этой сибирской рекой в шестнадцатилетнем возрасте в снежном Тобольске, куда меня загнала из Москвы смертельная обида на школьное начальство, которое в виде наказания осмелилось перевести меня из десятого "Б" в десятый "В", оторвав от закадычных друзей - Витьки, Женьки и Андрея. В знак протеста я бросил школу и, выпросив разрешение у родителей, уехал в этот неблизкий город, где в то время работал начальником рыбстанции знакомый нашей учительницы литературы. (Рыбами я не увлёкся и месяца через три бесславно вернулся в столицу.) Иртыш тобольский, помню, был скован льдом, а Иртыш омский катил сейчас, как бы сказал классик, свои широкие воды через весь город и не отказывал всем желающим погрузить в него свои стройные тела.
Незачем упоминать, что, как только я ввалился в квартиру к друзьям, мы начали говорить, и говорили до самой ночи. Силы, как и раньше, были неравны: больше и интересней всех говорила, пожалуй, САрик (имя склоняется по мужскому роду) - недаром её внутрисемейное прозванье было "акын". Она, в самом деле, обладала даром весьма занимательно, и не без юмора, повествовать о себе, о своём дяде Бене, о друзьях и знакомых, а когда мы с ней бывали одни, не забывала про мужа и сына. И обоим доставалось по первое число: на обоих она была издавна и довольно основательно обижена. Больше и серьёзней, разумеется, на Марка. Нет, ничего страшного и особо предосудительного он себе, в общем-то, не позволял - не пил (вообще), не проигрывал зарплату в преферанс (не умел играть), не гулял где-то до утра (ложился в десять вечера), а также не был требователен, груб, не имел привычки вступать в споры, ссориться. Наоборот: был сосредоточен исключительно на своей работе (как оперативный сотрудник милиции в кинодетективе), уходил в восьмом часу утра, возвращался в шесть-семь вечера и почти сразу, если не читал "Медицинскую газету", не консультировал по телефону или не уезжал по неотложному вызову, садился за письменный стол - писал статьи, готовился к лекциям, знакомился с рефератами и лишь изредка отвлекался, чтобы погладить Дика-второго со словами: "У, ты собачишка!" или хлопнуть ниже спины Петьку примерно с теми же словами, только вместо "собачишка" употреблял "глупышка". Это был единственный воспитательный приём, утверждала Сарик, которым он пользуется с самого дня рождения сына.
Отдавая должное его работоспособности, незлобивому характеру, неприхотливости, она страдала от того, что считала невниманием, равнодушием, и не один раз жаловалась на то, что он отгородился китайской стеной от неё и от сына, и что между ними и в помине нет того, что называют душевной близостью. О другой близости я уж не говорю, призналась она мне однажды: это случается лишь по большим революционным праздникам…
В связи с чем не могу не обратить внимания на такую вроде бы мелочь: меня всегда удивляла традиция, или просто привычка, супругов размещаться на общем ложе, даже если существует возможность пребывать каждому из них в собственной постели, а то и комнате. Ведь это предполагает, что они должны, дабы не мешать друг другу, чуть ли не одновременно, по команде, засыпать, просыпаться, вставать, когда того требует природа. А если один из них обижен на другого, или просто ему хочется побыть одному? А если у кого-то слишком чуткий сон, а другой привык ворочаться во сне, стонать, кряхтеть или даже храпеть?
Впрочем, эти простые, как правда, но вещие соображения я не высказывал Сарику, а лишь пытался, причём совершенно искренне, убедить, что она преувеличивает невнимательность и безразличие Марка, забывая, как он устаёт, как заполнен своими диагнозами, резекциями желудков, удалением аппендиксов и прочих ненужных, а также необходимых частей тела, своими студентами… (И студентками, мрачно добавляла Сарик.) И своей ответственностью, упрямо заканчивал я, перед обкомовским начальством - в качестве главного хирурга области.
Последнее соображение тоже вызывало у Сарика некоторое негодование, но связанное уже не с ревнивым чувством, а с тем, что и мне, признаюсь, не нравилось в Марке, - излишнее, на мой взгляд, почтение, граничащее с почитанием, которое тот испытывал к сильным мира сего. Однако, по зрелому размышлению, я приходил к выводу, что, видимо, он более "продвинутый продукт" нашего времени, вложившего в него излишнюю дозу социальной активности и рвения, что и подвигало его с младых ногтей заниматься тем, что называлось общественной работой - в школе, в институте и после него, на которой он, в чём я был уверен, болтал меньше многих других, а делал значительно больше; но где - чтобы удержаться - необходимо было воспитать в себе способность безоговорочно подчиняться начальству и проявлять к нему постоянное почтение. Марк его проявлял, однако это не было подобострастием, а лишь данью уважения, пускай порою чрезмерного, к способностям всяческого начальства, которые позволили этим людям столь высоко взлететь. От сервильности Марка спасали ироничный ум и незаурядный талант врача-хирурга…
Мне было, как всегда, хорошо в их доме, но я не мог не ощущать почти постоянной напряжённости, которая исходила от Сарика: она обижалась чаще, нежели обычно, нервно реагировала на самые невинные шутки и принимала в штыки любое моё заступничество за Марка и за Петю.
Наконец, я спросил у неё, не случилось ли чего-то серьёзного и неприятного, пока мы не виделись, и она рассказала, что последний год выдался для них действительно трудным - главным образом, из-за Петьки: парень совсем распустился, никакого сладу, грубит, ты ему слово, он тебе десять, связался во дворе с какими-то подозрительными ребятами, домой приходит поздно, с учителями собачится; учительница литературы даже не хотела его на свои уроки пускать, их с Марком в школу вызывали…
К моему удивлению, продолжала Сарик, Марк начал вдруг учить сынка уму-разуму, да так неудачно, что сделал только хуже.
- Выпорол? - спросил я.
- Если бы… А то отказал в покупке ботинок для футбола, а ещё не взял с собой на санитарный самолёт, о чём Петька давно мечтал. Мальчик так разобиделся, что два дня его дома не было. Представляешь? Мы чуть с ума не сошли… А потом Марк всё-таки слетал с ним на самолёте в Русскую Поляну… тут, недалеко… но лучше бы этого не было. До сих пор трясусь от мысли, что могло случиться!
- Авария?
- Слава Богу, нет. Но последствия страшно представить! А ты уверяешь, он думает о нас…
Сарик рассказала о двух происшествиях - в школе и в посёлке Русская Поляна. О том же я услышал потом в более спокойном изложении от Марка и в более детальном - от главного участника, Петьки.
В результате появилось два новых рассказа для будущей моей, третьей по счёту, книги, основным действующим лицом которых я снова сделал моего первородного героя-рассказчика Саньку Данилова, наделённого чертами многих и многих мальчишек - Пети, Мити, Васи и даже, возможно, Юры и Жени. Но, главным образом, Пети…
ДВА ПРОИСШЕСТВИЯ
1. Провокейшн
Всю жизнь я сидел на одной парте с Борькой Троновым. А недавно пересадили: говорят, много болтаем.
Я сказал:
- Зоя Петровна, мы говорим ровно столько, сколько раньше. Честное слово.
- Не знаю, что было раньше, Данилов, - сказала Зоя Петровна. - Раньше вы могли приносить в класс белых мышей и чёрных кошек, и всё у вас было шито-крыто. А при мне этого не будет. При мне вы станете учить уроки, как система.
- Мы с ним дружим, - сказал я.
- Не торгуйся, Данилов! При мне ты сядешь… ты сядешь с Карцевой!
- Не хочу с Карцевой!
- Садись или выходи за дверь!
- Садись, Саня, - сказал Бронников. - Такая наша доля: как у Гарасима при его барыне.
Это он взял из рассказа Тургенева про Муму, который мы сейчас проходили.
- Разговоры! - крикнула Зоя Петровна.
Я сел с Карцевой. Она такая тихая, даже противно: смотрит всё время в парту и знает одно слово - "перестань". И ресницами качает, как электрик Петров ботами. Не знаете? Такой стишок есть: "Я спросил электрика Петрова: для чего надел на шею провод? Ничего Петров не отвечал, только тихо ботами качал…"
- Не хочешь говорить - не надо, - сказал я Карцевой. - Сама ещё попросишь. А я молчать буду. Как дворник Гарасим. Он ведь немой.
- Данилов! - опять крикнула Зоя Петровна.
Она уже урок рассказывать начала. Объясняет ничего - интересно, только очень часто перебивает сама себя, потому что всё замечает, как самолёт-разведчик.
- Бронников, не подпирай голову, не отвалится!.. Булатова, сейчас не время прихорашиваться!.. Силин, у тебя что, гвоздь в парте?..
Я еле дождался звонка - так хотелось поговорить с ребятами.
- Не буду с ней сидеть! - сказал я на перемене. - Молчит, как рыба.
- Белуга тоже рыба, - сказал Лерик. - А почему говорят: ревёт, как белуга?
- Ты сам у меня сейчас заревёшь, - пообещал я.
Лерика я не люблю: всегда задаёт вопросы, на которые никто ответа не знает.
- Это настоящее насилие над личностью, - сказал Бронников.
Вот он знает, что говорит.
- Пойдём к директору и так и скажем, - предложил Толя Долин по прозвищу Доля Толин.
Никуда мы не пошли, и я продолжал сидеть с Карцевой.
- Вот брошу школу, - сказал я ей однажды, - и уеду на Дальний Восток. Как мой папа. К нему тоже цеплялись, цеплялись, даже в другой класс перевели - из "А" в "Б", а он взял и уехал.
- Не надо, - сказала Карцева. - Не уезжай.
- Всё равно уеду, - пообещал я.
Это я вспомнил, как подслушал, что папа рассказывал своим знакомым. Вернее, не подслушал, а слышал. Я уже лёг спать, а в другой комнате разговаривали. Кровать моя как раз у стенки. Там ещё висит большая карта Африки. Если прислонить ухо к южно-африканскому городу Мататиеле, очень хорошо слышно, о чём говорят за стеной. Потому что под городом Мататиеле я пробил большую дыру. Когда спать не хочется, я всегда сажусь в кровати и прикладываю ухо к Мататиеле…
Зоя Петровна часто даёт нам диктанты и жутко следит, чтоб не списывали. То и дело слышишь:
- Данилов, не верти головой!.. Силин, что ты потерял в тетрадке у соседа?.. Данилов, делаю второе замечание!..
А я, может, и не списываю: просто проверяю, так написано у Карцевой или не так. Почерк у неё - прямо нельзя не смотреть: каждая буква понятна - не то что у Тронова. И потом я очень рассеянный, честное слово. Могу вот сейчас написать "село", а через две строчки - "сило".
Я так и сказал Зое Петровна, но она не поверила. Никогда не верит…
А недавно на перемене Доля Толин залез на окно и протиснулся между рамами. Сказал, он обезьяна в зимней клетке. А кто-то взял и запер окно. Доля там и остался.
Зоя Петровна, как назло, пришла раньше звонка, увидела обезьяну в зимней клетке - и такое было!
- Кто это сделал? - кричала она. - Кто, я спрашиваю?
- Не знаю, - сказал Доля. - Я форточку закрывал, не видел.
Он, наверно, и по правде не видел: очень много нас было возле окна.
- Кто? - повторила Зоя Петровна.
- Все, - сказал Бронников.
- Не отвечай за всех, отвечай за себя! Видно, ты и сделал?
- Почему видно? - спросил Бронников.
- Не знаю, почему, только знаю: ты мог бы сделать!
Я спросил:
- А если он мог бы… ну, кинуть портфелем в лампу, но не кинул… Или школу поджечь, но не поджёг?.. Значит, его всё равно песочить надо? Как-будто поджёг, да?
- Очень ты у нас головастый, Данилов, - сказала Зоя Петровна. - Прямо ума палата. Язык без костей!.. А Бронников пускай докажет, что не он сделал.
- Ничего я не буду доказывать, - сказал Бронников. - Не на суде!
- Тогда… - начала Зоя Петровна.
- Это не он! - крикнул я.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
- Значит, ты?
- Почему "значит я"?
- А кто же?
- Я!
Это Нинка Булатова сказала. Вот мы удивились! Её и поблизости от окна не было.
- Ты, Нина? - спросила Зоя Петровна. - А зачем?
Нинка заговорила - быстро-быстро, как скороговорку какую-нибудь, вроде: "от топота копыт пыль пС полю несётся…" Она говорила:
- Я сегодня дежурная скоро звонок смотрю окно открыто я закрыла и не видела что там Доля то есть Толя…
- Не видела? - переспросила Зоя Петровна.
- Не видела, - повторила Нинка ещё быстрее и без всяких знаков препинания. - Я сразу тряпку подняла с доски начала стирать в окно не смотрела и не видела я на доску смотрела она грязная была я сегодня дежурная…
- Довольно, довольно, - сказала Зоя Петровна. - Начнём урок. Потом разберёмся.
Но и потом не разобрались…
А в среду опять был диктант. Я не хотел заглядывать в тетрадку Карцевой, честное слово, но глаза сами поворачивались. Да и тетрадка так близко, словно Карцева нарочно подложила: нА вот, смотри.
Зоя Петровна диктовала:
- "…Они шагали по тропинке. Кругом шелестела зелень. Солнечный лучи пробивались сквозь неё, как через сетку…"
Вдруг я увидел: у Карцевой слово "зелень" через "и" написано: "зелинь", а запятых никаких нет.
- Карцева, - прошептал я, - "зелень" "е" надо: "зелёный". И запятую…
- Перестань, - ответила она, не поворачивая головы.
- Честное слово!
- Перестань!
- Данилов, - услышал я, - опять совещание? Ещё раз замечу и не возьму работу… "Лес кончился, - продолжала диктовать Зоя Петровна, - тропинка вывела их на равнину…"
- Равнина, - прошептал я. - От слова "ровный" или от "равный"?
Я всё-таки написал "равнина". Но увидел у Карцевой "о" и переправил: "ровнина". В самую последнюю минуту, перед тем, как сдавать.
Через два дня нам раздали диктанты. У меня была "двойка", жирная и красная, похожая на змею с закрученным хвостом. Конечно, "зелень" и "равнина" я написал неправильно, и ещё несколько слов. И запятых поставил маловато. Даже вместо "тропинка" у меня было "тропенка" - я же говорю, что рассеянный.
- Дай твою поглядеть, - сказал я Карцевой.
Она ни за что не хотела показывать тетрадку, но я всё равно взял.
Гляжу, у неё "зелинь" и "ровнина" не подчёркнуты. Вот повезло! А может, у неё правильно, и мне случайно подчеркнули? Я поднял руку и спросил, как пишутся эти слова.
- Не так, как у тебя, Данилов, - сказала Зоя Петровна и крупным красивым почерком написала на доске: ЗЕЛЕНЬ, РАВНИНА.
И тут я услышал плач. Все услышали, но я первый. Потому что плакала Карцева. Тихая, а плачет громко. Чего она?
- Данилов! - крикнула Зоя Петровна. - Что ты ей сделал?
А я и не трогал её. Честное слово.
- Что с тобой? - спросил я Карцеву.
- Ничего. Перестань.
И продолжала вовсю реветь.
- Хватит, Карцева, - сказала Зоя Петровна. - Ты ни в чём не виновата… Разговоры! - крикнула она. - Ребята, я решила сделать проверку… провести испытание… опыт… и теперь окончательно убедилась, что Данилов мне врёт, будто не списывает. Думает, может обмануть меня… Но я проверила! Как? Очень просто: велела Карцевой сделать нарочно несколько ошибок. Самых пустяковых! Точно такие у Данилова! Видите?
- Я сначала написал правильно, - сказал я.
- Это нечестно, - раздался голос.
- Кто сказал "нечестно"? - спросила Зоя Петровна.
Поднялся Бронников.
- Карцева сделала нечестно, - повторил он. - И вы… тоже…
- Как ты смеешь? Ты…
- Это "провокИйшн", - сказал я. - Самая настоящая.
- Не употребляй иностранных слов! - крикнула Зоя Петровна. - Которых сам не понимаешь! Мы на уроке русского!
- Очень даже понимаю, - сказал я. - "Провокейшн" - по-русски "провокация"… Это если… когда кого-то подговаривают… подбивают на что-то… чтобы с его помощью другого обвинить.
- Данилов! Сейчас же выйди сюда! К доске!
Но тут прозвенел звонок.
- Запишите домашнее задание, - сказала Зоя Петровна.
Следующий урок был опять литература. Я взял портфель и пошёл из класса, а Карцева всё сидела и плакала, плакала…
На урок я больше не вернулся - так мне было тошно. Поплёлся домой, хотя и туда не хотелось.