2. Цепная реакция
ШБ
МНК
ЫМБШ
ИНШМК…
От нечего делать я решил выучить её наизусть. Чего такого? Очень просто: ШБ - шуба… МНК - Манька… ЫМБШ… ЫМБШ…
На этом я застрял, а в комнате вдруг стало тихо. До этого папа и главврач громко разговаривали, а сейчас чуть не шёпотом стали, и на меня раза два посмотрели: может, папа о моих анализах заговорил. Потом они кончили шептаться, и папа сказал, чтобы я посидел тут - они с доктором пройдут по палатам…
Если спросите теперь, долго ли я пробыл в комнате один, прежде чем вошла та самая женщина, я ни за что не смогу ответить: то, что последовало, заставило меня позабыть не только о времени, а вообще обо всём на свете!
Какая женщина вошла? Самая обыкновенная - не молодая и не старая. Как моя мама. Может, она была врач, а может, медсестра, или даже бухгалтер. Посмотрела по сторонам, словно искала кого-то.
- Это ты из Омска прилетел? - вдруг спросила она. - А я тебя ищу. Мне сказали, ты где-то здесь. Я из первой школы. Все ребята ждут.
- Чего ждут? - не понял я.
- Как "чего"? - удивилась женщина. - Тебя! У них встреча назначена. Ты ведь получил наше письмо?
- Какое письмо?
- Ну, которое мы послали. С приглашением. И вот ты приехал…
Мне казалось, я вижу сон. Я ничего не мог понять: что происходит?
- Я… - начал я, но, что сказать, не знал.
Женщина вдруг заторопилась.
- Так что, все тебя ждут, - повторила она. - В школе номер один. Через час. Ребята зайдут за тобой. И Лёша Мальцев с ними будет. Которого ты спас…
- Я… - опять пробормотал я, но женщина уже вышла за дверь: она, видно, очень спешила.
После её ухода я долго сидел неподвижно. В голове всё ходуном ходило, мысли набегали одна на другую: как? откуда? кто? Кто она, эта женщина, и откуда знает обо всём? Как это могло быть?.. Мелькнула дурацкая мысль, что кто-то, в самом деле, спас какого-то Лёшку, или как его, а меня случайно приняли за этого спасителя, кого сегодня ожидают… Но ведь женщина назвала моё имя и фамилию, а не кого-то другого?
Я представил вдруг страшную картину! Как я стою на сцене в школьном зале, и все на меня смотрят, ждут, чего скажу, а этот Лёшка говорит, что знать не знает, кто я такой и зачем сюда припёрся… Или, что он вообще никогда не тонул в Иртыше, потому что плавает, как рыба… Нет, этого нельзя вынести! Невозможно! Я должен… Надо что-то делать!.. Бежать!.. Немедленно! Но куда? В любое место, хоть в Австралию!.. Скорей! Ведь вот-вот за мной придут ребята, и что я скажу?..
За дверью послышались шаги, скрипнули половицы. Уже идут?..
Я выскочил из комнаты и помчался по коридору, никого не видя, ничего не замечая. Откуда-то до меня долетел голос папы:
- Ты куда? Скоро обедать…
- Ладно, у меня одно дело! - крикнул я, сам не понимая своих слов, и выбежал на улицу.
Куда направиться, я совершенно не представлял, Австралия была далеко, Омск тоже, но знал одно: нужно поскорее свернуть за угол, потом ещё и ещё - и так петлять, чтобы меня никто не нашёл. А затем… а затем выбраться из посёлка и брести, куда глаза глядят…
Я повернул на одну улицу, на другую, пробежал задами мимо каких-то складов, через скотный двор - и в конце концов очутился на самой окраине. Теперь не найдут, даже если собаку пустят по следу…
Я остановился, поглядел вокруг. За спиной был посёлок, впереди и с боков - степь. Голая степь. Где тут спрятаться? Но всё-таки лучше, чем в лесу: там ночевать одному страшновато…
Беготня, петляние по улицам и дворам, новые места - всё это на время отвлекало, наверное. Даже чуть-чуть казалось, что принимаю участие в какой-то игре - вроде пряток или определения маршрута. Но теперь, стоя здесь на ветру, я снова отчётливо вспомнил причину своего бегства, представил весь позор, какой меня ждёт. И, стиснув зубы и кулаки, пробормотал: "Нет, нет, нет!" В этих "нет" звучали отчаяние, беспомощность, безысходность…
Опять я вернулся к мысли о том, чтО же такое произошло, и опять ничего не мог понять: загадка без ответа! И спросить не у кого!..
Я прошагал уже довольно много через поле, прежде чем сообразил, что здесь же меня отовсюду видно, и понял, как плохо бывает солдату во время сражения, когда за ним следят сотни вражеских глаз, а спрятаться некуда. Хотя солдат может вырыть окоп. Я бы тоже его с удовольствием отрыл, но у меня не было шАнцевой лопатки. Так её, кажется, называют…
Стало смеркаться, подул холодный ветер, и я повернул к посёлку, который всё ещё виднелся вдалеке. Повернул, даже толком не соображая, зачем: ведь возвратиться я не хотел… не мог… Конечно, я понимал: папа меня ищет, беспокоится. Но было ясно, вернуться я не могу: что я скажу людям? Они ведь станут смеяться надо мной, а может, и ещё хуже, жалеть начнут…
Посёлок темнел на глазах, в нём появились редкие огни, но он выглядел совсем чужим, негостеприимным, и было страшно возвращаться туда, даже не зная, где переночевать. Не под забором ведь?
Кажется, я заплакал. Шёл и плакал и думал о том, что мы с Васькой хотели просто пошутить. Как мы смеялись, когда писали и особенно когда "получали" своё письмо. И папа сразу поверил. И мама тоже, и испугалась за меня, что я далеко отплываю от берега… А теперь вот я совсем один, вечером, иду неизвестно куда, голодный и замёрзший, а что завтра будет и послезавтра, совсем не знаю и даже думать страшно… И я заплакал ещё сильней.
Я был уже опять на краю посёлка, мимо, очень редко, проходили люди, проезжали машины, телеги. И мне страшно захотелось, чтобы из какой-нибудь машины выскочил папа и закричал: "У, ты мальчишка! У, ты глупышка! Вот ты где!" Но сразу вспомнил, что, чем быстрей меня найдут, тем раньше раскроется обман, и я снова был готов бежать куда угодно, хоть в ту же Австралию…
Я очень устал, есть уже расхотелось, клонило в сон, глаза слипались. Ничего почти не соображая, я зашёл в какой-то двор, увидел там недостроенный дом, груды кирпича, доски. И потянуло в пустое здание - как будто в нём живут хорошо знакомые и ждут меня к ужину.
Я вошёл в дверной проём, поднялся на второй этаж. Забрался бы ещё выше, если было бы возможно, - лишь бы подальше от этой земли, где обманывают друг друга и потом сами же мучаются от обмана, где смеются друг над другом… обижают…
Я не позвонил и не постучал в квартиру, потому что никакой квартиры не было. Не было внутренних стен, дверей, оконных рам. Было большое помещение - потолок, пол, дыры вместо окон - всё заляпано мелом, известью, штукатуркой. В одном из углов - ворох тряпья: рваные измазанные телогрейки. Я опустился на них и не заметил, как уснул…
Спал я неспокойно - ворочался, чихал, несколько раз просыпался, но тут же засыпал опять. А потом проснулся и уже не мог уснуть. Темнота наступила полная, лишь изредка по стене и потолку елозили мутноватые пятна света: где-то проходила машина с включёнными фарами. Но пятна быстро исчезали, рокот мотора стихал - и снова полная темнота и тишина.
Я лежал с закрытыми глазами, сон больше не приходил, мысли тоже. Ни о чём думать не мог, да и не хотел: всё равно ничего не придумаешь. А потом расчихался вовсю, наверное раз десять подряд, и на одиннадцатый услыхал над собой голос:
- Кто тут? Чего делаешь?
Я замер. Голос был страшный, хриплый: так разговаривают настоящие преступники - не иначе.
- Кто ты есть, спрашиваю? - снова раздался голос.
Чиркнула спичка. Я зажмурился от страха и молчал. А потом чихнул ещё раз.
- Простыл, что ли? - сейчас голос звучал участливо - так преступники не разговаривают.
Спичка погасла, говоривший зажёг вторую, я открыл глаза и увидел наклонившегося надо мной старика в ушанке и ватнике, с палкой в руке. И увидел себя: скорчившегося в грязном углу, перемазанного извёсткой.
- Сторож я тут, - сказал старик. - А ты чей? Из детдома убёг? Или так?
- Так, - ответил я.
- Не "тАкай"! - разозлился он. - Это дело разве - убегать?
- Не убегал я… Просто шёл… А потом заблудился. Понимаете?.. Я ведь не местный… Шёл, а потом…
Я ещё что-то молол в этом роде: мне было приятно после стольких часов молчания поговорить с живым человеком, который к тому же не знает ничего про меня.
- Да ты вот кто, смекаю я, - сказал вдруг он. - Ты доктора приезжего сынок. Отец-то весь посёлок обходил-объездил, тебя ищучи.
- Никакого не доктора. Откуда вы взяли? Я совсем из других мест.
- Ну, ладно, ладно. Пойдём в контору, обогреешься. Чего здесь валяться? Вставай!..
Потом я сидел в конторе, смотрел, как закипает чайник на электроплитке, жевал хлеб с колбасой и чувствовал себя вернувшимся из кругосветного путешествия. И в сон клонило так - прямо сейчас усну, не дожевав. Но я всё-таки выпил кружку чая, обжигаясь и торопясь, и сразу завалился на топчан, уже сквозь сон услышав слова старика:
- Поспи, поспи чуток, я посторожить пойду…
Казалось, я глаз не успел сомкнуть, как меня начали расталкивать. На этот раз проснуться было трудно, я вертелся, отворачивался к стене, прятал голову в подушку. Но руки, которые меня трясли, были какие-то знакомые, а уж голос… Его я не мог не узнать: это был голос моего папы.
…И вот мы едем домой в санитарной машине, и мне уже совсем не хочется спать, но не хочется и разговаривать. Я думаю о том, что папа какой-то странный: ни о чём меня не спросил, не ругал - как будто сам обо всём знает, но тоже не хочет говорить.
Уже начинает рассветать, я вглядываюсь в папино лицо, хочу понять, чтС думает он, но у него оно, как у этого… который наполовину лев, наполовину человек, - как у сфинкса.
И вдруг он поворачивается и говорит:
- Да, брат, вот оно как получается: ты обманешь, тебя в ответ обманут - и пошла писать губерния… Цепная реакция, брат…
* * *
Как, вероятно, вы помните, оба этих происшествия имели самое прямое отношение к подростку Пете В., а подросток Саня Д. - лишь временный его псевдоним по прихоти автора. И происходило всё, о чём сейчас было рассказано, уже года два назад. Однако для петиной мамы - как будто только вчера: так она до сих пор переживает случившееся и часто повторяет, что лишь чудом избежали тогда несчастья; что Петька в своём отчаянии мог совершить нечто непредвиденное, ужасное, о чём и говорить не хочется… Так как же, - снова и снова повторяла она, - мог он додуматься, и кто помог ему сыграть такую жестокую и неумную шутку над ребёнком? Каким беспечным, легкомысленным надо быть, чтобы проделать такое?..
Все эти слова были обращены к Марку, но обвинительница, конечно, хорошо знала при этом, что уж в чём-в чём, а в жестокости его заподозрить ну никак нельзя: он добр, мягок, отзывчив. На этом я и строил свои защитительные речи. И ещё говорил, что единственное, что можно сказать по его адресу: и на старуху бывает проруха. Но, впрочем, добавлял я, вполне возможно, что нашлись бы такие "макАренки" и "яны амосы коменские", кто даже одобрили подобные методы наказания за обман.
Однако мои умствования и ссылки на имена известных педагогов не действовали, а только подливали масла в огонь, и всё кончалось ещё одной обидой…
Моё пребывание в Омске подходило к концу, в Москву мы летели вместе с Сариком: у неё была служебная командировка по юридическим делам. В самолёте, ещё не остыв после очередной обиды, она хранила почти полное молчание, я даже вздремнул, но когда ехали на такси из аэропорта Внуково на Покровку, где жил её дядя, разговорились и расстались прежними друзьями. В чём я и не сомневался: просто в последние годы переходный возраст Пети и состояние её собственного здоровья давали себя знать.
Проводив Сарика, я на том же такси уехал к себе на улицу Черняховского, куда мы перебрались всего полгода назад с Лубянки.
В Москве стояла жара почище омской. Квартира встретила меня безлюдьем (и бессобачьем): Римма на работе, Капочку я перед отъездом впервые поместил в голицынский "звердом" к Антонине Фёдоровне. Чуть не сразу, как я вошёл в дверь, зазвонил телефон: спрашивали Анну Ивановну. Я уже привык, что почти каждый день в трубке у нас кричал требовательный мужской голос: "Полигон! Это полигон?" А нежный женский, тоже нередко, вопрошал: "Братцевская птицефабрика?.." Сейчас я довольно вежливо ответил, что Анна Ивановна здесь не живёт, и отправился принять душ.
Я уже вытирался, когда раздался ещё один звонок - на этот раз в дверь. Я натянул трусы и открыл. На пороге стоял молодой приятного вида грузин в чёрном с иголочки костюме, несмотря на жару. Что ж, они так привыкли: даже красиво, ничего не скажешь.
- Извините за мой вид, - сказал я. - Был в ванной, поторопился открыть. Вы, наверно, по поводу перевода стихов? Проходите.
- К сожалению, нет, - ответил он, достал из кармана красного цвета удостоверение, развернул, и сразу в глаза бросились верхние слова: "Комитет Государственной Безопасности".
Не стану уверять, что очень обрадовался, но страха тоже не ощутил. Первой была мысль: кто-то меня разыгрывает. Мысль крепла: я уже почти догадывался, кто мог быть автором розыгрыша - скорее всего, мой приятель Лёня Летятник, чья жена Каля уже несколько лет работает в этом славном заведении переводчицей с немецкого. Наверное, подговорила своего сослуживца заехать за мной и таким остроумным манером пригласить в гости к очередному застолью.
- Вам нужно поехать со мной, - как я и предполагал, произнёс приятный грузин. - Я на машине. Захватите паспорт.
- Хорошо, - сказал я, понимая, что уж если разыгрывать, то по всем правилам. Молодцы!..
И вот мы едем на чёрной "Волге" к центру, и молодой человек говорит мне, что он переводчик с английского, и я ему отвечаю, что тоже занимаюсь этим делом, то есть переводом.
Мы уже проехали по Тверской, повернули у Манежной налево и едем теперь по Театральному проезду наверх, к площади с памятником Дзержинскому…
И я начинаю уже ясно понимать: то, что сейчас происходит, с большой натяжкой можно назвать приглашением к дружескому застолью. Скорее, это "приглашение на казнь", как выразился один хороший писатель, а если не на казнь, то, во всяком случае, - на допрос. Или, вернее, на донос…
Обогнули площадь, свернули направо, остановились у подъезда номер два.
Приехали…
ЭПИЛОГ
Я понятия не имел, что писатель Марсель Пруст когда-то составил вопросник (по-нашему говоря, анкету), на который настойчиво предлагал отвечать друзьям и знакомым. Молодой седоватый человек по имени Саша тоже, наверняка, не знал об играх Пруста, но похожую анкету из девятнадцати вопросов составил в самом начале XXI века и попросил ответить на неё многих литераторов, в том числе и меня. Тогда мне показалось это довольно интересным - и вот они, мои ответы. (Которым, кстати, так и не был дан ход, но не по вине Саши, а по элементарным финансовым причинам.)
О себе
Родился в Москве в один день и месяц с, извините, Львом Толстым (28-го августа), но почти на 100 лет позже, и с некоторым удивлением, чтобы не сказать - испугом, замечаю, что приближаюсь уже к возрасту, когда он ушёл из Ясной Поляны и из жизни. Кстати о возрасте: то же чувство испуганного недоумения испытывал порой, когда до меня доходило, что я на двадцать с лишним лет перерос своего отца и почти соседствую с возрастом покойной матери, а также намного старше создателя жанра трагедии - Эсхила, старше седовласого Тургенева и его друга Флобера, не упоминая уже о Лескове, Мережковском или Хемингуэе.
Говоря о профессии, в соответствующей графе могу написать то же, что писал о себе В.И. Ленин: "литератор". Не потому, что страдаю манией величия или особым пристрастием к упомянутому деятелю, а просто оттого, что, ей-Богу, всегда стеснялся именовать себя писателем.
Родители мои принадлежали к тому сословию, которое именовалось "мещанским". Мать родилась в Курске в семье железнодорожного служащего; в начале XX века семья переехала в Москву, где её отец служил счетоводом у владельца дома на Большой Никитской. Её дядя (по отцу) был в своё время издателем "Нижегородского листка", газеты кадетской партии, общался со многими журналистами и литераторами начала века и впоследствии, уже на моей детской памяти, не без гордости вспоминал, как сам Максим Горький обозвал его сволочью за то, что издательство задержало ему выплату гонорара. А если серьёзно, то бСльшую часть времени после революции 17-го года дядя моей матери трясся от страха, ибо, мало того, что сам побывал в кадетах, но один из его сыновей, Леонид, после окончания Александровского юнкерского училища (в Москве, на Знаменке) служил в Добровольческой белой армии, был адъютантом генерала Молчанова (в корпусе генерала Каппеля) и прошёл с этой Армией весь её скорбный путь с Юга России до Владивостока. Умер Леонид в 40-х годах в Харбине. А его младший брат погиб примерно в это же время в боях под Москвой. Говоря ещё о родственниках, не могу не упомянуть о двоюродной сестре матери, Надежде Вольпин - превосходном, на мой взгляд, переводчике зарубежной литературы. (К тому же она - мать Александра Есенина-Вольпина, сына Сергея Есенина и одного из наших первых "мыслящих инако". Таким образом, можете, если хотите, числить меня дальним родственником поэта.)
У моего отца было четыре брата. Два из них пошли, как тогда выражались, в революцию. Оба умерли своей смертью, один - у меня на глазах, когда я был ребёнком. Его жене повезло меньше: в 30-х годах её арестовали (она работала секретарём у видного деятеля партии М. Томского, впоследствии расстрелянного), потом у неё случился инсульт, и она умерла в ссылке.
Мой отец не состоял ни в одной партии. Перед самой революцией окончил юридический факультет московского университета и уже определился на работу - помощником присяжного поверенного (контора которого находилась на Кудринской площади, рядом с ЦДЛ)… Но, как можно догадаться, из этого ничего не вышло: по юридической линии работать так и не пришлось. Как многих других с высшим образованием, его "бросили" в народное хозяйство: он работал в хлебо-фуражном управлении страны. Конечно, его арестовали, но, на счастье, сравнительно рано - в самом начале 30-х, по делу Промпартии. Тогда ещё можно было помогать, и за него ратовали его начальники Микоян и Чернов. В заключении он пробыл сравнительно недолго. А вот Чернова вскоре посадили и расстреляли. Отца после освобождения ещё долго вызывали к следователю, и он всякий раз прощался с моей матерью, но от брата и от меня его хождения на "беседу" в Бутырки скрывали. Умер он 56-ти лет, вскоре после окончания войны, вернувшись с которой я его уже не застал.