Через много лет, бывая за границей, я несколько раз посещал итальянский ресторан и почти всегда наблюдал подобную картину: за столиками сидят итальянцы, которых легко можно отличить от других европейцев, едят и тихо переговариваются между собой. Потом громче. Дальше еще громче и, наконец, вскакивают, машут руками у лиц оппонентов, кричат и кажется, что сейчас прольется кровь. Страшно. Я готов был выскочить из ресторана, но вдруг все стихало, они усаживались на свои места и как ни в чем не бывало наматывали на вилки свои спагетти, сдабривали их кетчупом и отправляли в рот.
Дни проходили за днями, складываясь в тяжелые месяцы ожидания. Мы взрослели раньше, чем вырастали, и я уже начал понимать, как трудно маме управляться с нами. Время, проведенное вдвоем с Женей, незаметно приучило к самостоятельности и только значительно позже, став взрослым, я понял всю меру огорчений и материнского горя, которое оно принесло маме.
Летом произошли события, которые повернули наши мысли в другую сторону. Сколько нам пришлось пережить, что рассказать об этом придется со всеми подробностями.
Днепропетровск, 4 июля 1942 г.
Зимой в конце 1941-го на нашей улице поселилась семья Сушко: отец Семен Борисович, его сын Юрка, мой ровесник, его сводный брат Рудик и мачеха Юрки, Эмилия Шмидт, немка из местных. Эмилия Шмидт была известна тем, что, работая переводчицей на кухне подразделения полевой полиции в школе № 23, по дороге домой подкармливала немощных стариков и старух на трех кварталах от Шевченковской до Дачной остатками пищи из этой самой немецкой кухни.
В их доме одну комнату занимал молодой немецкий офицер лет двадцати семи, инженер-майор, как подчеркнуто он себя называл. И хоть он был совсем не страшным, страх вызывал его мундир. Комнату он закрывал на ключ. Иногда приходил денщик, пожилой солдат, и убирал ее. В комнате стоял большой радиоприемник, который тянул к себе, как магнит. Изучив дни и время, когда приходил денщик по своим делам, а майор на обед, мы подобрали ключ к комнате и стали регулярно слушать Москву, сводки Информбюро. В тот период каждый день сообщали о боях в Севастополе, а после официальных сводок шли короткие репортажи о героизме его защитников, передавались новые песни о войне, которые мы слышали впервые. Имен и фамилий героев не называли, обозначали их одной буквой, мелькали незнакомые названия: Любимовка, Мекензиевы горы, Сапун-гора, Камышовая бухта, Херсонес, Северная сторона. Я спрашивал у мамы, что это и где. Мои родители, когда поженились в 1924 году, жили в Севастополе. Мама рассказывала, не подозревая причин моего интереса к тем местам.
Так продолжалось долго. Мы слушали сводки о Севастополе и мысленно были там. Рассказы о его защитниках оттеснили на второй план наших кумиров: Робин Гуда, тимуровцев и даже Павку Корчагина.
В романтическом угаре Юрка украл револьвер у румынского офицера, а я стоял на стреме. Спрятали неумело, его нашел Семен Борисович в сарае под полом. Юрке досталось: отец не пожалел, а мне "отказали в доме", - выперли за дверь.
Но мы продолжали слушать радио уже тайком, опасаясь Юркиного отца. Но так как наши вылазки заканчивались благополучно, мы "потеряли бдительность". 4 июля, когда передавали сообщение о сдаче Севастополя нашими войсками, впервые называли имена защитников - от матроса до генерала, что воспринялось нами как большое личное горе, дверь в комнату открылась, - на пороге стоял инженер-майор вермахта Михайлик (я недавно звонил Юрке в Сочи и он вспомнил эту фамилию).
По существовавшим правилам он должен был сдать нас в гестапо, а там - только расстрел. Но он постоял на пороге несколько секунд, послушал, закрыл дверь и прошел в кухню. Когда там загремела посуда и он, очевидно, сел кушать, мы выключили приемник, закрыли на ключ дверь и убежали из дома. Он ничего никому не рассказал.
Так и остался загадкой этот немецкий инженер-майор со странной и совсем не немецкой фамилией, то ли бранденбургский славянин, то ли судетский немец. Но в нашем сознании немцы разделились на плохих и нормальных, что по тем временам было просто невероятно. И даже его ординарец, изредка посещавший квартиру, стал вести себя с нами иначе: он загадочно улыбался и что-то говорил нам, но на таком страшно непонятном диалекте, что мы только разводили руками. По его интонациям казалось, что он посвящен в эту тайну троих, но это только еще одна загадка.
Время шло. Шоковое состояние проходило. Интерес к происходящему брал верх над всеми страхами. И мы приспособились: тот, кто был у приемника не прилипал к нему ухом, а стоял у окна и просматривал подходы к дому со стороны улицы Кирова, второй - от раскрытой двери в кухню, через ее окно, со стороны улицы Жуковского. Тогда все заборы были сожжены. Пройти дворами с одной улицы на другую можно было в любом месте.
Наши отступали. Каждый день мелькали названия новых и новых оставляемых городов: Ворошиловград, Миллерово, Морозовская, Калач. Потом Кавказ: Тихорецкая, Прохладная, Минеральные Воды, Пятигорск. Наконец, самое страшное - Сталинград. В городе были развешены плакаты, что в Преображенском соборе состоится торжественный молебен по поводу выхода победоносной немецкой армии к берегам Волги. Не состоялся. Как я уже писал: кто-то ночью забросал гранатами и бутылками с горючим главный иконостас.
Мы слушали радио и мысленно были там, где сражались наши бойцы. Мы ходили с ними в атаки, строчили из пулемета, прыгали с парашютом в тыл врага, из огня вытаскивали раненых, подносили патроны и гранаты в самый критический момент. А когда передача оканчивалась, мы возвращались в реальность. Это было невероятно тяжело. Юрка срывался в истерику. У него начались серьезные конфликты с отцом. Он возненавидел мачеху, а ее сына, рыжего Рудика грозился зарубить топором и называл не иначе, как "немчура проклятая". Юрка Писклов, острый на язык, в этот период называл его "Дубист нервный глист". В этих его словах, очевидно, был намек на родственные отношения с немцами. Даже когда они встретились через 30 лет, видно было, что обида не прошла.
А приемник приносил все больше и больше тяжелых новостей. Уже шли бои в Сталинграде, Воронеже, в предгорьях Кавказа. И мы по-прежнему были там. Что с нами происходило - объяснить трудно.
У меня дома хранилась оставшаяся от отца карта, несколько склеенных листов, охватывающих полосу от Кировограда до Калача, с очень подробным Донбассом. Мы расстилали ее на полу и тщательно измеряли расстояние до возможного места встречи с Красной Армией. Сначала наш путь лежал до Морозовской, недалеко жил мой дед, на хуторе, где можно было спрятаться, да и местность в тех местах была, как мне казалось, знакома: в 1939–1940 гг. я провел там два полных лета. Пока мы планировали - немцев погнали на запад. Пришлось намечать уже Миллерово или Белую Колитву. Путь к ним прокладывался севернее Сталино, через Горловку, а оттуда - рукой подать. Красным карандашом мы нанесли свой маршрут на карту.
Ст. Ясиноватая, февраль 1943 г.
Маршрут, проложенный на карте, вел в обход Сталино на станцию Ясиноватая, далее на Горловку и Артёмовск. Кроме того, мы намечали путь в сторону Ворошиловграда или Старобельска: бои шли уже в тех местах. Ходили слухи о прорыве наших войск к Северскому Донцу и большом поражении итальянской армии.
Разработали мы и версию нашего пребывания там - возвращаемся домой в Днепропетровск из Воронежа, куда были вывезены с ремесленным училищем № 1. Только бы не остановили во время движения на восток. И, как оказалось, не зря: версия сработала очень скоро.
Отправились мы в путь 24 февраля, во второй половине дня, прихватив с собой буханку хлеба и запасные носки - Юрке, а мне - портянки. Я был в валенках и отцовской кожаной куртке. За боковой карман под подкладку сложил и спрятал карту.
Пошли прямо к Днепру, перешли первое русло и Комсомольский остров в районе нынешней канатной дороги. Потом через Шефский и, попав уже в устье Самары, стали двигаться по диагонали в сторону Рыбальского, ближе к мосту. На берег вышли уже в сумерках, дошли до железной дороги и пошли вдоль нее.
На разъездной стрелке станции Игрень из будки стрелочника тянуло дымом и теплом. Спросили, как добраться до Синельниково, объяснили, что едем, мол, к родственникам за продуктами. Оказалось, что поезд уже трогается и мы успели вскочить на тормозную площадку полуразбитого предпоследнего вагона.
В полночь мы оказались в Синельникове. Мороз и поездка в дырявом вагоне достали нас крепко. Мы вскочили в здание вокзала, битком набитое людьми и едва освещаемое керосиновыми фонарями, осмотрелись и начали немного согреваться. В центре зала сидела и ела большая компания мужчин и женщин с детьми. В полумраке мы разглядели на рукавах мужчин полицейские повязки, а затем и лежащие на вещах винтовки. Мы увидели, что и они нас внимательно рассматривают. Надо было немедленно уходить. Первым встал Юрка и, когда он был уже у двери, я не торопясь пошел следом. Уже в дверях услышал окрик: "Пацан, остановись!" - и заметил молодого амбала, поднимавшего винтовку.
Я выскочил, Юрка стоял за дверью, он слышал окрик, и мы бросились направо, за здание вокзала. У телеграфного столба три немца распутывали провода, мы пробежали мимо них в сторону поселка, чтобы скрыться в улицах. Больше бежать было некуда. Когда мы были уже почти в переулке, сзади раздался винтовочный выстрел, крик "стой!", а затем еще крики, но уже немцев. Мы обернулись на ходу, полицай выстрелил вверх, а на столбе, оказывается, находился четвертый немец, который оказался в большей опасности, чем мы.
Быстро отбежав темными переулками на другой конец станции, мы решили немедленно убираться из Синельниково и бегом направились в сторону выездных стрелок. Там стояли три порожняка с паровозами и один уже шипел тормозами, пробуя их.
Спросили у машиниста - оказалось паровоз будет тянуть до Гришино. Карту мы помнили, направление - наше. Мы пошли в конец состава - почему-то нам казалось, что из последних вагонов легче убегать.
В одном из последних вагонов мы и устроились. Там оказалось много соломы, мы сгребли ее в один угол. В соломе валялись окровавленные бинты, ортопедические металлические шины немецкого происхождения и куски обгоревшей камуфляжной плащ-палатки. Зарылись в солому, накрылись палаткой и уснули. Когда проснулись, было светло, во все щели светило яркое солнце, а поезд стоял. Прислушались, осторожно огляделись. Юрка сбегал к паровозу: только зацепили, и сейчас же отправляется до Ясиноватой.
Приехали уже в темноте, быстро дошли до вокзала, но, поразмыслив, входить не стали. Там была такая же толчея, как и прошлой ночью в Синельниково. Обошли привокзальную площадь - пусто. Решили проситься ночевать в поселке напротив вокзала. Большие, как нам казалось, богатые дома мы пропускали; опыт последних лет уже срабатывал. Заметив маленький, заваленный снегом по самые окна, домик, мы подошли к калитке и остановились, решая, как начать. Долго стоять не пришлось: из домика вышла женщина, вылила в снег помои и, увидев нас, остановилась. Потом медленно подошла к нам и спросила тихо, что мы ищем. Спросила ласково, с доброй нотой и по-матерински участливо, на мягком, украинском языке, каким говорят полтавчане.
Мы изложили свою версию, ибо ничего другого сказать не могли. Поверила она или нет, неизвестно, но пригласила в дом: "Заходьте, хлопчики, у мене своїх двоє, але тісно не буде".
Мы вошли в дом, там действительно было два мальчика лет примерно семи и десяти, которые все время молчали и не сводили с нас настороженных глаз…
Хозяйка подвела к умывальнику, дала полотенце и велела помыться. Затем мы, проявляя самостоятельность, стали доставать из сумки оставшуюся горбушку. Женщина остановила нас, положив хлеб обратно, и накормила нас какой-то еще теплой кашей.
Добрая женщина стелила нам на полу у печки и участливо расспрашивала о наших мытарствах на пути из Воронежа, преодоленных опасностях, питании и т. д. Мы рассказывали подробно и, видно, что-то не сошлось в нашей фантазии. Лукаво улыбнувшись, она прекратила затронутую тему. Из ее рассказа мы узнали, что отец пацанов на фронте с первых дней войны, что работал он токарем в депо, что выживать ей помогают родственники мужа, которые живут в селе между Ясиноватой и Горловкой, и она периодически бывает у них, ходит за продуктами. И главное, рассказала, с каким трудом она туда добирается.
Выйдя рано утром, еще в потемках, сориентированные рассказом хозяйки, мы без труда очень быстро вышли на шоссе, ведущее в Горловку. Люди, хоть и немногочисленные, уже двигались в обоих направлениях. Немцев не видно. Изредка они проезжали на машинах. Мороз был сильный, ветер задувал под скудную одежонку, и мы бодрым шагом шли навстречу Красной Армии.
Через некоторое время нас догнали сани. Мы попросились, и старик провез нас немного, а потом свернул в сторону. Когда вошли в Горловку, преодолев 30 километров, было уже темно.
Темная, мрачная, стоящая между терриконов и засыпанная снегом Горловка стала последним пунктом нашего похода на восток. Уже много позже мы долго и детально обсуждали происшедшее и не могли простить себе якобы допущенной ошибки в выборе направления.
…Продолжая слушать майорский приемник, мы знали, что на Северском Донце фронт остановился надолго и, как оказалось, до конца лета 1943 года. У нас могли быть и другие варианты, но…
Побродив по темным улицам, мы нашли какой-то, как нам сказали, заезжий двор, состоящий из двух огромных сараев. Вокруг дальнего толклась толпа итальянских солдат, очевидно, не помещались. Из второго выходили и входили наши. Мы зашли туда. В центре - огромная печь из бочки, а вокруг невероятное количество сидящих и лежащих людей. Кое-как протиснулись, кто-то подвинулся, кто-то согнул ноги и мы устроились на отдых. Опасно только было выходить, чтобы не потерять место.
Под потолком висело несколько фонарей, и было достаточно светло. Присмотрелись, прислушались. Из разговоров окружающих мы поняли, что большинство - ходоки за солью в Артемовск или уже несут оттуда увесистые мешочки. Нам это понравилось. У нас был выбор, как я говорил раньше: на Артемовск, а далее на Старобельск, или на Дебальцево и Ворошиловград. Мы присмотрелись к тем, что шли за солью, старались их запомнить, поговорить или как-то себя обозначить как попутчиков.
Среди этой многоликой толпы, большинство которой составляли женщины, подростки и пожилые мужики, резко выделялись дна молодых парня, активно крутившихся возле железной печи. Обслуживая ее, они выходили на улицу, приносили дрова, выносили золу, приводили и размещали новых постояльцев. В отличие от перепуганных, забитых, замерзших и голодных людей эти ребята были не только с виду сыты, но и раскованны, смелы. Они постоянно подбадривали усталых и растерявшихся, из их уст неоднократно звучало, что, мол, еще немного, и будет лучше. Мы полулежали в самом темном углу, что позволяло наблюдать за ними совершенно незаметно. И вскоре мы увидели третьего; он сидел в противоположном от нас углу и явно был в контакте с этими двумя. Когда по улице пошла тяжелая техника и раздался рев моторов, он глазами повел влево, и один из парней, перехватив взгляд, быстро вышел, а вернувшись, мигнул сидящему в углу.
Сомнений у нас не осталось - мы решили, что перед нами армейская разведка наших. Я долго помнил эту встречу и, когда уже был в армии, спрашивал у бывалых, ходивших в немецкий тыл разведчиков, рассказывая во всех, тогда еще свежих деталях. Оба они, Александр Половинкин и Владимир Соловьев, сказали, что 90 % за то, что это наша армейская разведка, ибо до фронта на север и на восток было примерно 80–100 км, и это полоса ее действия. Но, 10 % - могла быть и контрразведка охраны тыла немцев. Они говорили, что пребывать в тылу у немцев не столь опасно и страшно, как переходить в любом направлении линию фронта.
На этот раз ума у нас хватило и мы не стали их просить, чтобы взяли нас с собой, хоть искушение испытывали большое.
Жизнь, между тем, в этом полутемном сарае продолжалась. Иногда забегали итальянцы, заигрывали с женщинам, пели, что-то объясняли, но никто их не понимал. Мимо изредка проходили небольшие колонны немецкой техники. Немецких патрулей или местных полицейских мы не видели. Очевидно, все скопление людей они приняли в темноте за итальянцев и потому в этом районе не появлялись.
К утру погода резко изменилась - подул сильный теплый ветер. Из сарая стали выбираться люди и расходиться в разные стороны: те, что с грузом - на юг, остальные - в противоположную сторону. Мы шли небольшой гурьбой, человек 10–12, некоторые тянули на санках детей. Впереди и сзади с интервалами в 100–200 метров шли такие же небольшие компании.
Когда стали выходить из Горловки, начало рассветать. От нее мы прошли всего 2–3 километра, стало совсем светло и мы увидели впереди на дороге большую колонну людей, двигающихся нам навстречу. Все замедлили шаг, но вскоре вовсе остановились, а когда стали видны окружившие колонну немцы - бросились назад. Бежали в панике, обгоняя друг друга, роняя поклажу, подгоняя плачущих и ничего не понимающих детей. Страх усилился, когда на окраине Горловки мы увидели железнодорожный эшелон за колючей проволокой и толпу людей, загоняемую в вагоны, среди которых были и в серых шинелях.
На улицах поселка по-прежнему было тихо и спокойно. Не дойдя до ночлежки пару кварталов, мы свернули влево, на Дебальцево, куда указывала немецкая стрелка.
Пройдя два-три квартала по широкой магистральной улице, мы вновь увидели впереди толпу людей, сопровождаемую немецкими солдатами и полицаями. Пробегавшие навстречу девушки сказали, что гонят на станцию и отправляют молодых в Германию, а остальных - в западные области Украины.
Я уже и не помню, как мы вновь очутились у ночлежки, от которой хорошо просматривалась дорога, по которой мы пришли в Горловку. Она была пустынна, и мы быстро зашагали по ней в обратном направлении. Долго шли молча, каждый по-своему переживал провал задуманного нами побега на фронт, к нашим…
Потом навстречу нам по дороге пошли войска на гусеничных бронетранспортерах, с эсэсовскими молниями на дверцах и надписями "ВИКИНГ". Мы сбежали с дороги метров на 50 и пошли по целине, совсем растаявшему снегу. Когда я услышал песню "Теплый ветер дует, развезло дороги и на Южном фронте оттепель опять", то мне показалось, что это именно об этом дне.
Немцы внимания на нас не обращали, сосредоточено сидели в своих машинах. Вообще, после Сталинградской битвы они и внешне выглядели иначе, чем в 1941–42 годах. Очень редко можно было встретить солдата или офицера с гордо поднятой головой, как тогда, в начале. И эти эсэсовцы, спешившие к фронту, олицетворяли общее состояние немецкой армии.
Мы продолжали брести по снежно-водяному месиву, озираясь на проходящие колонны. Юрка шел чуть впереди слева и когда он наступал на бугорок пахоты, через кожу его ботинок проступали водяные пузыри. В моих валенках хлюпала вода и мне хотелось их сбросить, они были неподъемны. Но надо было уходить из этого "мешка" как можно скорей.
Периодически я останавливался, отжимал и перематывал портянки, потом догонял своего друга, который угрюмо молчал и, опустив голову и не реагируя на мои реплики, быстро шел вперед, казалось, и не замечая ничего вокруг. Трудно было понять до конца, но мне показалось, что он переживает возможное свое возвращение в онемеченную семью, с которой он уже порвал все отношения, разорвал, уйдя со мною в эти романтические бега. Порой казалось, что он может броситься на проходящие немецкие машины.