…Условия любого договора - это Жизнь! А не требование отнять ее. Риск может быть поставлен в условия договора (например, летчик-испытатель и т. п.) Вот у Достоевского "Зимние заметки о летних впечатлениях"… Подвиг - детонация человеческой личности. На фейерверках похлебки не сваришь. Энтузиазм - не планируемая категория… Не планируемая. Все запасы этого товара истощились (рассмеялся, попытался управиться со свисающим чубом, почесал выпирающий живот). О. Генри сказал - "нельзя писать водой. Но и кровью нельзя писать. Надо писать кровью сердца, но не своего сердца, а чужого".
Моя жена взяла 9-й том Бунина и стала читать вслух о Горьком, о третьем Толстом, опять о Горьком… Мастер слушает, как будто все это открывается ему впервые. Уложил лохматую голову на руки, руки лежат на столе, глаза сияют от удовольствия, не слушает, а впитывает… Рад.
Она читает хорошо - саркастично в меру, чеканно, темп немыслимый, но ни одно слово не теряется, - ядовито получается: "Бунин, как есть Бунин!"
По второму кругу добрались до Максима Горького.
- Горький был за культ своей собственной личности в литературе… Они и сговорились… Горький - единственный в своем роде человек - он был за культ ДВУХ ЛИЧНОСТЕЙ! Они с Иосифом поняли друг друга и эдакий молчаливый союз сбацали. У них получилось.
Разговор пошел об алма-атинском художнике Калмыкове. Клара подарила мне экземпляр журнала "Простор" с публикацией Домбровского. Он взял ручку и коряво, старался начертать каждую букву, прибавил к загадочному печатному слову "Фрагмент" надпись: "Из романа "Факультет ненужных вещей" - "Дорогому… с Любовью и Върой в него. Домбровский". "Ять" возвышалась над дарственной надписью, как крест.
- Вот книги сегодня в лавке писателей накупил. Сестра Цветаевой - Анастасия целый кирпич накатала с портретом (собственным, конечно, на всю страницу!) - посмеивается. - Ну и ну… Тут и о Пестеле в Политиздате… Теперь все историки! Современниками-то быть опасно стало и трудно, и противно, и безнадежно, и… - горько и сильно отмахнул сразу двумя руками… (Раскрыл новую карту Ближнего Востока в приобретенной антиизраильской книжке - стал сравнивать с картой из Библии, сетуя на то, что в библейской никаких границ вообще не обозначено.) Я смотрел на него: мастер навис над столом и над картами… Подумал: "… сонм не реализовавших себя и в сотой доле людей. Системе это не нужно! Более того - система считает, что ей это вредно. Она готова кое-как кормить, поить художника, лишь бы он только ничего не делал - не реализовывался. Доходными статьями стали воинствующее безделье или буйный, неудержимый холостой ход. Последнее даже воспевается и награждается непомерно. Ю.О. уйму времени тратит на рецензирование рукописей журнала "Новый мир"… И всё это за гроши - десятки, двадцатки, сороковки… А без них на пенсию в сто рублей в нашем Новом Мире и вовсе ноги протянешь". Однажды Ю. О. сказал:
- Я ведь в Алма-Ате когда-то директором школы был, - его глаза засветились. - Со всего города просились в мою школу (он даже зафорсил и загордился). Это очень интересное дело!.. Но меня оттуда тоже загребли, - и засмеялся. - Это я вам как-нибудь в другой раз… Так о чем мы говорили?.. Да!.. Ну и влипли вы с этим Марком Колосовым. И хлипкий, и не болтун, а опасный тип. Но держитесь. Надо выдюжить. Есть ради чего…
По повести Марка Колосова Евгений Габрилович и я пишем киносценарий. А потом я еще буду снимать фильм - "Товарищ генерал". Этот тип (Марк, разумеется) порождение всяческих недоразумений, но если эти испытания я выдержу, то меня, скорее всего, возьмут в штат киностудии "МОСФИЛЬМ". Вот такие выкрутасы.
Колосов в 49 году еще с одним подонком, вы его тоже знаете, прикатили ревизорами Союза Писателей в Алма-Ату. И этот подлец такой донос-рецензию накатал…
На "Обезьяну"?
На "Обезьяну". Вроде бы я написал апологетику фашизму. Вот дурак не безвредный. И ко всему-то он присосется, и ко всему прямое отношение имеет.
Говорят, он в молодости красивым был?
Не верьте. Всегда вот этакой жабой с зубами и был. После его писаний и прямо опираясь на них, меня тогда и усадили.
13.02. 1972 г. Поздно вечером…Клара спустилась вниз за вечерней почтой и принесла пакет от Лихоносова:
- Сразу догадалась - "Люблю тебя светло"! Странная, я бы сказал, претенциозно-намекающая надпись прямо на обложке: "… кого я любил непритворно". Как будто его кто-то все время подозревал или он сам себя подозревал, но проверил и выяснил: непритворно!
- Я каждый раз с ним только об этом и говорю. Нельзя, когда твои близкие жидоморством занимаются, когда власти закон нарушают, шабашничают, сажают, сколачивать "Общество РОССИЯ" - это нехорошо. Надо же понимать!.. А он понимает. Но, все равно, якшается с ними и меня туда тащит. - "Я, говорит, вас не тащу". - Да как же это не тащите? - кричу, - когда приписываете мне фразочки, которых я никогда и произнести-то не смог бы. И не произносил! Вот и крутятся они, и лезут, и кричат, и издают друг друга, и общество сколачивают "Ты мне, я тебе - РОССИЯ!" А авторитета НЕТ!.. Авторитет-то у нас и верят нам. Хоть, может быть, нескромно, а факт - авторитет у нас.
А потом сокрушенно добавил:
- С деньгами совсем скверно. Вот чуть вышибло из колеи с этой "бесплатной квартирой" - и всё! - Махнул сразу двумя руками. - Придется опять за рецензии браться. - Зашагал по комнате и как-то съёжился, вроде бы пожалел, что сказал.
22.02. 1972 г. Вчера ездил - не застал, а сегодня застал. Дал Ю.О. небольшой список замечаний к "Царевне-лебедь", чтобы приблизить рассказ к пресловутой сценарной форме. Он очень доволен, не уверен, что получится, но обещал. А я уверен, что получится, если ему удастся засесть за работу хоть на полчаса… С одной стороны, я ведь отрываю его от романа, а с другой - это единственная возможность выскочить из круга финансовых затруднений. Риск здесь в двух-трех днях, а в случае даже частичного выигрыша можно будет решить денежную проблему почти на год.
1.03. 1972 г. Юрий Осипович Домбровский заставил меня работать регулярно и прочел всё, что я умудрился написать. Он умеет ждать и меня старается научить. И хвалил, и подбадривал, и поругивал, но больше хвалил - "Ругателей вам и без меня хватит" - это его слова.
3.05. 1973 г. Я действительно давно ничего не записывал. Но до того ли было. Картина "Товарищ генерал" отняла все силы и всё время. Досрочная сдача 28 апреля, поправки, советы и просмотры. Да что там… Наконец появилась возможность показать ленту друзьям, знакомым, и я пригласил Домбровского с Кларой.
В назначенный час мастера у проходной не было. Не было его и в тот момент, когда все приглашенные уже сидели в зале и терпеливо ждали. Пришлось предупредить охрану студии, что ежели придет такой высокий, не вполне причесанный человек, с такой фамилией, то направьте его в зал номер три. С 15-минутным опозданием начался просмотр, и мне тут же сообщили по телефону, что Домбровский уже прошел проходную, но… (этого "но" я больше всего боялся).
- Что, он навеселе? - спросил я.
- Извините, но сильно… и…
В грохоте первого завязавшегося на экране сражения раздался требовательный стук в дверь, стук был бескомпромиссный и показался угрожающим. Он возвышался над настоящим шквалом экранных взрывов… В темноту зала ворвалась метущаяся фигура, - не успев садаптироваться, хотела сразу найти здесь главного и сходу объясниться с ним. Я бросился навстречу, сильнее, чем следовало, схватил его за локоть и усадил в кресло с краю ряда. Мастер хотел, по-видимому, тут же остановить просмотр, так как ТАМ, за воротами студии у него остался некий приятель или знакомый не вполне советского происхождения… Тоже "не совсем, а немного, но не настолько чтобы…" И ещё он успел проговорить - "Ты меня извини, старик, но не было никакой возможности…".
Пришлось повести себя несколько круче, чем в мирной жизни, и чуть мягче, чем на войне. Мастер остался сидеть в кресле, его знакомый остался за воротами и просмотр вошел в обычное напряженное русло - труд двух лет предстал на суд родной общественности без дополнительных помех… Я краем глаза все время следил за ним, готовый в каждую секунду броситься на помощь терпящему бедствие кораблю, но стал постепенно замечать, что мастер быстро трезвеет - его поза, устремленная вперед, навстречу экрану, говорила, что он заинтересован и досидит до конца…
Когда в зале зажегся свет, Домбровский сообщил главному консультанту, дважды Герою Советского Союза, генералу армии, что это настоящая лента, и её основное достоинство в том, что здесь нет ни грана лжи. Дважды герой и писатель понравились друг другу. А мне Ю.О. конфиденциально сообщил:
- Молодец, старик, сделал картину. А я идти боялся - вдруг не понравится… Сценарий-то был… того… Тухлый…
3.08. 1973 г. Мастер встретил меня без обычной шумной приветливости и прямо в прихожей объявил, что обижен.
- Вы знаете Емельянова?.. Почему я должен узнавать о вашем дне рождения от Емельянова?! - это был уже выговор.
Поначалу я даже не мог понять, о каком Емельянове идет речь и за какие такие прегрешения Домбровский вдруг шкурит меня. А он отойдет не скоро, - обижается он кровно и смертельно… То, чего мне больше всего не хотелось, и чего как-то опасался мастер, произошло. Пустяковая, но трещина….
Я знал, что Ю.О. преувеличенно подозрителен, но теперь пришлось понять, что он ещё зверски раним и ревнив… Скорее всего, он сам чувствовал себя несколько виноватым и тем сильнее была его обида… Я, как умел, старался сгладить неловкость этого досадного недоразумения.
… Мало-помалу он угомонился, и мы беседовали:
- Вы человек второй половины жизни. Есть люди первой половины жизни, а вы второй… И мало кому дано быть человеком двух половин. Это уже титаны. Да и гении в большинстве обе половины не осиливают…
Я рассказал, что по "плохому радио" на этих днях передали большой очерк об алма-атинском скульпторе Иткинде - подробный очерк. В рассказах Домбровского о художниках города Верного есть глава об Иткинде.
- Это гений… - он снова стал ходить по комнате. - Смотрите. Это Иткинд. Одна из самых последних его работ. Цены ей нет. После моей смерти обнаружат. Один из самых последних Иткиндов… И это Иткинд…
На платяном шкафу и над дверью - два одинаковых скорбных лика, - будто бы вырубленные в дереве, а на самом деле папье-маше. Сила и выразительность этих работ были несомненны.
Он, когда дарил, сказал:
- Вот он, "Я на том свете".
- А почему в кудрях теленочек над головой?
- "Ну, хоть теленок из меня на том свете получится?" - ответил скульптор. - Я ведь был с ним знаком - мы разговаривали… Может быть, скульптор прикидывался?.. Я как-то поначалу засомневался… А потом - нет! Это гений… Вот мы с вами не гении. Правда - не гении?.. - Глаза хитро светились. - Мы не барахло - правда ведь? - Объединение под сомнительной формулой "мы с вами" выглядело сильным преувеличением. - Мы с вами - нечто! А он - безграмотный гений… Мои очерки о художниках в "Новом мире" напечатают. И ещё в Казахстане должны, в роскошном издании с цветными иллюстрациями. Только просят: "Выброси Иткинда". А я им сказал: "Туя-Вам-Туя! Иткинда не отдаю… Не отдам".
Он долго настаивал на этой форме своего несогласия с пожеланиями редакции, а скорее всего - старался укрепить себя и дать клятву в чьем-нибудь присутствии не предать памяти трижды преданного и вечно гонимого "еврейского Микеланджело".
Разговор пошел о Михоэлсе и Зускинде.
За кулисами в ГОСЕТе (Государственный Еврейский Театр) Ю.О. представили Соломону Михоэлсу. Дело было перед спектаклем, и Народный артист пригласил его выпить после спектакля и поговорить (а не поговорить и выпить - что не одно и то же!) Михоэлс к моменту знакомства уже знал о Домбровском и потому сразу принял его с расположением и широтой.
Вениамин Зускинд (тоже Народный артист) призвал пить "так, как могут пить евреи!" Так и пили - по-русски.
Мастер вспомнил Потоцкую (вторую жену Михоэлса), и пожалел её сокрушенно:
- Она ведь одна пропадает… Родственники-то уехали. Кто ж за ней присмотрит?.. Её тогда, после убийства мужа, споили.
- Сознательно споили… Из дома не выпускали, а спиртное ставили на стол в неограниченном количестве. Красавица была… Красавица! И охранников при ней содержали. Прямо в её жилище…
Постепенно утихли воспоминания, и мастер стал читать мне главу из "Факультета" - о вожде, работающем за столом в саду и об одном из невероятных случаев - вождь помиловал человека, приговоренного к расстрелу…
Кончил читать - и традиционное:
- Ну, как? Ничего?.. Такому закоренелому, как этот Coco, должны быть засчитаны все его добрые дела, а то перекос будет - одни убийства, что ли?
Папка с "Факультетом" уже превратилась в фолиант и лежала на стуле.
- Объемистая, - заметил я.
- Да-а… - возликовал мастер, схватил её двумя руками и, в замахе подняв высоко над головой, тяжело с ударом опустил её на сиденье стула. - Этой штукой уже убить можно! - в его глазах сверкнули бесовские огоньки, и он тихо рассмеялся.
В этот день я ощутил, что мастера непрестанно мучают приступы совести, и он от них шалеет:
- Д… опять дали три года, а ведь я верил, что он стукач… Стыдно… Но, старик (на его лице появилась одна из самых болезненных гримас)… Я ведь свое отсидел, оттрубил?.. Как думаешь?.. А?.. А все равно стыдно…
У меня дома. Настроение у всех скверное. Вокруг события мрачные. Ю.О. каждый раз, когда звонит Кларе в Алма-Ату, очень волнуется и не может сосредоточиться. А звонит всегда от меня, говорит, что от него автоматика не срабатывает.
На дамский, риторический, брошенный в пустоту вопрос: "И долго еще все это может продолжаться?!" - он пожимает плечами, широко разводит руки, пытается пятерней сгрести и откинуть нависающие на лоб густые волосы, плотно сжаты губы, и ходит по комнате. Это означает некий старт, концентрацию, после которой будет рывок, атака.
- Привозят нас в порт Находка. Холод. Ветер продувной, порывами. Небо свинцовое, висит прямо над головой. Выгрузили. Шесть тысяч зеков - стоят партиями - лагерь-пересылка, две версты в любую сторону. Сумерки… Меня и ещё одного хмыря снарядили за кипятком. Искали-искали - нашли. Титаны огромные, как дома! Под ними огонь бушует. Костры прямо из непиленных бревен. А от огня очередь извивается, уходит за горизонт. Скрюченные зеки ждут, когда в титанах вода закипит… А кто знает - когда?!
И он посреди комнаты глубоко присел на корточки, втянул голову в плечи, мигом захлестнул полы пиджака - укутался и прикрыл макушку закинутыми руками, а кисти утопил в рукавах - ни дать ни взять, насквозь промерзший зек, - и из этого клубка слышится:
- А таких ты-ы-ысячи!
Он резко распрямляется, встает - хоть и сутулый, а отменно высокий, - и его интонации становятся грозными:
- Там внутри все гудит! Варится… Я и говорю напарнику: "Вот сейчас наберем". На меня как кинутся: "Су-ука! Гад!.. Мы здесь второй час корчимся. На сифоне! А он, падла, пришел и сразу… Да мы! Да я! Да тебе! Да тебя!..". За несколько секунд до того они проверяли, и ни капли не вытекло… "Друг, - говорю, - потому я и наберу за пять секунд, что ты ждал и корчился тут два часа или два года. Смотри!" И открыл кран. Оттуда ка-ак хлобыстнет! Крутой кипяток! Всё сдвинулось, загудело, тут уж им не до меня было. А мы набрали полные посудины и пошли… Никто в мире не знает, где и когда закипит - руку не приложишь, внутрь не заглянешь. Кто знает: где? когда? как?.. Хлынет - и всё.
Тихо улыбнулся, понимая, что притча сложилась и произвела впечатление.
- Базис да-авно уже не покрывает потребности непомерно разросшейся, разбухающей надстройки. Да-а-авно!.. Только барон Мюнхгаузен мог заткнуть задницей Великий или Тихий океан. Мы, увы, не Мюнхгаузены.
Вчера 3 октября дал Юрию Осиповичу экземпляр записей… Зачем я это сделал? Надо было спрятать подальше и никому не показывать.
21.10. 1973 г. Я спросил мастера, не обижается ли он, записи ведь не сладкие… Он заходил по комнате.
- На вас мне обижаться нечего. Если уж обижаться, то на себя. Тут обиды не помощники. Чего уж там обижаться…
Сообщил, что сдал книгу в СП и показал перечень названий; книга об алма-атинских художниках и плюс три рассказа ("Царевна лебедь", "Леди Макбет" и ещё один…) Опасается, что в Казахстане его обставят с гонораром. И не зря опасается. Обязательно обставят… Потом, про выброшенные места из моих записей о мастере, сказал:
- С этим местом поступайте как хотите (смущенно заулыбался)… Интересная штука и странная может получиться… со временем… Тут слух по Дому литераторов разнесся, будто меня исключать собрались за избыточное принятие спиртного. Пытался распутать, все говорят, что "сам не слышал, а сказал такой-то…" Будто все нити идут к Юрке Казакову, а там ещё к одному…
Я порекомендовал догадок не строить, а прямо спросить Юрия Казакова. До того ни в коем разе никого не подозревать. Водка может быть только предлогом, а суть дела может оказаться в романе - "Факультет ненужных вещей".
Он затих и стал поить меня чаем.
- Вот попробуйте - "Цитрон" называется. Грузинские штучки - варят варенье из недозревших мелких мандаринов и сразу название - "Цитрон"!.. Замечательное изобретение, и главное - дешево. Удивительно - грузинское и дешево…
Уже когда я собрался уходить Ю.О. сказал без особой связи с предыдущим:
- Патетическая сцена обычно подавалась на высокой ноте. С заломленными руками. Вот почему на фильмах Довженко почти всегда были полупустые залы. Исключением был "Арсенал" - там всё было открытием и в десятку!.. Нельзя найти некий принцип в органном регистре и абсолютизировать его. Да ещё этой отмычкой пытаться открыть все двери. Получается скука - нерастворимое восприятие. Настоящий художник не начинает с басовых нот - он доводит до них. Грохочут не загруженные, а пустые бочки…
В "Советише геймланд" опубликовали его рассказ о скульпторе Иткинде:
- А прислали девяносто рублей, гады… Там львиную долю гонорара переводчику выплачивают. А автору кукиш без масла - и так проживет…
Подсчитали - Домбровского перевели на 13 языков. Клара шутит:
- А Хемингуэя на четырнадцать!
13.11. 1973 г. - Как все-таки хорошо, что можно вот так сидеть, говорить и… за это не сажают. (Оптимизм по Домбровскому).
Так называемый племянник и его друг, похожие на гебистов, В ПИВНОМ БАРЕ. Черт нас туда занес, уже нетрезвых… Бар битком, и никто не обращает друг на друга внимания. Все бродят, протискиваются и стреляют пустые кружки - остальное механизировано, а пиво дрянь моченая, и его сегодня хватит всем. Взяли по пять кружек. Я сказал: "Много". Мне взяли четыре… Красавец-племянник все время норовит тихо нырнуть под стойку и никуда больше. Его друг-другович, Игорь, мертвой, профессиональной хваткой, сбивая шляпу, прижимает его то к стенке, благо она рядом, то к стойке, а то уже прямо к дереву! (Оказывается, мы уже на улице…) И почему-то все время зажимает ему рот, хоть красавец и не пытается слово молвить. Только совсем изредка еле-еле выговаривает: "Х-х-х… у-у-у-мой… лья…" - что в переводе, кажется, означает - "Христа ради, отвезите меня домой, а то жена Лийка загрызет меня натуральным образом".