На гробки
- Беляев-доктор: "езжай домой, бабка, говорит, живи!" А другие жалели: санитарок мало, так я за десятерьми в нашей палате ходила, как бродяга. Всё тя-я-желые!.. Таблетки давали, мазь вишневскую - она у них пудами идёт от всех болезней помогает. Так я ему, Беляеву, говорю: "Милый-вы-мой-драгоценный! Помочь нужна!". Тут растирку просить стала. "Что, - говорит, - тебе, бабка, семнадцать лет?". - Не. Не семнадцать. - "А вот сердце у тебя как у шестнадцатилетней девчонки". - Ей Богу! Так и сказал. Палец мой, который на ноге, на практике был. Рентген десять раз переделывали. "Что, - говорит, - тебе плохо?". Им тоже учиться надо. "Чего тебе, палец жалко?". Ладно, думаю, пусть изучают, деточки мои. Можа, пригодится другой раз такой палец лечить. А сама говорю: "Плохо мне тут. Дует. Давай у батареи!". Что, думаешь? Положил у батареи. Во - доктор Беляев!.. По тридцать-сорок человек смотрели мой палец - чёрные, белые, всякие практиканты. Ну, издевались! Все чисто смотрят, и даже кто другой потрогает. У других или отрежут или приставят на срастание, а мой так берегут - для учёбы. Ещё физкультурой занималась, как учили. Кувыркалась. Все дивились, ровно, в телевизоре. А доктор Беляев говорит: "У Надежды Петровны очень интересное зашибление". Уколы делали - больно. Атомные, что ли?.. Ничего лечат. Терпеть можно. Молодица там лежала здоровенная-незамужняя, а больная. Одна там была. Муж к другой пошёл. Так этой физкультурой я её прямо подняла и на ноги поставила. Только померла она. Царствие Небесное! - Заодно помянула и сыночка Николу, и доченьку Шуру…
Бабуся рада, что выжила, вырвалась оттуда, доехала-добрела.
Говорит, говорит и сама себя перебивает.
- Одного парня змея кусила. Распух. Привезли его и ту змею, что кусила. Привезли! Лечили, толщина на спад пошла. Полегчило, полегчило, совсем хорошо стало. Но тоже помер. А Генка в Донецке женился, девочка в Харькове училась. Петька-младший хотел жениться сам, купил водку, а жениться не стал: "Зачем всё с другими ходишь, говорит, если я на те жениться хочу?" А она ну никак. Он и не стал. А Генка говорит: "Не пропадать же водке" - и стал жениться сам. Не на этой вертихвостке, а на своей харьковской… Сам Иван ещё не женился. Говорят, ходит-приглядывается там к одной. Вдова!.. Так вот теперь Пётр Васильевич, пёс-перепёс-младшей-дочки-муж, остепенился малость - как не пьёт, а с утра ковырнёт бутылку кихвира и бегом на работу. На двух протезах.
Он автобусом, околи дома остановка, восьмой автобус или троллейбус двадцать шестой. Дом там, "Слава Советскому Союзу!" написано, овощи-картошку продают внизу по десять копеек, а на рынке рядом - тридцать! Да сорок! Вот идолы проклятые! У Тани-внучки нема-зна-чего. В положении вторая половина, и тут те на - пендицит разлился. Перировали. Внучкин муж Димка, он электрик и слесарь - две должности занимает! Полы моет сам, стирает, сам балалайку делает. Одну сделал - играет, за другую принялся - скоблит, Димка зовут!.. Меня уважает. Чего нажарит: "Бабу-у-ля! Идте кушать, то просты-ы-анет!.. А Толик-внук всё в армии.
Тут в воскресенье утром схватилась, захлопотала, собрала гостинцы и на Таганку к дочке-Вале поехала, возвратилась в понедельник утром мрачная, лицо подтянуло. Села завтракать, и не ест. Видно, хлебнула у доченьки полную чашу.
Оказалось, они всем семейством стали донимать матерь-тёщу-бабушку, что помирать её домой не возьмут, раз она не с ними живёт, и, мол, из армии Толик-внук вот-вот вернётся, сразу оженится, и нет у бабки комнаты! Бабуля им сдаваться не стала и сообщила: "Вот тут три дня болела, так меня и лечили, и ходили за мной, и питанию прямо в диван подавали".
А те в ответ, как из миски:
- Так это три дня, а ты похворай три месяца, тогда посмотрим, кто тебе "в диван подаст"!
- А Валя-дочка даже, прости Господи, по-матерному на меня: "Детей не помогла поставить?" Да как же не помогла? Два года один на руке, другая за руку, и Петра ходила, две тысячи пятьсот рублей своих выплатила, чтоб его на ноги поставить, хоть у него и нет их - ног… А он, Пётр, жалеет, говорит: "Одна ты у меня мать, а все остальные - мать их…". За зло отместников много, а за добро - с фонарём не сыщешь, - горевала бабуля.
Тиранили бабку, тиранили, а Пётр-зять всё настаивал, что, мол, он-то её жалеет, но всё равно живёт она у чужих и по-настоящему помирать ей негде будет. Он, мол, её хоть и жалеет, а домой не пустит. Бабка всё насупротив говорила, да защищалась, как могла:
- А почему у чужих?! Потому как нет тут житья. Места нету. Лада нету.
- А как занеможешь? - настаивало дружное семейство.
- Так оне ж за мной ходить будут!
- Долго не будут.
- Так в больницу положат.
- А опосля больницы?
- А куда повезут, туда и поеду.
- А опосля?!
- А опосля на гробки, как и все. Да сперва вот сюды. Тут буду преставляться, где прописанная законно.
- Толик из действительной армии пришел, - сообщила как-то бабуся. - Гляди, жаниться не стал, пошёл работать. С наганом - деньги возит. Сутки возит - сутки спит. Злой сделался, страсть! Пожрет и спать. Валя ругает: "Зачем, - говорит, - тебе эта маята? Забьют ведь и деньги отымут. Что тогда будет?.. Ты женись - зачем тебе деньги возить?".
- Не твоё, - говорит, - дело, мать… Бабка, ты там общаешься, скажи, пусть достанут джинсы мериканские, размер 48, штоб жесткие и не гнулись. Достанешь - за ценой не постою, - и спать пошёл. А водки не пьёт. Уволят, говорит, сразу. И в партию кандидатскую записался.
Только не успела бабуля достать американские джинсы своему внуку-инкассатору. Снова заболела, слегла и тут уж всерьёз помирать принялась. - Не лепится мне, не лепится. Наверное, к погибели?
А вообще-то вся жизнь давалась бабусе тяжкой тяжестью и неусыпным трудом, и только в больнице она могла оглядеться по сторонам и перевести дух. А потому шла туда без надрыва.
В палату положили хорошую, на пять человек, хотя доктор Беляев был в отпуске. Только помогать и обихаживать остальных она уже не могла. Соседнюю койку занимала тоже старая женщина с лицом, отмеченным значительностью и покоем. Из актрис. Вдова. Александра Васильевна! Соседка знала, что доживает последний предел, и бабуле было удивительно, как спокойно она об этом говорила.
- Видать, есть к кому идтить, - с пониманием и завистью говорила бабуля. - Видать, кто стоющий ждёт тебя тама, - помянула сыночка Николу, доченьку Шуру, комиссара своего матроса шалопутного…
А тем временем с внуком Толиком судьба сыграла скверную историю. Недаром мать ему говорила: "Женись. Чего тебе чужие деньги возить?!" Отнять у него их не отняли, не такой вышел Толик парень, чтобы у него что свои, что государственные так просто отнять можно было. Не зря его на их охрану определили и не зря наган выдали.
К бабуле эту новость дочка-Валя уже в больницу принесла.
Сумерки были в городе Москве. Ездил Толик, как обычно, в таксомоторе по точкам, сидел в машине на заднем сидении и деньги в мешках сторожил. А его опытный напарник те деньги забирал, где положено, и приносил к Толику в машину… Дошёл напарник в большой ресторан деньги большие забирать. ("А чем больше деньги, тем больше напряг должен быть по инструкции!"). Тут какой-то парень и распахни без спросу дверцу, что возле водителя. Толик что надо прокричал: "Назад! Стрелять буду!". А тот словно ошалелый в машину прет и понять не может, куда лезет. "А у них работа тоже нервная, не весёлая. Касаторов тоже грабят среди бела дня. И убивают. Их так и обучают". - Толик из того нагана и бабахнул два раза, да в упор. В этого шустрого. А паря прямёхонько из того ресторана выкатился, да и был совсем не трезвый. Обе пули и схватил. Говорят, в больнице через час или два скончался. Не успел Толик раздобыть американские джинсы, размер 48, а вот человека угробил. Как пришёл домой, так вместе с отцом пить взялся и всё рассказывал. Паренёк-то одногодок был Толику. "Ему ничего не будет, - говорила дочка-Валя, - вроде бы всё по закону, а всё одно, насмерть".
Соседка Александра Васильевна заплакала, а у бабули слёз вдруг не стало, она молиться начала. И всё приговаривала:
- Прости его, Царица Небесная! А не можешь, так на меня его грех положь, а его, дурака, прости. С меня взыщи за смертный грех. Прости - и взыщи…
В палате до самой ночи было тихо-тихо и мрачно.
Проснулась Александра Васильевна на следующее утро позднее обычного, всю ночь бессонница мучила.
- Послушайте, Надежда Петровна, сон мне приснился. Удивительный. Сначала море, как из камня. Не настоящее, а изумрудное. И по этому морю каменному идут корабли. Белые. Один прекраснее другого - в кильватер, - и показала, что такое "в кильватер". - А на кораблях ни души. Пустые белые корабли. И на палубах пустота и чистота. Ни дымка из труб. Потом уже вижу, на флагмане мой первый муж стоит - Сергей Викентьевич. Далеко-далеко, весь в белой морской форме. Он далеко, а я его вижу, будто он рядом. Корабли плывут, не останавливаются.
Я спрашиваю:
- Серёжа, ты за мной пришёл? - Тихо спрашиваю, а он слышит.
Он отвечает:
- Нет, Саша. Не пришёл срок. Я приду за тобой. Ты подожди ещё немного.
- А почему твои белые корабли в каменном зелёном море?
- Не вникай, - отвечает. - Страшное дело затеяно, Саша, на земле. И живые вас не спасут. Может быть, мы спасем… С белыми кораблями. Отсюда.
Александра Васильевна шепотом, после всего, что совершилось, подробней рассказала… Как заветное.
После её рассказа о Белых Кораблях Надежда Петровна подождала немного, собралась с силами и сообщила, что после шести утра заснула хорошо и сон ей тоже приснился, только не сон, а вроде бы явь - то, что на самом деле в жизни было. И доподлинно. Дескать, тридцать лет тому или сорок, а то, поди, и пятьдесят - в общем, ей самой только перевалило за тридцать, работала она на шахте. Пришли шахтеры со смены. "А у меня их сорок душ, - мягко, подражая бабусе, пересказывала Александра Васильевна. - Я им как сестра, как мать. Бывало, с ног валятся, чёрные, в грязи, в пыли, а мылись в корыте". Значит, пришли они все радостные, ботинки ей новые принесли. Шумят. Схватили её и давай подкидывать. И всё кричат: "Надежда ты наша - Надёжа! Надежда ты наша Надея! И ну подкидывать…
Дальше продолжать Надежде Петровне что-то мешало.
- Да вы рассказывайте, - говорю я ей, - рассказывайте. Но только всё по правде, а то будет неинтересно.
Надежда Петровна снова собралась с духом, откинула смущение и продолжала:
- Целовать меня стали мои шахтерики. Цалуют.
- Как следует целуют или просто так? - это соседка с другой стороны спрашивает.
- Как следоваит.
- По-настоящему?
- По-настоящему…
И все женщины палаты увидели её стройной и сильной шахтерочкой, знающей толк в жизни и умеющей отличить во всем настоящее от ненастоящего. Я её просить стала:
- Ну, ещё, ещё расскажите. А она:
- И чего вспомнила? Наверное, к погибели. - И постепенно пошла, пошла: - Шахтерики мои шалопутные, говорит. Я тогда страсть как всего боялась, да и теперь не смелая, а на шахту пошла. Куда деться - трое детей на руках, а мой матрос с наганом уже давно в городе с другой живет, да и с третьей. А тут целая бригада на мне! Со смены забойной придут - горячей воды к приходу нагрей. Отмоются - накорми, прибери, постирай - все в одном бараке. Мне закуток хозяйственный выгородили - окно рядом, на двор. Витенька-бригадир очень к тому времени на меня глядеть стал. Это он меня тогда во сне по-настоящему… Цаловал. Вот покормила я их, прибрала со стола. Кто приоделся в чистую рубаху да пошел, кто намаялся - прилёг сил набираться. А я стирать стала. Стираю. Про жизнь свою думаю, про деток, про Иисуса Христа Назаретского, а сама всё стираю. Мне как раз Витечкина-бригадира рубашка попалась под руку. Где, думаю, он ее так загваздал, и, прости Господи, нечистую силу помянула. А тут дверь настежь, а на пороге - сам! Нечистый Чёрт!! И кричит гвалту, визжит-корчится. Я как кинулась - прямо в окно. А за окном была верёвка натянута бельевая. Сама навесила. Об ту верёвку я лицом-то со всего маху, да ведь с подоконника! И, говорят, с криком, да без сознания и пала… Уж не помню, что там и как было… Хлопцы сбежались, люди из бараков, а рядом Стёпка стоит, бес-перебес, полушубок вывернут на голое тело напялил, рожу сажей - усы там, загогулины всякие намалеваны.
Степку, разумеется, бить взялись, да все вместе… Я еле вижу, глаза заплывают и рука порвана. Ну-у, думаю, каменющая твоя душа - сердце моё терпивое, - а сама прошу: "Не бейте его. Не бейте, Бога ради! Это он от дурости. Это я сама пугливая. Не бейте!..". Послушались. А бригадир тот Витенька: "Ладно, говорит, штоб духу твоего, Стёпка, в бригаде не было! Не то придушу в забое. Охламон!". Так и сказал: "Охламон!". А меня в госпиталь
…Как они все за меня убивались, жалели как. Шахтерики. Уж больно помню я того Стёпку в вывороченном. И Витеньку-бригадира, и остальных хлопчиков. Всё: "Надежда да Надёжа. Надежда да Надея". А Витеньку-бригадира завалило в забое насмерть. Уж потом.
Тяжело вздохнула, с трепетом:
- Счастья ищи, как хлеб в голодуху…
Весь остальной день Надежда Петровна лежала тихая, не жаловалась, не рассказывала. Только так, пошепчет разок-другой, как вспомянет: сыночка Николу… доченьку Шуру… да и Валю тоже… бригадира Витеньку… и того, что простреленный безвременно… Толика вспоминала грешно-безвинного… И всю ночь тихая была - не шелохнулась.
Утром Александра Васильевна глянула со своей койки, а Надежда Петровна уж и вытянулась вся. Душа отлетела. Аккуратная, прибранная, руки лежат как положено. И если посмотреть, так росту в ней всего-то ничего… Малюсенькая. А всё равно силы, да разума, да сердца, да проворства было у неё…
Только вот обещания своего не сдержала: померла не там, где прописана была по закону.
Топ и Пти
Сказка для маленьких и не маленьких
Эта странная история произошла в самом конце осени. Золото листьев уже полыхало так, что начало уходить в красноту, а значит - к ночным заморозкам. Топ и его сорокапятилетний хозяин отправились на охоту. Хозяин шел, переваливаясь с ноги на ногу, и тихо насвистывал. Пес, как и подобает настоящей охотничьей собаке с большим стажем, мотал очень длинными ушами и гонял то вперед, то вправо, то влево, настроенный весь без остатка даже пока еще не на охоту, а на одуряющие запахи. Время от времени он возвращался к охотнику, чтобы засвидетельствовать ему свою преданность и еще раз вдохнуть запах своего дорогого хозяина. По собачьему и человечьему летоисчислению, Топ и его хозяин были почти ровесники, Топ даже постарше.
Шуршал сухой камыш. Редкие деревья на берегу озера покачивались в легком тумане. Забежав далеко вперед, Топ сначала почуял и тут же обнаружил нечто вовсе непонятное.
В тихой заводи резвилось очень странное существо - вроде как птица. Топ отродясь такой не видел!.. Она казалась полупрозрачной, светлосиреневая с ярким цветным хохолком и забавно подпрыгивающей челкой. Она сама себе подпевала, прикрывала томно глаза, и при этом грациозно выписывала на воде и над водой самые невероятные загогулины и фигуры! То пританцовывала на современный манер (рок-шейк-брейк), то выделывала немыслимые акробатические трюки, разбрасывая во все стороны фонтаны брызг… И челка у нее подпрыгивала, подпрыгивала… Время от времени птица заглядывала в зеркало водной глади и оставалась вполне довольна собой. Она резвилась просто так - от молодости, от счастья, от полноты жизни. И от беззаботности.
Топ увидел ее из-за кустов… и замер. Пасть сама собой раскрылась и уже не закрывалась. Он растерялся. Раньше с ним никогда такого не происходило.
Но все-таки пес опомнился и бросился назад к хозяину. Очень хотелось как можно скорее поделиться своим открытием. Впопыхах ему удалось лишь тявкнуть: мол, там… - и указать направление.
Птица так увлеклась танцем, пением и собой, что ничего не замечала вокруг. Хозяин приблизился, вскинул ружье и Ба-БАХ! - заряд срезал воду рядом с птицей, на мгновение она застыла в недоумении, но тут же забила крыльями, стремительно стала взмывать вверх, ей вдогонку раздался второй выстрел! Топ с досады чуть не перекусил себе лапу. Птица как-то неестественно дернулась на взлете, перевернулась, однако еще старалась лететь, старалась выровнять полет. Но не удержалась и стала падать.
Хозяин приказал:
- Искать! Живо!
Пес бросился исполнять. Уж это-то он умел по-настоящему.
Топ продирался сквозь заросли густой травы, высоко подпрыгивал, чтобы оглядеться и не потерять направления.
Чувствуя преследование, птица металась от одного укрытия к другому, но все они казались ей ненадежными. В них нельзя было спрятаться… А в панике трудно остаться незаметной… Топ настиг ее под круто обрывающимся бережком. Крик о помощи был слаб и тут же оборвался. Теряя последние силы, она опустилась на воду.
Топ с удивлением посмотрел на птицу вблизи, потом совсем близко. Привычным движением осторожно взял ее в зубы и поплыл обратно.
Он вышел на берег, положил птицу на траву, отряхнулся той великолепной вращательной дрожью, которая хоть кого взбодрит, и обдал птицу радужным потоком брызг. Она издала легкий стон. Топ хотел подхватить птицу, чтобы бежать дальше, но птица вдруг еле слышно попросила:
- Не могли бы вы… нести меня… не в зубах? - И глаза ее закатились.
- Не в зубах?.. - Топ искренне удивился.
- И не за шею… Ведь я ра-а-анена…
Топ смутился:
- Я бы мог, конечно, но мой хозяин…
- Он стрелял в меня.
Топу стало неловко:
- Но как же мне тогда нести вас?
- А вы не могли бы… вообще… меня… никуда… не нести? Мне… больно!
В это время издали донесся призывный свист хозяина. Топ бросился на зов, но тут же вернулся. В широко раскрытых глазах птицы была мольба о помощи! Топ даже не успел подумать: он поднял раненную птицу на своих мягких лапах и понес её к небольшой лунке, расположенной под укрытием куста возле разлапистой старой коряги. Ему трудно было нести её, а птице действительно было очень больно - пес не ожидал, что чужая боль может так сильно отзываться в нем, будто хозяин не в птицу, а в него всадил этот проклятый заряд.
Он осторожно уложил птицу в лунку, и тут снова раздался резкий свист хозяина, как показалось, совсем близко. Топ мгновенно замаскировал лунку пучками сухой травы, отполз, проверил надежность маскировки и опрометью бросился на перехват хозяина. Уже слышался шум его шагов. Это была последняя возможность остановить охотника.
Топ юлил у него в ногах, припадал к земле, подпрыгивал, заглядывал ему в глаза, даже ненароком лизнул в щеку, словно извиниться за своеволие. Хотел сообщить хозяину, что он, де, не нашел подстреленной птицы, хоть очень старался…
- Где моя птица? - всё-таки спросил хозяин.