А сам, подлец-малолетка, - прости меня, Господи! - жарит блины, словно, на целую кавалерию! И так осерчала, что… прямо проголодалась. Села с ним. Догадливый такой, смышлёный парнишка. Чтоб его скорей в армию загребли, идола! Вы не знаете, нынче с какого года берут?
"…Как птица"
- Разве можно матери своё дитё переживать? Не по-людски это. Не по-божески. Спаси её, Царица Небесная!.. Да куда там? Рак он и есть рак, а у неё в ноге, - говорила Надежда Петровна и замолкала надолго в раздумье.
Вот уже три раза ездила Надежда Петровна в Донецк хоронить свою дочку-Шуру и всё назад в Москву возвращалась. Первый раз - полтора месяца, второй - три с половиной, а тут - почти что пять.
- Круг! В Донецке мука-мучентская, а здесь - вдвое, Шуре-доченьке под шестьдесят, из себя вся объёмная, повыше мужа-Ивана, хоть и тот росту среднего. Работница, рассудительная, в грамоте, правда, не так уж сильная, а не мудрит: какой сказ ей ведом, так и излагает - не выдумывает, какая буква слышится - ту и ставит в словечко. Ничего, кому надо, понимают.
На этот раз Петровна как-то быстро свернула свои дела пенсионные, уложила тяжёлый чемодан, три узелка, две авоськи, коробку из-под обуви тесемкой повязала, сумку набила самолётную "Аир Франс", попрощалась со всеми, как положено, пожелала "добра-радости-здоровья и чтоб дети не ленились-учились-отца-матерь-слушались", села в поезд купированный - "на нижней полке, повезло!" - и покатила снова в Донецк. Решила: либо дождаться дочкиной кончины, либо самой предстать - отмаяться уж насовсем.
- Шурин-муж-Иван весь худой, отработанный, а тихий. Та его не шпыняет, не одёргивает, иной раз даже тянет силком в разговор, а он не поддаётся. В смысле хорошей компании очень любит посидеть-помолчать-послушать. Ран до дьявола - четыре штуки основных! И всё не шаляй-валяй, настоящие, на вакуацию, на тыловой госпиталь рассчитанные. Длительно излечится и в боевой строй. Командир автороты! Автомобилей этих он не любил-не любит. Прямо не терпит он эти автомобили! Любит дома строить обныкновенные, беззатейные, для жилья для жизни приспособленные. В этом деле всё могёт справить сам. Так и вышел на пензию при Никите, в пору всеобщей размобилизации и пониженной обороны. Пензию не полную, а получил. С лесом в этих местностях завсегда трудно и дорого, а шлаку в Донбассе на тысяцю лет запас - больше, чем земли родной. Вот он шлаковые стены с опалубкой и научился лить - там ещё, в демократиях. А кому дом не нужен? Всем нужен. Сил бы только хватило. Себе дом Иван не сразу, а поставил - казённую квартиру так сдал. Потом уж сколотил из пенсионников фронтовую строительную бригаду - два сезона в год льют дома в других областях-районах, чтоб не застукали, два сезона дома отсиживаются, хозяйство отлаживают, здоровье легурируют. В промежутках телевизор глядят - мильгает и ладно, а иной раз и попадёт что стоющее. Даже полезное. А ещё в тот предпоследний раз у меня снова беда - зуб заболел. Поеду, думаю, в Москву лечить. Спортют мне здесь весь протез. Каторга как намучилась! На вокзале провожает меня Иван, на дворе заметь большая, прямо свердлом свердлит, да как заплачет при народе: "Мама! Мама! Помирает Шура. Это что же будет?!". А по вагонам ветрило - того и гляди повалит его, а капли не пил… Она за ним, как птица, летала, чтоб не завалился где, не заболел, чтоб устоял… Она за ним, как птица… Приехала с зубами в Москву - как заменили город!
Гоняют с места на место и везде один ответ! "Приезжая!". Рассерчала: "Что я, - говорю, - с Америки приехала?!"
Села, думаю, буду сидеть, пока не справют… Помучили - справили. Хороший такой еврей попался, Марк Борисович - мастеровитый, зараза. Перед ним все на цыпочках ходют - "Марк Борисович да Марк Борисович!" Как перед чином! А я-то знаю, евреи в Иисуса Христа не веровали - не верывают, а всё равно, кто у нас Бог? Один Он - НЕБО! И покрывает, и поит, и кормит все нации-исповедания… Вот он и справил мой протез - Марк Борисович!.. Зубы зубами, а к дочке-Шуре ехать надо. Поехала… Десять месяцев, без малого одиннадцать, тянулась эта пытка-каторга. Всё в напряге, в напряге. Я вроде опять выжила, дочка-Шура преставилась. Кроме мужа-Ивана оставила сына-Петьку, из армии только вернулся, срочную отслужил, и Генку - сына-старшего, что в Норильске, бес его знает, что под землёй долбит - уголь не уголь, кокс какой-то, дорого стоющий. Ему платят! Доченька моя доченька, такую муку приняла. Я, бывало, руки сложу, думаю, ладно - помру сама, только бы она жила. А помирать страшно!.. Доченька, кровинушка моя, всё помирает, помирает, а не может - силы дёржут! Не пускают туды!.. Мне и говорит: "Вы, мама, как я взаправду стану помирать, мне не мешайте. А то плакать-кричать станете, я пожалею вас… и ещё лишних дни три промучаюсь… А зачем?". И тут дело стала говорить. Значит, так, мама! - это дочка-Шура-говорит-а сама-уж-и-нету. - Купите мяса десять кило свинины, десять кило говядины - котлет наделаете; колбасы - пять палок, помидор десять кило; огурцы, яблоки, овощи - пусть свои… Пирожков чтоб!.. Два кило масла, два кило сметаны. Учините тесто с яблочной повидлой…
Так это она мне спокойно говорит, словно стольный праздник впереди, а не Суд Божий: "И постных пирожков, - говорит, - два листа, к ним сметана, тех самых два кило, больше не надо, не покупайте. Пустые пирожки неначинятые поливайте сметаной. Я больше всего-другого эти пустые со сметаной люблю… Дальше купите сорок платочков больших, по рублю штука, и десять маленьких. И чтоб каждый, кто гроб понесёт (восемь значит), и тем кто два стула несть будет (ещё две штуки) - всем по платку… И чтоб гроб несли!" - Строго так наказала. - "А то дорога туда тряская, я не хочу. Чуть повернуть ногу, и то боль-больнющая, а тут трястись весь путь!.. Гроб чтоб за семьдесят рублей, обитый грубым, не тонким, и чтоб с кисточками. На два рубля кистей возьмите. Семьдесят рублей за гроб берут! Ведь это в два раза, чем на старые!". - Она это всё мне говорит, доченька моя дорогая, и плакать не велит. Я и не плачу. - "Туфли за четыре рубли. Я их уже глядела, - говорит, - ничего туфли, приличные. Покрывало - два рубля. Ну, венчик, крест и молитвенник - три по рублю. Вы бы записали, мама, а то ведь напутаете…" - Нет, говорю, родимая, я и так все помню, ты говори, говори. "Десять рублей за молебен. Свечки по рублю, ну, там тридцать или сорок свечек, сколько потребывается… Ну, значит, крест и гробница - чтоб загородка-загородкою, без халтуры! Коську старого не нанимайте, мама. Ворованную поставит, а я ворованного не принимаю… Теперь - говорит, - водки!". А я всё запоминаю, чтоб не пропустить, она хозяйственница-доченька. "Водки берите трёхлитровыми шесть бутылей - самогону, конечно…". - Ну, уж мы от себя нарушили, потом ещё в магазине вина взяли на пятнадцать рублей и пива на десять… Повелела, чтоб венок был от мамы - раз, от мужа - два, и от детей, чтоб в отдельности… Одну кровать чтоб Генке, одну - Петьке, одну кровать мужу-Ивану с подушками и со всеми удобствами пододеяльниками-подматрасником. Матрасы подкупили к ним новые-недраные. Опять же одежду всю поделила. Это она всё распорядилась - и ковры на стене большие по семьдесят восемь рублей! И дорожки широкие, длинные, ещё не раскатанные, как для-Юры-для-Гагарина. Его матерь, небось, день-ночь-места-краю сваво не находит. Н-е-е-т! Не находит, как я по своему Николеньке-сыну, что в могиле неизведанного солдата покоится, да по дочке-Шуре - земля ей пухом-перышком… Горят дети - горят! И в космуте тёмном, и в раковой боле, и атомом их зашибает, и дерутся-дерутся по всей земле в энтой жизни, на кусочки расшибают друг дружку, каждый в свою сторону тащит. А матери - неси поклажу, терпи, переживай своих деточек… Мой-то комиссар в гражданскую тоже агитировал-агитировал меня с пистолетом на боку, да с тремя детишками и бросил. На кой другой женился… Плащ мне велела болоньевый; шубу - две пятьсот заплатила - мне. Шапку-муфту, сказала, возьми… Я ей: "Моя душечка! Сама поправишься…" А она один сказ: "Не мешайте, мама!".
А Иван смирный такой, он и на войне-то, говорят, ни разу "Ура", никакого другого слова не крикнул. Он меня уважает-жалеет. Иван говорит: "Не дам, мама! Или это - или то. Мне ещё жениться… Что тогда?" Иван слово скажет - не соврёт. Ему мерещится - как соврёт слово - все увидят. Он и не врёт. "Пётр с Красной Армии пришёл, у него ничего нет", - это Иван говорит. А Пётр - он теперь шофёром первой статьи на поливалке работает. Доволен. Говорит, хорошая работа, вольготная, и никто пальцем не тычет. Поливает. Платют. Выкрасил её сам - чистый праздник! Он меня на этой поливалке на вокзал доставил… Попрощалась доченька со всеми - семнадцатого померла. Телеграмма от Генки: "Не хороните, еду". Высохла, одни косточки стали, как шкилет - доченька моя. Во намучилась! Уже без зазнания была, а я ногу поправить хотела ей, так закричала чистым криком! А то не говорила уж совсем. Перед самой смертью чихнула… и ротиком открытым умерла… Тихо… Спокойно… Только чихнула. Да так здорово, словно жить взялась. А то всё мужу-Ивану: "Парни поженятся, а ты не женись. Ты слабый. И водку пить не умеешь… А они, бабы, какие?.. Особо в летах. Их век на исход клонится, да ещё застоялись-затосковались, особливо честные. А ты нечестную не возьмёшь. Я тебя знаю, Ваня. А вдовы и того страшней - у них вдовьи права особые. Она не постчитается, что ты с войны и за Родину. Разве что одна на тыщу иль на миллион! А ты искать-выискивать не умеешь. Нет, Ваня, не женись - так живи". Сказала и отдыхать стала. Отдыхает. А Иван думает. Переживает.
Правда, вот мой комиссар - Константин всё по бабам-девка м шастал - наболовался там на флоте. Всё моря-океаны. Кронштаты! А почему? По той же причине. Кто по мужской части сильнее будет, тот мене шастает. Ему и так ладно. А что слабый - ему чем разней, тем надёжнее. Вот он и мотается. У нас это дело известное. Вот и сейчас про это целые книжки пишут и у Белорусского вокзала на лотке торгуют, а люди убиваются нарасхват. А зря. Про это уже давно в Библии (спаси, Царица Небесная, и помилуй!) всё изложено… Она же за ним, как птица, летала. Как птица!.. Четыре смены обедало по двадцать пять человек, а мы уж сами в пятый круг! Ладному угоди, а сам оголоди… И званные тут были, и незваные, и люди, и нахалы - во два раза умудрялись. Истинный Бог! Своими глазами видела. Петровна перевела дух, устала. - Вот теперь будет Год, будем звать, кто несли, кто яму копали, крышку подносили…
"Пейте жилы, пока живы, помрёте - трясьца попьёте". Генка, пёс, приехал:
- Где мама?!
- Ты что так долго ехал?! На перекладинах что ли? Похоронили уже, - это я ему.
Ну, сел за стол. Выпили первоприездную, ко второй приступили. И взялся пить по северному. Я ему: "Генка! - говорю, чегой-то у меня шишка на ноге болит, зараза, нет сил терпеть, у большого пальца на левой? На похоронах доченьки соскользнула и по пальцу и мне!.. Крышка гробная. Хочешь, покажу?"
- Не надо, говорит, врачу покажи.
- Да я показывала, он мазь прописал, а от мази ещё хуже. Я и травы варила, и желчь прикладывала, разламывает ногу, хоть руби её.
- Взяла бы да отрубила.
- Ты ведь за мной ходить не станешь?
- А кто за меня в шахте колупаться будет? Не дури, - говорит, - валяй в москву. Пусть вылечивают А то как маманя, поляжешь на гробки, а я на похороны не успею. Знаешь, как у нас самолёты на севере летают? Хочет летит, хочет - нет. летают? Валяй в Москву поездом!
- Генка! - жалостно попросила на прощанье бабуля. - Не мокай редиську в солонку.
- Это почему ещё?
- Иуда в солонку макал.
- Ну! - взбесился Генка, - пожрать без религии не дадут!
- Не, Гена, ты, как безбожник, жри сколько хочешь, я не против. Кушай на здоровье, - на всякий случай перекрестилась. - Знаешь, я за Государству нашу… - помолчала, что-то соображая, - отделённую от церкви.
Снова помолчала, как отдохнула.
- Как теперь будет? Не знаю. Я хочу, чтоб и справку, и в церкви, и с полным отпеванием… Мне теперь в больницу. Вот и приехали. Здравствуйте.
Как хлеб
Первый чемпионат мира по хоккею с шайбой с участием русских там, в Америке, был в полном разгаре. Казалось, что тут утонули все (а ей тогда восемьдесят два уже исполнилось или три…)… Наши рыцари играли великолепно. Всеобщий энтузиазм был неподдельным, а бабуля, казалось, лидировала: первая включала телевизор, оповещала соседей по даче, следила за расписанием трансляций, торопила с едой, созывала к экрану:
- Деточка, посмотри расписание на ночь, а то пропустим!.. Ну, этот, что в алтаре метается! Валтарь! Не люблю я эти… Бьются насмерть, падают, фулигайничают… Вчерась плохо играли - сонные были, а сегодня ничего - проснулись…
В острые моменты-столкновения почти рычала: "Метаются! Заразы!.. У-у, шаленые! Гляди-гляди, в овсах загулял! (действительно, комментатор объявляет: "Офсайд") Я б не ела-жила, а в тот хатей не стала б!.. На их же лица нет, скрозь побито. Живота нет, одни глаза торчат. Стоит, Гимну слушает - вот-вот падет"… Неожиданно вскрикивает: "Ну! Ну!.. Ведь в положении!!".
И действительно, в следующее мгновение комментатор объявляет:
- Положение вне игры! - и боковой судья с поднятой рукой у борта и приседает в коленках.
Или:
- Гляди-гляди, снова мордой об клюшку! Ну, разве так можно, деточки вы мои?! Ведь лицо, лицо же!.. Аба-юдно его, проходимца. Аба-юдно!
Через несколько секунд разбирательства звучит объявление: "Обоюдное удаление".
- Ну, заразы! Неугомон какой-то. - А там общая драка нерастащимая. - Ну, скотина нехорошая! Он уже и так весь в крови полощется. И что, нет на них, иродов, управы? Скажи? - это она мне. - Невиновного теперь ищи… Как один, безобраничают, - заключает бабуля, приговор всему мировому спортивному сообществу.
А когда все улеглось, угомонилось:
- Чего попросить тебя хотела… А? - ласково так. - Приспособь вот сюда икону. У тебе есть, я знаю, - Христом-Богом прошу! - Показала в угол над телевизором. Комнатка небольшая, не больно-то разгуляешься.
- Чего ж ты раньше не сказала, бабуленька. Ну конечно. Хоть сегодня…
- А я чего-й-то боялась… Ведь всеобщее безбожество. А если кто увидит?
Повесил. Закрепил не высоко, туда, куда просила. Серафима Саровского Преподобного, в замечательной глубокой золотой раме.
На третий день она сказала:
- Спасибо тебе, только замени его на кого-никого…
- Почему?
- Я с ним не знакомая… Если Исуса Христа нет, то хоть Николу Угодника. Мы с ним свои, знакомые, будто они на одной улице в деревне жили…
Николы у меня не нашлось. Зато была икона Спаса, такая, как ей и надо было - всех примирила. Доска старинная, сильно подожженная лампадой, но подреставрированная. Ее водворили вместо Серафима.
Бабуля была счастлива и, тихо сияя, проговорила:
- Спасибо тебе. А то сколько лет крещусь на яку-съ проститутку.
Уж не знал, что и сказать: в комнате действительно висела превосходная акварель Рудакова, иллюстрация к роману Мопассана "Милый друг" - танцовщица с фрачным пшютом-партнером в цилиндре, великолепная акварель. Мадам была пышная, роскошная, французская, весьма вероятно, что и проститутка.
- А её убрать? - спросил на всякий случай.
- Зачем?.. Пусть себе… Теперь и так хорошо.
Надо же - бабуля заболела, слегла и взялась помирать.
- Каса-а-атик! Видать, преставляться пора… Радикулит посмертный, ни вздохнуть, ни ахнуть, - её прижало всерьез, требовалась срочная помощь. Надежда Петровна добросовестно прощалась со всеми, готовилась отправиться в "Летучий Мирь" - так и говорила:
- Может, и примет меня Туда-Господь-Вседержитель Всесветный? - Перекрестилась, - прости и помилуй! Нету мне спасения. Нету.
А спасение, в общем-то было: остатки японской растирки, приобретенной другом в Канаде специально для меня (спрей!). Лекарство снимало сковывающие последствия контузии спины, когда все другие способы не помогали. Но остатки… Поборол даже приступ тупой лекарственной жадности, решился и сказал:
- Бабуленька, раздевайтесь. Вот по сих… - показал значительно ниже пояса.
- Это как же? - спросила Надежда Петровна.
- А вот так. До гола и без тесемок.
- Юрьеви-и-ич! - взмолилась. - Я же верующая…
- Вот и славно, снимай всё. Ляжете спиной вверх. Лечить буду. Если не поможет, тогда и помрем.
- Отвернись, - сказала строго.
Я вышел в коридорчик.
Тело у Надежды Петровне оказалось удивительно молодое, упругое и… красивое. Массировал ей спину от шеи и до самой поясницы, разминал глубоко, уговаривал терпеть. Она и терпела. Тёр до покраснения, аж пятнами пошла… Спрыснул весь остаток чудодейственного японо-канадского средства и снова растёр. Укрыл бабулю шерстяным платком, а сверху ещё и одеялами.
- Подремлете, бабуленька?
- Подремлю, подремлю, - вроде бы дышать она стала полегче.
- Если что, позовите, - и пошел мыть руки. Решил: поработаю пока на кухне, там чисто, тихо и никто не помешает.
… Время вырубилось - то ли полтора часа прошло, то ли два с половиной, Только услышал осторожное:
- Как там? Можно?
На пороге, прямая как свеча, стояла Надежда Петровна в белом платке, чистой кофте, длинной выходной юбке - помолодевшая, небольшая, сияя взглядом, смотрела на меня. Долго… Потом совершила полный поклон, дотянулась пальцами до пола, снова выпрямилась и торжественно громко выговорила:
- Профессор! Профессор! ПЕТР ПЕРВЫЙ! - Развела руки в стороны. - Понимаешь, ПЕТР ПЕРВЫЙ!.. - Ещё раз поклонилась в пояс и ушла. Выше званий она среди гражданских, по-видимому, не признавала.
Отходная на неопределенное время откладывалась.
- Спасения ищи, как хлеб в голодуху, - послышалось уже издали.