Побеседовав с нами, генерал Меняйленко приказал всех снова направить в столовую и снова подать тот же завтрак, что и полтора часа назад. К нашему удивлению, на столах появились, тёплые, хорошо сваренные вермишель и макароны. По нынешним временам это не бог весть что, но тогда считалось уже доброкачественным и хорошим продуктом. Кроме того, нам налили кофе. То есть разница между первым завтраком и вторым была разительной. Я уже не говорю о том, что каждому в тарелку бросили по небольшому кусочку мяса или котлетине. Тем не менее процентов семьдесят из нас отказались принимать пищу, доказывая тем самым, что наша забастовка не была случайной.
Меняйленко вместе с дрогнувшими курсантами съел вермишель и сказал, что это хорошее блюдо и приготовлено неплохо. Возможно, он действительно не знал, чем нас кормят. А может быть, просто делал хорошую мину при плохой игре. Но внешне ситуация выглядела так, будто курсанты просто "зажрались". Вермишель - это, конечно, продукт не из лётной нормы, но вполне съедобный и доброкачественный. Об этой лукавой уловке, призванной скрыть истинные причины забастовки, я пытался говорить на комиссии, организованной по нашему делу под руководством начальника штаба училища Перфильева. Тот всячески склонял меня к тому, чтобы я назвал причиной нашего "восстания" несоответствие кормления нормам довольствия. Однако уговорить меня не удалось. Дело зашло в тупик, и мне, видимо, грозил либо дисбат, либо что похуже. Но я стоял на своём. И когда ночевал на гауптвахте, у меня перед глазами представало моё позорное возвращение домой. Ведь никто бы меня (кроме, конечно, мамы) не понял и не поверил. Тогда ведь любая негативная информация зажималась властью, и наша забастовка была неслыханным явлением.
Временами я сомневался, всё ли правильно мы сделали, но ни в чём не раскаивался. Я понимал, что эта борьба за справедливость может дорого мне обойтись. Дело могло кончиться уголовным наказанием, а следовательно, отлучением от авиации навсегда: после заключения или дисциплинарного батальона ни о каком училище и речи быть не могло. Но, очевидно, служебное положение моего отца (а у меня состоялся с ним разговор) сделало своё дело. Произошёл размен каких-то принципов. От меня потребовали признать, что я совершил неправомерный акт, поскольку по Уставу мне следовало подать рапорт по команде. Я признал… Хотя тут же указал, что неоднократные обращения к командирам не имели никакого результата.
Кроме того, командование училища, видимо, всё-таки побоялось широкой огласки инцидента, который мог дойти до самого верха. А тогда - окружная комиссия. И кто знает, вдруг она оказалась бы принципиальной и наплевательское отношение к здоровью курсантов не прошло бы даром многим нашим командирам. Мог состояться опрос всех курсантов, выявились бы случаи язвенной болезни. И полетели бы тыловые головы! Да и у начальника училища могли бы случиться большие неприятности. Словом, дело решили замять. А моё наказание ограничилось отсидкой на гауптвахте. Была и беседа с генералом Меняйленко. Он интересовался моими лётными делами, спрашивал, что я думаю вообще о полётах. Это была личная беседа. Но присутствовавший в кабинете начальник политотдела училища пригрозил:
- Если мы тебя теперь оставляем в курсантах, ты должен дать подписку, что будешь впредь обо всех подобных затеях тут же докладывать на самый верх. Ты можешь беспрепятственно проходить в политотдел, в особый отдел, к начальнику тыла, чтобы информировать и предупреждать руководство о подобных настроениях в коллективе.
Я ответил уклончиво и, как говорится, "включил дурака". Но начальник тыла грубо меня оборвал. И тут с неожиданной стороны проявил себя Меняйленко, попросив удалиться и начальника тыла, и начальника политотдела. Из разговора со мной он понял: самое страшное наказание для меня не тюрьма, а отлучение от авиации. Лётчик почувствовал лётчика, хотя я был начинающим, желторотым птенцом, а он асом, или, как мы тогда говорили, - "орлом". Он не стал требовать от меня фискальных услуг, просто посоветовал впредь быть разумнее и обещал оставить меня в училище. Впоследствии я узнал, что совет, на котором решалась моя судьба, разделился почти поровну, и решающую роль сыграл начальник училища, который выступил за то, чтобы оставить меня в курсантских рядах.
26. ДИРЕКТОР ГАУПТВАХТЫ
Сидя на гауптвахте (а это случалось не раз), я всегда вспоминал изречение основоположника нашего государства (я имею в виду советское государство) Владимира Ильича Ленина, который говорил, что всякий порядочный человек должен отсидеть в тюрьме хотя бы небольшой срок. В те годы политотдельская машина работала исправно, и я был убеждён в том, что Ленин - гений. Гением, он, может, и был, но вот добродушным человеком и заботливым государственным деятелем - вряд ли. Впоследствии, во времена перестройки, когда были опубликованы многие ранее закрытые документы, стало очевидно: люди для Ленина были не более чем материал, обыкновенное мясо. Во время войны - пушечное, в мирное время - трудовое. И в этом смысле Сталин действительно был верным учеником и продолжателем дела Ленина.
Время, проведённое на гауптвахте после забастовки, оказалось для меня небесполезным. В камере нас было несколько человек. Всех солдат, что находились вместе со. мной, я не запомнил. Но один, лет двадцати шести (очевидно, служил с отсрочкой), отпечатался в моей памяти на всю жизнь. Когда я его спросил, сколько времени он находится на гауптвахте, то в ответ услышал:
- Ну, около двухсот дней.
Если учесть, что он прослужил к тому времени полтора года, то срок был солидный. Теоретически, через два дня на третий он снова возвращался на "губу". Мы разговорились. Он, кстати, хорошо вышивал, что явилось для меня большим откровением. Его называли "директором гауптвахты". Начальство относилось к нему довольно сносно, его не загружали никакой работой, всё делали остальные - я и двое солдат-сокамерников.
Мне было любопытно, за какие дела он так долго сидит? "Директор" стал неторопливо рассказывать. Оказалось, что сначала его арестовывали за настоящие нарушения уставного порядка. Ну, а уже находясь на гауптвахте, как поведал "директор", он всегда пренебрежительно относился к любому труду. И за халатное отношение к трудовым обязанностям ему всё время добавляли срок. В результате, говорит, так прикипел к этому заведению, что личный состав подразделения, где он проходил службу, стал о нём забывать. А начальство, наоборот, стало привыкать к тому, что среди арестантов появился своеобразный староста. Иногда гауптвахта пустовала. И если в этот момент в часть прибывала проверка и необходимо было докладывать о том, сколько человек находится на гауптвахте, его вызывали и сажали для отчётности. Он при этом не испытывал никакого дискомфорта, приходил, садился. Распорядок у него был вольный, в отличие от нас, и никаких неудобств от своего пребывания здесь он не испытывал. И я понимал почему: нудная караульная или внутренняя служба его не изнуряла, и он отдыхал. Кроме того, если дисциплинарный батальон не идёт в зачёт службы, то гауптвахта вся целиком в него входит. И никакой разницы, где ты находился - в казарме или на "губе", для "дембельского календаря" нет.
Ко мне он относился неплохо и рассказывал всякие интересные истории, поражавшие иногда своей наивностью, но при этом помогавшие мне приобрести определённый жизненный опыт, в том числе и в вопросах службы. Он всегда повторял:
- Не сопротивляйся воле командира, никогда не упорствуй, гни свою линию молча. И сделай службу такой, чтобы она была приятна тебе и не досаждала командиру.
Это было его кредо. Командирам он не мешал, армии тоже, а служба потихоньку шла.
Меня же гауптвахта угнетала. Во-первых, там бегали крысы. Во-вторых, "доставал" железный распорядок: подъём в пять утра, в шесть часов нам давали пахнущую гауптвахтой похлёбку (кто сидел - тому знаком этот неповторимый запах). Затем отправляли на работы.
27. ШАХТЁРСКИЕ БУДНИ
Сидеть мне было всё-таки тревожно. И я решил поговорить со старшиной этого исправительного заведения: освободят ли меня досрочно, если я выполню свой план работ? Он обещал проконсультироваться. Через пару часов гауптвахтщик вернулся и сказал:
- Да, мы можем тебя выпустить через двое суток, если разгрузишь весь уголь для городка.
А уголь находился в подвале. Я этого подвала не видел, но почему-то согласился. Когда же осмотрел этот непочатый край работы, то даже мои накачанные мускулы дрогнули. И всё же я взялся за работу с юношеским азартом и остервенением охватившего меня отчаяния. Работа кипела. И там, надо сказать, я понял, что такое шахтёрский труд. В подвале в кучах темнел слежавшийся уголь. Его надо было разбивать ломом и колуном, а потом выбрасывать лопатой наружу. Далее этот уголь поступал в котельную и давал тепло всему военному городку.
Когда я с утра от души покидал этот уголёк в окошко подвала, сходил на обед и вернулся опять туда же, то до меня дошло: сидеть придётся дольше, чем предполагалось. Ведь в соответствии с негласным договором я должен перегрузить весь уголь, а я выбросил наружу где-то одну десятую его часть… Но тут на выручку подоспели мои друзья-курсанты. Узнав, что я должен выгрузить весь уголь из подвала, чтобы досрочно выйти с "губы", они пришли на помощь, и мы за двое суток справились с работой. Глаза старшины гауптвахты округлились, когда он, ничего не понимая, глядел на совершенно пустой подвал без единой крошки угля. Он даже мысли не допускал, что сопровождающие меня конвойные могли пропустить моих друзей. А это было совсем нетрудно: за пачку сигарет любой охранник мог отпустить меня на все четыре стороны. Так или иначе, и я, и мои товарищи поработали, что называется, на все сто, и через двое суток я доложил, что работа выполнена.
Надо было отвечать за свои слова, и начальник гауптвахты должен был меня выпустить. Но, очевидно, зная мой характер, он пошёл на своеобразную уловку. Начальником комендатуры был майор Трач. Вот такая дивная у него была фамилия. Он был украинец, и все, кто служил в комендантском взводе, соответственно были украинцами. Не зря существовала в армии поговорка, что хохол самый верный служака. Ходил даже такой анекдот. Хохол закончил свою службу, и командир ему говорит: "Ты свободен и можешь ехать домой, а на прощанье я выполню любое твоё желание!" Тот отвечает: "А можно три часа взводом покомандовать?" В этой шутке есть доля правды, потому что только украинцы служили в комендантском взводе и отличались особым рвением к караульной и гарнизонной службе. Может, это пошло от их предков-казаков, но факт остаётся фактом - служили они наиболее рьяно.
А теперь о шутке, которую решило сыграть со мною украинское командование гауптвахты. Когда меня привели к Трачу, он сказал, что я свободен и могу через два часа идти к себе в казарму. Но сначала должен помыть полы в комендатуре. Ну, мытьё полов по сравнению с разгрузкой угля - занятие довольно лёгкое, хотя и унизительное. Лёгкое, потому что площадь комендатуры невелика, а унизительное оттого, что часть этой площади приходилась на "вертушку", то есть проходную, где постоянно сновали гражданские люди. Среди них были и знакомые девушки, которые могли увидеть Меницкого, моющего полы в довольно непритязательно виде. Но я пропел про себя: "Я свой позор сумею искупить…", без лишних эмоций взял тряпку и быстро вымыл все полы.
Наблюдать за моей работой был поставлен рядовой Конюшенко, прослуживший всего месяца два или максимум три. Форма, хотя и новенькая, сидела на нём мешком, а волосы были подстрижены под нулёвку, что подтверждало его солдатскую молодость. Помыв полы, я должен был ему доложить, что работа выполнена. Сам по себе доклад старослужащего (а я причислял себя к таковым, ведь прослужил к тому времени год и три месяца) молодому солдату уже был унизительным. Но я и этот позор сумел пережить ради свободы. И доложил ему:
- Товарищ рядовой, ваше задание выполнено.
Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
- Чичас мы побачим.
И в грязных сапогах прошёлся по чистым половым доскам, которые я только что вымыл. Сам он был парень высокий и нескладный, сапожищи носил 44-го или 45-го размера, и следы выглядели впечатляюще. Прошёлся он таким образом и, глядя мне в глаза, оценил мою работу уже по-русски следующей фразой:
- Да, но, к сожалению, полы вымыты очень плохо.
Я смолчал, ничего не сказал. Затем снова вымыл полы. Когда я снова доложил ему, что полы вымыты, он заново вышел сначала на улицу, а потом, пройдя по чистому полу в грязных сапогах, отметил, что полы я мыть, к сожалению, не научился. Тогда, глядя ему в глаза, я сказал, что, к сожалению, у меня плохо со слухом и я хочу, чтобы он повторил, поскольку я не расслышал точно, что я умею и чего не умею. Он мне и повторил, что за те полтора года, которые я прослужил, полы мыть так и не научился.
Тут я хладнокровно произнёс:
- Вот теперь я понял.
Затем достал тряпку из ведра и этой тряпкой влепил ему по физиономии. Он хотел на меня броситься, но получил ещё пару ударов этой грязной тряпкой снова по физиономии и испугался. Спустя две минуты пришёл майор Трач и отправил меня обратно в камеру. Так закончился мой первый поход за справедливостью и верой в правое слово командира. Конечно, мне было обидно: мы с друзьями переворочали ради моей свободы горы угля… Они приготовили мне царский ужин и почти всей эскадрильей ждали моего возвращения с "губы". Думаю, у нас получился бы очень неплохой вечер. Но, увы, ему не суждено было состояться.
Поздно вечером мои друзья - Слава Закревский, Саша Синтёнков, Коля Игнатов, Витя Бурукин - подошли к ограде. Я рассказал суть того, что произошло. Коля Игнатов сразу вскипел и пообещал прибить этого Конюшенко. Но я знал всю бессмысленность таких воспитательных мер, только одним курсантом станет больше на этой гауптвахте. Но грусть есть грусть. Что поделаешь, если свобода была рядом - и вдруг тебя обманули. Но я даже не подозревал, какие события меня ждали впереди.
На следующий день я попал на работу по кухне. Она произвела на меня удручающее впечатление. Я и представить себе не мог, что люди общепита так относятся к продуктам питания. Сначала мы стали свидетелями поголовного воровства: тащили всё, что можно спереть. Если это была сметана, то её воровали все - от мала до велика. Я имею в виду, от большого чиновника, которому выносили бидонами, до его подчинённых, которые брали по ранжиру: кто кружкой, кто чашкой, а кто просто рукой. С мясом происходило то же самое. До общего курсантского котла доходила, может, половина.
Но особенно меня поразила заготовка квашеной капусты. Работа сама по себе оказалась достаточно тяжёлой. Нас привели к огромному чану. Из него надо было перекладывать капусту вилами в меньшие ёмкости. Так как чан находился внизу, а вилы были с короткой ручкой, приходилось нагибаться, подцеплять эту провансаль и затем высыпать её в жбан. Производительность труда была не особенно велика. Спустя какое-то время к нам подошёл один из служащих этой столовой и спросил, почему мы так медленно работаем. "Директор гауптвахты" ответил:
- Работаем как можем.
На что общепитчик буквально гаркнул:
- Да кто ж так работает!
И тут же в грязных сапогах с улицы прыгнул в этот жбан и оттуда, как из ямы, стал выгребать "провансаль" в большую кастрюлю. Половина капусты не попадала в неё, а падала на пол. Это дикое зрелище просто возмутило меня:
- Какого хрена вы тут прыгаете в сапогах, а мы эту капусту потом будем есть!
- Не твоё собачье дело! - был ответ. - А если будешь много разговаривать, тебе ещё пару суток добавят. Лучше побыстрее бы работал!
"Директор" на это изречение молча поднял лопату. После чего рабочий столовой сразу же заглох. Инцидент вроде был исчерпан. На нас "проверяющий" больше не кричал. Но от этого случая у меня остался тяжёлый осадок. Я потом в течение многих лет не притрагивался к квашеной капусте, особенно к той, что подавали у нас в столовой. Ребята удивлялись, ведь я ещё с Москвы любил "провансаль". Мама покупала её в овощных магазинах. Но после всего увиденного… Только лет через пять, купив на рынке у молдаванина капусту, я снова её полюбил.
Работа на кухне окончательно убедила меня в том, что наша забастовка была абсолютно правомерна. Стало ясно, почему курсантов так скудно кормят. Воровство! Я понимаю, у каждого семья. Те годы были достаточно голодными. Наступил "хрущёвский" голод, когда не было хлеба, вместо него - кукурузный эрзац. Не хватало многого - табака, например. И люди использовали своё служебное положение, чтобы накормить близких. Зарплата у них была просто нищенская. А с учётом того, что и на неё в магазинах ничего невозможно было купить, оставался единственный способ - воровать. Думаю, впрочем, что не один голод был причиной того, что мы видели в столовой. Это были лишь ростки, идущие от корней более глубоких пороков. А точнее, там, где полная бесконтрольность, всегда существует соблазн украсть…
Итак, закончились двое суток моего очередного пребывания на гауптвахте. Да, забыл сказать, когда я, подавленный, вернулся в камеру после объяснения с Конюшенко, "директор гауптвахты" спокойно произнёс:
- Ну вот, а ты хотел так быстро расстаться со мною. Я чувствую, что ты у меня будешь заместителем!
Я гневно посмотрел на него, но он похлопал меня по плечу:
- Да ты не рычи. Я-то тут при чём? Но во всём том, что случилось с тобой, ты должен найти и хорошее.
- Чего ж тут хорошего?
- Как чего? Ты мне составил компанию. Ты мне сделал сюрприз. Вот это и хорошо. Ты мне доставил удовольствие провести ещё один вечер в твоей компании!
Он это сказал по-житейски бесхитростно, и я как-то сразу расслабился. И стал проще смотреть на происшедшее. Прошлого не вернёшь, надо получать от жизни и положительные эмоции. Он снова стал рассказывать мне весёлые байки из своей жизни, а я ему свои. Так незаметно и прошёл ещё один вечер. Потом пришли мои друзья, сунули какие-то сладости - бутылку лимонада и пряники… И душа моя понемногу оттаяла.
Через два дня после того, как меня снова отправили на гауптвахту, я опять отправился в комендатуру к майору Трачу. Я знал, что меня ждёт повторное испытание. Перед этим ко мне подошёл "директор гауптвахты" и проинструктировал:
- Слушай, друг! Забудь ты про эту тряпку. И когда будешь докладывать Конюшенко, то убери ведро подальше, а тряпку предварительно выжми и спрячь. И когда никаких предметов рядом не будет, вот тогда докладывай этому засранцу.
Я понял, что надо послушаться мудрого совета, но кулаки у меня сами собою сжались. И я высказал предположение, что когда у меня не будет в руках тряпки, то придётся пройтись по физиономии Конюшенко кулаками. "Директор" вздохнул:
- Тогда ты можешь побить мой рекорд…
Такая перспектива меня не особенно радовала. Но он меня утешил:
- Господи! Времени у тебя в запасе ещё много.
Тебе здесь ещё не один год учиться. А ему ещё служить здесь почти три года. Неужели вы ещё не встретитесь?
Я прикинул: коли я готовлюсь стать военным человеком, офицером, то должен постигать азы военного искусства, в том числе и тактики одиночного боя с противником. Надо проявлять здесь и хитрость, и дипломатию, для того чтобы потом, в заключительной стадии боя, победить своего противника. Ведь если я ему снова врежу по физиономии, то он выполнит свою главную боевую задачу - я снова проиграю бой. Да, с точки зрения чести я выиграю, буду честен перед собой, но результат в конечном итоге будет негативным.