Как и Хрущев, его будущая жена обратила на себя внимание учителя начальной школы, который сказал ее отцу, что ей следовало бы продолжить обучение в городе. В 1912 году отец "положил на подводу мешок картошки, кусок кабана, посадил меня и отвез в Люблин, где его брат, Кондратий Васильевич, работал кондуктором на товарных поездах". Отучившись год в Люблинской школе и еще год в Холмской (дядя переехал в Холм), Нина Петровна вернулась на каникулы домой в Васильево. В это время разразилась Гражданская война. Австрийцы грабили деревню, уводили женщин и девушек; Нину спасла мать, сказав, что она больна тифом. Когда русская армия освободила деревню и организовала эвакуацию, мать Нины вместе с двумя детьми стала беженкой. Во время бегства они встретили главу семьи и некоторое время находились при отряде, в котором служил Петр Кухарчук. Командир отряда дал Кухарчукам письмо к епископу Холмскому, который устроил Нину в школу для девочек, эвакуированную из Холма в Одессу. "Туда не принимали детей крестьян, - вспоминала позднее Нина Петровна. - Учились там дочери попов и чиновников по особому подбору. Я попала туда в силу особых обстоятельств военного времени, описанных выше".
Закончив школу в 1919 году, Нина Петровна некоторое время работала в школе - выписывала дипломы и переписывала документы. В 1920 году она вступила в партию, и в то же лето, когда Красная Армия двинулась на Варшаву, начала работать пропагандисткой в прифронтовых деревнях. Когда сформировалась компартия Украины, Нина Петровна возглавила ее женскую секцию. После того как Красная Армия принуждена была покинуть Польшу, Нину Петровну послали в Москву для шестимесячного обучения в недавно сформированном Коммунистическом университете имени Свердлова. Следующее свое назначение она получила в Донбасс, где помогала проводить чистки (в то время - еще ненасильственные) партии от карьеристов и жуликов, пролезших в нее во время Гражданской войны. Затем ее "бросили" на преподавание "истории революционного движения и политэкономии" в губернской партшколе, однако, не успев приступить к новым обязанностям, она заболела тифом и едва не умерла. После выздоровления она некоторое время работала на курсах подготовки учителей в Таганроге, а затем, осенью 1922 года, вернулась в Юзовку для преподавания в местной партшколе политэкономии.
Кроме этого, будущая супруга Хрущева работала партийной пропагандисткой на Рутченковской шахте, где преподавала шахтерам азы политической грамотности и читала лекции о политике в шахтерском клубе. Хрущев посещал ее лекции и на шахте, и в техникуме. Она стала его наставницей - и в узком, и в более широком смысле слова. В соответствии с традиционными патриархальными представлениями в своей семье он стремился выглядеть главным. "Он был главой семьи, - вспоминает Сергей Хрущев. - Никто не смел ему возражать - и не потому, что его боялись: просто такое нам и в голову не приходило. Однако реальная власть в семье исходила от мамы. Она вела хозяйство, она проверяла наши уроки, она воспитывала нас в строгости, чтобы мы не воображали, что нам все позволено. Теперь я понимаю, что школьные учителя, будь их воля, ставили бы мне одни пятерки; если этого не происходило, то только потому, что мама ходила в школу и убеждала их быть со мной построже. Они просто подчинялись ее желанию".
В массовом сознании образ Нины Петровны, как и ее мужа, сформирован ее внешностью в последние годы. Небольшого роста, полная, с круглым крестьянским лицом, она напоминала матрешку. В отличие от взрывного по характеру мужа, Нина Петровна в любых обстоятельствах оставалась спокойной и собранной. Однако под этим безмятежным фасадом скрывался суровый и жесткий характер. Юлия описывает свою приемную мать как "железную леди". Если дом Хрущева был полон книг, если семья часто ходила в театры - это, несомненно, заслуга Нины Петровны. Она же настояла на том, чтобы все дети учили английский и занимались музыкой.
Влечение Хрущева к Нине Кухарчук так же понятно, как и женитьба на Ефросинье Писаревой. Обе они воплощали для него более высокий уровень культуры и более жесткие этические стандарты, к которым он стремился, но достичь их в полной мере так и не мог.
В июле 1925 года Хрущев был назначен партийным руководителем Петрово-Марьинского уезда Сталинской (б. Юзовской) губернии. В этой должности он оставался до конца 1926 года. Уезд включал в себя четыре шахты, имение Марьинку и семь окрестных деревень. Он занимал примерно шестьсот квадратных километров; население его состояло из семнадцати тысяч крестьян и двадцати тысяч шахтеров. Нина Петровна работала там же партийной пропагандисткой и (поскольку агитаторы оплачивались из Москвы, а партийное руководство получало зарплату от местных властей) зарабатывала намного больше мужа.
Жизнь в 1925–1926 годах, по сравнению с предыдущими и последующими периодами, была спокойной. Производство угля было восстановлено, а нэп стабилизировал положение в деревне. Союзник Сталина Николай Бухарин, желая поставить на ноги сельское хозяйство, выдвинул лозунг: "Обогащайтесь!" - несмотря на неприязнь большевиков к кулакам, процветавшим на плодородном украинском черноземе. Кроме того, условия труда на шахтах по-прежнему оставались очень тяжелыми, и, как следствие, продолжались забастовки.
Как главе районной партийной организации, Хрущеву было почти не на кого положиться: когда он приступил к исполнению обязанностей, в уезде было всего 715 членов партии, и девять десятых из них - в Петровке, где располагался уком. К концу 1925 года число партийцев доползло до цифры 1108. К этому времени многие партийные чиновники "обуржуазились" и предались коррупции. В довершение всего обострилась борьба между большевистскими лидерами. Нейтрализовав Троцкого, Сталин в 1925 году перешел к борьбе со своими бывшими союзниками - Зиновьевым и Каменевым, которые в 1926 году присоединились к Троцкому, образовав объединенную оппозицию.
На новом месте работы Хрущев стремился прежде всего обеспечить шахтеров жильем, едой, одеждой, успокоить их и призвать к порядку. Даже когда они "гневно кричали", вспоминал один из шахтеров сорок лет спустя, "ему быстро удавалось всех развеселить". Однако "временами он бывал суров. Если шахтер не желал работать… такого он увольнял немедленно". Бывший коллега по партийной работе вспоминает о "скромности Хрущева в быту", выражавшейся, в частности, в том, что он вместе с остальными коммунистами исправно трудился на субботниках и воскресниках.
С кулаками и середняками партия в то время старалась не ссориться. "Мы через кооперацию должны были победить торговцев и торговлю взять в свои, государственные руки, - рассказывал Хрущев, - но не путем административных мер, а путем лучшей кооперативной торговли. Мы стремились дешевле продавать, лучше обслуживать, иметь более качественный товар. Однако нам это не слишком удавалось. Торговцы, работавшие на себя, лучше рекламировали свой товар и уделяли клиентам больше внимания. Домохозяйки, которые предпочитали как следует побродить по лавкам и все осмотреть, прежде чем сделать покупку, предпочитали частные магазины".
Эти воспоминания открывают для нас еще одну черту Хрущева - способность трезво смотреть на реальность, даже противоречащую его идеологическим убеждениям. Однако работа с крестьянами вытащила на поверхность и один его серьезный недостаток - раздражительность и нетерпимость при столкновении с людьми и событиями, напоминавшими ему о собственном мужицком прошлом.
"Забудьте о прежнем! - призывал он однажды крестьян, столпившихся вокруг новенького трактора. - Теперь все будет иначе!"
"Мы шли за трактором, - вспоминал один из его тогдашних слушателей, - и изумлялись его мощи, однако от него исходил неприятный запах". Крестьяне качали головами. "Эта машина отравляет землю, - говорили они, - теперь здесь ничего больше не вырастет". Услышав эти слова, Хрущев пришел в ярость. "С такими, как вы, мы никогда не построим новое общество!" - кричал он.
Транспортные коммуникации в уезде были очень примитивны: никакой железной дороги, несколько автомобилей на весь уезд. Однако Хрущеву не сиделось на месте. Зимой "я отправлялся по деревням. Садился в сани - да-да, в то время ездили на санях - закутывался в шубу, чтобы мороз не кусал". В теплое время года он разъезжал на лошадях. "Если будешь сидеть у себя в кабинете, - говорил он позже, - никогда не поймешь, что происходит вокруг, и не наберешься опыта".
Хотя положение уездного партийного руководителя было довольно скромным, именно в эти годы Хрущев начал свое восхождение к вершинам власти. В конце 1925 года он представлял свой уезд на IX съезде компартии Украины. Вскоре после этого был в составе делегации от Сталино послан на XIV съезд партии в Москву. К голосованию он не был допущен, однако сам факт избрания стал для него "большой радостью".
В первую свою поездку в Москву Хрущев держался и вел себя как типичный провинциал. Вместе со своими приятелями из Сталино он, раскрыв рот, глазел на чудеса большого города, а после потешался над собственными промахами. Один раз, например, взял извозчика, чтобы ехать в Кремль - а оказался на окраине. Неудача была тем чувствительнее, что Хрущев надеялся обогнать товарищей-делегатов и занять - ни больше ни меньше - центральное место в первом ряду! Надо сказать, этот план не был невыполнимым: украинская делегация занимала центральные места в зале, а делегаты из Сталино сидели в первых рядах в знак признания их пролетарского происхождения и ведущей роли их организации в компартии Украины.
Не доверяя больше извозчикам, Хрущев каждое утро вставал спозаранку, заранее продумывал маршрут ("чтобы добраться безошибочно в Кремль") и отправлялся на съезд пешком, причем большую часть пути до Владимирского зала, где проходили заседания, пробегал бегом. "Я увидел руководителей государства и партии. Они были тут же, близко". Особенно сильное впечатление произвел на Хрущева Сталин - не только своими речами, но и инцидентом, свидетелем которого стал молодой коммунист. Делегация из Сталино попросила Сталина с ними сфотографироваться: пришло известие, что великий человек согласен, и в перерыве делегаты собрались в Екатерининском зале.
"Пришел Сталин, - вспоминает Хрущев. - Стали рассаживаться, расселись. Сталин сел, как мы его и просили, посередине. Фотограф… Петров, крупный специалист своего дела, много лет проработал в Кремле. Петров как фотограф начал указывать, как кому нужно голову повернуть, куда кому смотреть. Вдруг - реплика Сталина: "Товарищ Петров командовать любит, а у нас командовать нельзя, нельзя командовать!" Этот инцидент на меня и на моих товарищей произвел (мы потом обменивались мнениями) хорошее впечатление. Нам казалось, что Сталин действительно является демократичным человеком, что его такое замечание было не случайно и что эта шутка органично присуща натуре Сталина".
XIV съезд партии стал для Сталина межевой вехой в борьбе с зиновьевско-каменевской оппозицией. На этом съезде царила практика захлопывания и закрикивания оппозиционеров - включая и Надежду Крупскую, вдову Ленина. Украинская делегация в этом превзошла себя: тут в полную силу развернулся главный партийный функционер Сталина Григорий Моисеенко. Едва ли можно поверить, что такой увлекающийся человек, как Хрущев, не присоединился к общему хору; однако он был слишком молод и незначим и никаких официальных свидетельств о его участии в работе съезда не сохранилось.
Другое дело - украинская партийная жизнь. В октябре 1926 года открылась Первая украинская партконференция: в самый день ее открытия шестеро лидеров оппозиции (Троцкий, Зиновьев, Каменев, Георгий Пятаков и двое других) подали "покаянную" декларацию, надеясь сохранить хотя бы какое-то влияние в партии. Несмотря на это, сторонник оппозиции по фамилии Голубенко продолжал защищать оппозиционеров, критиковать партийного руководителя Украины Лазаря Кагановича и требовать большей демократии в партийных отношениях.
"Сейчас, - отвечал на это Хрущев, - мы заслушали товарища Голубенко. У нас в Сталинском округе мы такой роскоши, к счастью, не имеем". Его речь - "умышленная клевета на нашу партийную организацию". Хрущев продолжал: он не сомневается, что у Голубенко в речи "есть некая неясность, недоговоренность". Декларация лидеров оппозиции - "маневренный ход". Прощение для оппозиции будет возможно, лишь когда она докажет свое раскаяние не только словами, но и делами. Иначе "мы должны будем требовать от наших высших парторганов применения безоговорочно, не считаясь ни с какими заслугами отдельных оппозиционеров, самых репрессивных мер по отношению к неисправимым".
В этой речи Хрущев, если можно так выразиться, оказался "правовернее" самого Сталина; Сталин из тактических соображений сделал вид, что принял "покаяние" оппозиционеров, Хрущев - нет. Конечно, под "самыми репрессивными мерами" Хрущев имел в виду не то, что вошло в практику десять лет спустя. Однако его выступление - агрессивное, саркастическое, полное ничем не подтвержденных обвинений - было того же сорта, что и бесчисленные кровожадные речи 1937 года.
К середине 1920-х годов Лазарь Каганович был одним из вернейших людей Сталина. Родившийся в 1893 году под Киевом, в еврейской семье, в детстве бывший учеником сапожника (на образование для сына у семьи не было денег), в 1911 году он вступил в партию большевиков. Хрущев впервые встретился с ним в 1917-м в Юзовке. "Я не знал, что он Каганович, я его знал как Жировича. Кагановичу я не только доверял и уважал, но, как говорится, горой стоял за него". "На самом деле, - поправляет себя Хрущев в другом месте своих мемуаров, - когда я с ним познакомился, звали его не Каганович, а Канторович". В третьем месте Хрущев вспоминает его как Кошеровича. Быть может, для него все еврейские фамилии звучали одинаково. Однако, хотя имена Хрущев и путал, он хорошо понимал, что, с тех пор как в 1925 году Каганович стал руководителем компартии Украины, самый прямой путь наверх - по его следам.
Возможно, именно Кагановичу Хрущев обязан своим продвижением в декабре 1926 года на должность главы орготдела Сталинского обкома. В качестве последнего Хрущев помогал своему начальнику, Григорию Моисеенко, руководить экономикой, преследовал и запугивал местных оппозиционеров, даже выносил смертные приговоры тем, кто в период Гражданской войны сражался против большевиков.
А всего девять месяцев спустя Хрущев принял активное участие в снятии Моисеенко с должности. Сперва информировал своих товарищей, что партийное начальство Украины решило освободить Моисеенко от его поста, затем сообщил, что и сам участвовал в обсуждении этого вопроса на заседании Политбюро Украины. Очевидно, здесь ему помогли связи Кагановича или, возможно, дружба со Станиславом Косиором, сменившим Кагановича на посту партийного лидера Украины. Познакомились они, по-видимому, в годы Гражданской войны, когда Косиор возглавлял политотдел Девятой армии. На кадрах кинохроники с XV партсъезда, состоявшегося в Москве в декабре 1927 года, Хрущев сидит рядом с Косиором в центре украинской делегации. В черном костюме и темной рубашке, коротко стриженный, с широкой улыбкой на лице, Хрущев напоминает корабельного юнгу. На тех снимках, где он оборачивается и обращается к невысокому, плотному, лысеющему Косиору, видно, что оба наслаждаются обществом друг друга.
Моисеенко был обвинен в коррупции и моральном разложении, включая "пьянки", в которых принимали участие и высшие партийные лидеры, и городская администрация. И сорок лет спустя Хрущев считал себя в этом деле совершенно правым: Моисеенко, по его словам, "отличал сильный 5мелкобуржуазный налет… Поэтому выставили мы его потом из секретарей. Это скандальное дело дошло до ЦК КП(б) Украины, и к нам приезжала комиссия. Она разбирала наши споры, признала наши доводы основательными, и он был освобожден от должности секретаря".
Однако за этим рассказом кроется нечто большее. По воспоминаниям Кагановича, Моисеенко не мог забыть заигрываний Хрущева с троцкизмом - возможно, оттого, что в краткий период увлечения идеями Троцкого Хрущев критиковал "нарушения внутрипартийной демократии", допускаемые его начальником. К тому же, возможно, Хрущев надеялся занять место Моисеенко. Если так, то он просчитался. Политбюро Украины назначило на это место В. А. Строганова, о котором (как нетрудно догадаться) Хрущев тоже был не лучшего мнения: Строганов оказался "старой калошей", любителем "выпить, и довольно-таки изрядно".
Впрочем, скоро подчиненные Строганова начали обращаться по важным вопросам не к нему, а к Хрущеву. "Мне, - вспоминал Хрущев позже, - это было понятно, но для него это было тяжело, принижало его роль. Ко мне они шли, потому что я вырос в этом районе… у меня был очень широкий круг друзей… К тому времени я неплохо разбирался в вопросах производства… Тогда это было главным. По тем временам руководитель, который не разбирался в добыче угля или в металлургии, химии и строительстве, считался, грубо говоря, дураком. Как раз в такое положение и попал Строганов, хотя человек он был неглупый. Он тоже позднее погиб, бедняга, и я очень его тогда жалел, да и сейчас жалею: он не заслуживал ни ареста, ни расстрела".
В смещении Строганова сам Хрущев изображает себя ни в чем не повинным наблюдателем. Он рассказывает даже, что уехал из Сталина, чтобы дать "бедняге" возможность "развернуться". Однако история отъезда Хрущева в Харьков в марте 1928 года и его последующего быстрого возвышения, с перемещением сперва в Киев, а затем в Москву, заставляет поставить под сомнение мотивы, приводимые им самим.
Если верить Хрущеву, в начале 1928 года Каганович вызвал его в Харьков (в то время украинскую столицу) и предложил сделать его заместителем заведующего орготделом ЦК Украины. "Нам нужно орабочить аппарат", - заявил Каганович, по словам Хрущева.
"Считаю, что это правильно, - ответил Хрущев (опять же - по его собственным словам), - но я хотел бы, чтобы это орабочивание было не за мой счет. Я очень не хотел бы уезжать из Сталина: там я сросся со всей обстановкой, с людьми. Поэтому мне очень трудно будет, я не знаю новой обстановки и не смогу, видимо, ужиться в орготделе Центрального Комитета". Если его переведут в Харьков, продолжал Хрущев, очень вероятно, что новые сотрудники "встретят его плохо", поскольку в этом городе принято завидовать сталинцам: "Мы, дескать, пролетарии, мы шахтеры, металлурги, химики, соль земли, соль партии". Если уж его непременно нужно куда-то перевести - пусть его переведут в Луганск: он в хороших отношениях с секретарем тамошнего парткома и мог бы возглавить там уездную парторганизацию - такой опыт у него уже есть.
Если верить Хрущеву, он долго отнекивался и колебался и согласился лишь на условии, что его "при первой же возможности переведут в другую область. Какую? Все равно, - говорил он Кагановичу, - хотя лучше, конечно, чтобы это был индустриальный район, потому что крестьянское хозяйство я знаю плохо и никогда подолгу не жил в земледельческих районах…"