Никогда не жил в земледельческих районах? А как же первые четырнадцать лет жизни? И разве Луганск - не шаг назад в карьере? Наконец, в самом ли деле Хрущев надеялся переубедить Кагановича? Что перед нами - дымовая завеса, скрывающая амбиции, воспоминания об искренней неуверенности в себе, или то и другое вместе? Сам Каганович рассказывает, что Хрущев осаждал его просьбами о переводе в Харьков (несколько раз он являлся в ЦК без приглашения и, перед тем как зайти к Кагановичу, требовал себе обед в столовой ЦК); однако и он отмечает, что Хрущев и сам не знал, справится ли со своими новыми обязанностями в центральном аппарате.
"В Харькове мне не понравилось, - продолжает Хрущев в своих воспоминаниях, - как я и ожидал. Канцелярская работа: через бумаги живого дела не видишь. Это специфическая работа, а я - человек земли, конкретного дела, угля, металла, химии и в какой-то степени сельского хозяйства… У меня сложились хорошие отношения с руководством угольной промышленности… У меня были хорошие отношения с руководителем Югостали… И вдруг у меня это все оборвалось и я стал заниматься бумагами, а это пища не для меня, меня сразу отвернуло от нее".
Согласно Хрущеву, он скоро начал просить у Кагановича перевода на любое другое место; наконец тот сообщил, что освободилась должность в Киеве, и Хрущев выехал в тот же вечер: "Первый раз в жизни я попал в Киев, в этот большой город… Юзовка еще не считалась даже городом. Киев на меня произвел сильное впечатление. Как только я приехал, то с чемоданом в руке пошел прямо на берег Днепра. Меня тянуло взглянуть на Днепр, потому что я много слышал и кое-что читал о нем. Мне хотелось увидеть эту мощную реку".
Однако и в Киеве ему было о чем тревожиться. Как и в Харькове, "киевская организация тогда у нас не считалась пролетарской, боевой". С другой стороны, в городе активно действовали как троцкистские элементы, так и националистически настроенная интеллигенция, группировавшаяся вокруг (украинской) Академии наук. Кроме того, как позднее вспоминал Хрущев: "Считалось, что там сложно работать, особенно русским: к ним не особенно хорошее было отношение. Поэтому я полагал, что, так как националисты считали меня безнадежным русаком, мне будет там трудно".
И здесь скромность Хрущева до некоторой степени искренна. Киев, с его сказочной историей, великолепными церквами, прекрасными зелеными парками на берегах широкого Днепра, всегда воспринимался как символ Украины, что создавало для Сталина и его присных некоторые проблемы. Ранее была объявлена политика "развития национальной культуры", легитимировавшая украинский язык и украинскую культуру. Однако к концу двадцатых годов Сталина начало тревожить распространение украинского национализма, особенно то, что национализм затрагивал и лояльных в остальном коммунистов, а также беспартийных, во всем остальном согласных с советским режимом. В марте 1928 года советская пресса объявила об аресте более пятидесяти донбасских техников и инженеров, обвиненных во "вредительской" деятельности (например, в намеренном затоплении шахт и порче оборудования) и "экономической контрреволюции". В мае - июле в Москве прошел так называемый Шахтинский процесс, после которого по меньшей мере четверо осужденных были казнены.
Эти обстоятельства помогают объяснить беспокойство Хрущева относительно Киева. В рабфаковской анкете, заполненной в 1922 году, он охарактеризовал свое знание Украины как "слабое". В Сталине, районе, населенном в основном русскими шахтерами, ему не требовалось говорить по-украински, да и в Киеве он мог объясняться по-русски. Однако незнание украинского языка в сочетании с недостатком образования не могло обеспечить ему симпатий в среде местной интеллигенции.
Однако все обернулось лучше, чем представлялось Хрущеву, отчасти потому, что первый секретарь горкома Николай Демченко взял контакты с интеллигенцией на себя, оставив Хрущеву рабочих и крестьян. И все же Хрущев скучал по Донбассу. Однажды в горком явилась делегация безработных: Хрущев предложил им работу - и они обрадовались, однако настроение их резко изменилось, едва они услышали, что работа - в Донбассе. "И вот целый год ходят они и готовы, видимо, еще год-два ходить. Но в Донбасс ехать не хотят: это провинция. Меня это возмущало, потому что я детство там провел и для меня Донбасс, Юзовка - это родная стихия, я скучал по шахтерам, сжился с ними…"
Конец 1928-го и начало 1929 года Хрущев провел в Киеве, все это время не оставляя попыток перевестись в Москву. "В 1929-м мне уже стукнуло 35 лет, - вспоминал он позже. - Это был последний год, когда я мог еще думать о поступлении в высшее учебное заведение, а я окончил только рабфак, и меня все время тянуло получить высшее образование. Поэтому я стал добиваться посылки меня на учебу".
Коллеги Хрущева к этой идее отнеслись скептически. Некоторые считали, что он просто хочет оторваться от Косиора и последовать в Москву за Кагановичем. Другие полагали, что ему тяжело работать с Демченко. Хрущев уверял товарищей, что с Демченко у него "наилучшие отношения". Косиору он также объяснял: ""Мне уже тридцать пять лет… Поймите меня. Я прошу ЦК КП(б)У понять и поддержать меня и прошу, чтобы ЦК рекомендовал меня в Промышленную академию в Москве. Я хочу быть металлургом". Косиор с пониманием отнесся к моей просьбе и согласился".
Из Сталино - в Харьков, из Харькова - в Киев, из Киева - в Москву; и все это - за полтора года! Однако мотивы и методы Хрущева по-прежнему не вполне ясны. Дыма без огня не бывает - а дыма (увольнение Моисеенко, напряженные отношения со Строгановым, предположение киевских коллег о ссорах с Демченко и Косиором, связь с Кагановичем) в этом периоде его биографии предостаточно. Однако коллеги Хрущева ошибались, если думали, что его желание учиться - лишь прикрытие для карьерных амбиций: к образованию Хрущев стремился искренне на протяжении всей жизни.
Семья Хрущева жила на седьмом этаже "партийного" многоквартирного дома на улице Ольгинской, на полпути от Крещатика к приднепровскому парку. Квартира Хрущевых по меркам того времени была роскошной. В ней было пять комнат, не считая маленькой кухни и ванной. Одна из комнат служила супружеской спальней и кабинетом Хрущева; комнатой, спроектированной как кабинет, он никогда не пользовался. В третьей - спальне для Юли и Лени - семья обедала; хотя еще две комнаты оставались пустыми, Хрущев не задумывался о том, чтобы выделить детям отдельные комнаты (тем более - по комнате для каждого). Вместо этого в оставшихся двух комнатах поселилась подруга Нины Петровны Вера Гостинская со своей пятилетней дочерью.
Нина Петровна познакомилась с Гостинской в 1926 году, когда обе женщины получали педагогическое образование (Нина Петровна - по специальности "политэкономия", Гостинская - "история") в Педагогическом институте имени Крупской в Москве. Они были землячками и скоро очень сблизились. После выпуска в 1928 году обеих распределили в Киев (Нину Петровну - читать лекции в Киевской партшколе, Гостинскую - готовить учителей для местных польских школ), куда к тому времени уже перебрался Хрущев. (В отсутствие Нины Петровны в 1926–1928 годах Хрущев снова отправил детей в Сталино, к дедушке и бабушке.) Когда Гостинская объявила, что не может жить в крошечной комнатке в общежитии и лучше вернется в Москву, Хрущевы предложили ей "лишние комнаты" у себя в квартире.
К этому времени Юле и Лене было, соответственно, тринадцать и одиннадцать лет. После стольких лет, проведенных в загрязненном донбасском воздухе, они часто болели да и вели себя не слишком хорошо. Леня, вспоминала Гостинская, был "ужасным хулиганом". Однажды он вытащил револьвер, который отец хранил в шкафу, собрал соседских ребятишек и повел их "на завоевание новых земель" - а Нине Петровне пришлось всю ночь успокаивать их перепуганных родителей.
Нина Петровна все больше времени проводила дома, особенно после рождения Рады (4 апреля 1929 года. Первая ее дочь, Надя, родившаяся в 1927-м, умерла трехмесячной). Хрущев редко бывал дома и даже в выходные не отрывался от работы - не считая двух или трех месяцев, когда он заболел, да так серьезно, что пришлось выписывать врача из Германии. ("До этого, - вспоминала Гостинская, - он был красивым, но после этого гриппа с осложнениями очень изменился и подурнел".) После каждого Пленума ЦК Хрущев объезжал множество заводов, фабрик и других предприятий, везде разъясняя и продвигая в массы линию партии. Перед этим он обязательно приглашал Гостинскую, убежденную коммунистку, в пятнадцать лет - в 1920 году - вступившую в компартию Польши, вместе с ним почитать протоколы пленума и подумать, как лучше преподнести его решения рабочим. "Он любил все делать коллективно", - рассказывала она.
Не следует думать, будто Хрущев был неспособен понять и растолковать решения пленума в одиночку. Напротив, хотя марксизм-ленинизм он изучал не по учебникам, Гостинская отзывалась о нем как о не только очень умном ("гораздо умнее" своей жены), но и "высококультурном" человеке. Ни она, ни Нина Петровна "никогда не ощущали своего превосходства, хотя у нас и было высшее образование. Может быть, он меньше нашего понимал в научных вопросах - однако в том, что касалось политики, самообразованием достиг больших высот. Он был необыкновенно интересным человеком".
В свободное от работы время Хрущев любил ходить в театр, где сидел в "начальственной" ложе. Нравилось ему и выходить "в свет" вместе с Демченко, его женой (которую Гостинская описывает как очень интеллигентную женщину) и Ионой Якиром, командующим Украинским военным округом. Демченко жили на том же этаже, что и Хрущевы, Якир занимал квартиру в том же доме; оба часто заходили к Хрущеву поболтать или поиграть в шахматы. Должно быть, Хрущев не раз вспоминал эти посиделки менее десяти лет спустя, когда оба, и Демченко, и Якир, были расстреляны как "враги народа".
Вспоминала Гостинская и о том, как Хрущев в первый раз заговорил о переезде в Москву. "Если не уехать, - говорил он, - сделают меня первым секретарем в какой-нибудь Шепетовке, где придется возиться с мужиками. А мне это ни к чему: я ведь в крестьянском хозяйстве ничего не понимаю".
"Он мечтал быть директором завода, - добавляет Гостинская. - И он сказал: "Поеду в Москву, постараюсь поступить в Промакадемию и, если удастся, выбьюсь в директора. Директор из меня выйдет, а вот партсекретарь в деревне - ни за что!""
Глава V
ЛЮБИМЧИК СТАЛИНА: 1929–1937
Московская Промышленная академия имени Сталина, расположенная за Садовым кольцом, в бывшей летней резиденции царской семьи, была символом построения нового социалистического общества. В 1929 году большевики провели обширную чистку среди "буржуазных специалистов", служивших новой власти с 1917-го. Чтобы найти им замену, партия призвала бывших пролетариев в университеты и другие вузы. Задачей Промакадемии было превратить кадры с опытом управления (в партии, правительственных органах, комсомоле, профсоюзах) в социалистических хозяйственников. В 1929 году в академию поступила всего сотня студентов со всех концов страны. По завершении трехгодичного курса выпускников предполагалось направлять на крупные заводы, в индустриальные комплексы и правительственные экономические учреждения.
Несмотря на важность этого начинания для государства, преподавание в академии шло туго. "…Когда такому человеку дают высшую математику после трех зим учебы в школе, то ему очень трудно, - вспоминала одна из преподавателей. - Кроме того, человеку в сорок пять лет очень трудно сидеть в классе, как восьмилетнему, по четыре часа, у них работа, семьи, они быстро устают. Им было очень трудно, но они старались".
Хрущев был зачислен в академию в сентябре 1929-го. Нина Петровна и дети оставались в Киеве до лета следующего года. В это время Хрущеву было тридцать пять лет. Он занимал важное положение в украинском партийном аппарате и имел в Кремле могущественного покровителя - Кагановича. Однако, по его собственным словам, в академии его встретили негостеприимно. "Товарищи говорили, что я не подойду им, и рекомендовали идти на курсы марксизма-ленинизма при ЦК партии". По их мнению, для работы в сфере народного хозяйства Хрущеву недоставало опыта. В конце концов, говорили ему, "здесь создано учебное заведение для управляющих, для директоров".
Даже в 1929 году, когда курсы марксизма-ленинизма еще пользовались большим авторитетом, чем в последующие годы, такое предложение звучало унизительно. Несомненно, в нем был намек не только на недостаток образования, но и на просталинские симпатии Хрущева: в то время многие в академии сомневались в Сталине и, возможно, рассматривали необразованность и неопытность Хрущева лишь как предлог, чтобы от него избавиться. Попасть в академию Хрущев смог лишь с помощью Кагановича и лишь после того, как пообещал "подтянуться". Менее десяти лет спустя Хрущев, один из пятнадцати самых высокопоставленных партийцев, покинул Москву, чтобы стать первым секретарем ЦК компартии Украины; академию он так и не окончил.
Между 1929 и 1938 годами карьера Хрущева пошла круто вверх: май 1930-го - глава партячейки Промакадемии, январь 1931-го - первый секретарь Бауманского райкома, где располагалась академия; шесть месяцев спустя - аналогичная должность в Краснопресненском, самом большом и влиятельном районе столицы; январь 1932-го - второй человек в горкоме Москвы; январь 1934-го - первый секретарь горкома и член ЦК партии; начало 1935-го - первый секретарь обкома огромной и густонаселенной Московской области. Даже в эпоху повышенной социальной мобильности карьера Хрущева поражает воображение. А самое поразительное, что победу за победой Хрущев одерживал в те самые годы, когда страну сотрясали сперва ужасы коллективизации, затем - жестокие репрессии.
Смерть косила его товарищей - а Хрущев не только оставался жив и на свободе, но и процветал. Разумеется, не он начал репрессии и не он их контролировал. Это делали Сталин со своими ближайшими сподвижниками - Вячеславом Молотовым, Лазарем Кагановичем и Климентом Ворошиловым, а также руководители НКВД Генрих Ягода, Николай Ежов и Лаврентий Берия, управлявшие машиной репрессий. До самого конца десятилетия Хрущев не входил в ближний сталинский круг. Однако он тоже несет ответственность. Даже Рой Медведев, биограф, чрезвычайно симпатизирующий Хрущеву, не смог найти ни одного свидетельства, которое бы указывало на то, что Хрущев когда-либо противостоял Сталину или пытался защитить кого-либо из московских партийных и государственных деятелей. В самый пик террора Хрущев произносил пламенные речи, побуждая "массы" к охоте на ведьм. Будучи руководителем Московской парторганизации, он лично одобрял аресты многих своих коллег и их уничтожение с помощью механизма, который сам позже назвал мясорубкой.
Как объяснить поведение Хрущева? Что сказать в его защиту? Как и многие другие, Хрущев полагал, что строит новое социалистическое общество, а ради этой благой цели самые жестокие средства хороши. Если он не видел истинного положения вещей - или, вернее, закрывал на него глаза - в этом он был не одинок. Сталин скрывал свои намерения и чередовал периоды репрессий с минутами послабления. До 1935-го, возможно, даже до 1936 года человек, подобный Хрущеву, вполне мог верить Сталину - а потом стало уже поздно. Как и многие другие, Хрущев оказался в мышеловке. Сопротивление стоило бы ему жизни. Единственный способ спасти себя и свою семью - безоговорочно подчиняться вождю.
Примерно так мог бы оправдывать свои действия Хрущев. Однако характерно, что этого мы от него не слышим: как на вершине власти, так и позднее, в мемуарах, он прибегает к тактике обмана и самообмана, уверяя, что искренне верил в правоту Сталина и вину его воображаемых врагов. В то же время сами его воспоминания, если читать их в контексте других биографических сведений, разоблачают эту ложь.
У Хрущева были веские причины не говорить правды - причины политические. После знаменитой атаки на Сталина в 1956 году признание собственной вины подорвало бы не только его положение, но и советскую власть как таковую. Кроме того, по-видимому, он испытывал такое глубокое чувство вины, что боялся признаться в ней даже самому себе. Была и еще одна причина как для верной службы Сталину, так и для позднейшего молчания: тридцатые годы, ставшие для многих его товарищей эпохой падения и гибели, открыли Хрущеву дорогу к вершинам власти.
После обескураживающего приема в Промакадемии - какой головокружительный восторг должен был охватить его при знакомстве со Сталиным! Что он должен был чувствовать, сидя рядом с вождем на приемах в Кремле и семейных ужинах на сталинской даче, видя, как лидер СССР и мирового коммунизма смотрит на него с уважением и симпатией. Как известно, собственный отец не отвечал ожиданиям Хрущева: не слишком ли смело будет предположить, что в Сталине он нашел замену отцу - потому и идеализировал его, несмотря на явные доказательства обратного? "Сталину я нравился, - настаивал он позднее. - Конечно, глупо и сентиментально говорить о таком человеке, что он кого-то любил; но, без сомнения, ко мне он относился с большим уважением". И далее: "Ко мне Сталин относился лучше, чем к другим. Меня некоторые из Политбюро считали чуть ли не его любимчиком".
Если эти воспоминания радовали Хрущева и в конце жизни - что же он должен был чувствовать, когда все только начиналось! Очевидно, что его вовлеченность в репрессии нельзя объяснять одной лишь слепой верой в вину обвиняемых, или стремлением выдвинуться, или страхом тюрьмы и смерти. Она была связана с обожанием Сталина - и с убежденностью, что этот человек, которого Хрущев почти боготворил, относится к нему с симпатией.