Под руководством Хрущева партийная ячейка почти перестала обсуждать вопросы, связанные с учебой. Вместо этого на заседаниях клеймили "правых", исключали их из партии и выбрасывали из академии. У обвиненных давлением вымогали признания. Хрущев охотно верил слухам и прямой клевете, но не желал верить оправданиям, которые предлагали обвиняемые в свою защиту. Многие годы спустя он настаивал, что в то время (в отличие от последующих кровавых чисток) все решалось "в дискуссиях и при голосовании". Однако атмосфера, в которой проходили эти дискуссии, была уже сродни атмосфере тридцатых.
11 июня 1930 года некий И. П. Берзин, бывший партийный лидер одного из районов Подмосковья, признался, что в прошлом считал, "что Бухарина… исключать из ЦК нецелесообразно". Теперь он пришел к выводу, что в то время "глубоко был неправ". Поначалу Хрущев удовлетворился этим признанием - но вспомнил о нем, как только Берзин осмелился выступить против самого Хрущева: "В ответ на оглашенное товарищем Хрущевым заявление, что якобы я веду на швейной фабрике фракционную работу и что брат у меня бывший белый офицер, с которым поддерживаю связь, категорически отрицаю и заявляю, что это наглая ложь".
Обвинение Хрущева в самом деле было возмутительно, пусть даже в то время (в отличие от конца тридцатых) оно не грозило обвиненному смертью. Более того, Хрущев тут же обесценил признание, полученное от Берзина, добавив: "Надо подчеркнуть, что этого признания мы от него добились только под большим давлением".
Другого студента, Мухитдинова, Хрущев обвинил в распространении контрреволюционных слухов, оскорблении руководителей партии и правительства, в том, что он был уволен с завода за хулиганство и исключен из Свердловского университета за троцкизм, а также в некоторых других грехах - все по сообщениям соучеников Мухитдинова. Как и Берзин, Мухитдинов нашел в себе мужество протестовать: "Хрущев неправильно очернил и оклеветал меня. Заявления о моих нападках на товарища Сталина - наглая ложь". Но другие члены партийной ячейки поспешили на помощь своему новому лидеру: один даже обвинил Мухитдинова в том, что тот, "видите ли, требует доказательств своей вины". Сам же Хрущев несколько дней спустя заклеймил Мухитдинова "правым оппортунистом, [который] начал с несогласия с политикой партии в области коллективизации… и кончил распространением контрреволюционных слухов о восстаниях на Северном Кавказе [имеются в виду крестьянские волнения в Аджарии]". Согласно Хрущеву, Мухитдинов допускал выпады "против ЦК партии и вождя партии т. Сталина" и потому должен быть исключен из партии и из академии "как неисправимый уклонист".
Настойчивость Хрущева в преследовании "уклонистов" скоро обеспечила ему восторженные панегирики на заседаниях партячейки. Он допускал одну-единственную ошибку - порой бывал "бóльшим сталинистом, чем сам Сталин", из тактических соображений проявлявший временами демонстративную мягкость к своим врагам. Так, 20 ноября 1930 года партбюро академии под руководством Хрущева приняло резолюцию о недоверии к "покаянию" Бухарина, а 22 ноября "Правда" отозвалась о том же "покаянии" куда более мягко. Получился конфуз: бюро пришлось собраться повторно и принять новую резолюцию, на этот раз написанную самим Хрущевым: "Данная в постановлении прошлого собрания оценка заявления т. Бухарина - неправильна, это является политической ошибкой левацкого характера. Собрание эту характеристику отменяет".
Несмотря на такие промахи, Хрущев чувствовал себя на коне. "Академия играла ведущую роль в борьбе с правыми, - вспоминал он позднее. - После этого моя фамилия стала еще более известна в Московской партийной организации и в Центральном Комитете". Собственно, она стала настолько хорошо известна, что скоро Хрущев занял место первого секретаря Бауманского райкома, сменив на этом посту Ширина, который всего год назад голосовал против него. "Он был политически недостаточно зрелым, и, видимо, у него имелись еще какие-то свои соображения". Теперь все препоны были позади: Хрущева ожидало блестящее будущее.
XVI съезд партии состоялся в июне-июле 1930 года. Официальным делегатом Хрущев не был, но получил от ЦК гостевой пропуск. Однако, возглавив Бауманский райком, Хрущев вообразил, что Сталин лично следит за его продвижением.
В этом убедило его присутствие в академии Надежды Аллилуевой. По воспоминаниям всех, кто ее знал, Аллилуева была простой, скромной, доброжелательной женщиной. На текстильное отделение Промакадемии она поступила в 1929 году, имея уже двух детей - Василия и Светлану, - и специализировалась на проблемах создания искусственного волокна.
Аллилуева не афишировала свое родство со Сталиным, но, став секретарем партячейки, Хрущев, конечно, об этом узнал. Хрущева восхищало то, что она "в академию приезжала только на трамвае, уходила вместе со всеми и никогда не вылезала как "жена большого человека"".
Аллилуева была парторгом академической группы и часто заходила к Хрущеву, чтобы согласовать с ним свои действия. Не раз он спрашивал себя: "Она, придя домой, расскажет Сталину, и что он скажет?" Уже позднее, став заместителем Кагановича, Хрущев однажды был приглашен на ужин на дачу Сталина и немало изумился, обнаружив, как много известно вождю о его деятельности в академии.
"Я смотрел и недоумевал, - рассказывал Хрущев позднее, - откуда он знает? Потом понял, откуда он знает некоторые эпизоды из моей жизни. Видимо, Надежда Сергеевна подробно информировала его о жизни нашей партийной организации и о моей роли как ее секретаря, представив меня в хорошем свете".
Во время написания мемуаров Хрущев отзывался об Аллилуевой с большой симпатией. "Цветущая, красивая такая женщина была!" - восклицает он. Это очень понятно, особенно в свете ее трагической гибели. В 1932 году, в день пятнадцатой годовщины Октябрьской революции Сталин и его жена, по рассказам очевидцев, поссорились на праздничном ужине. Сталин, как рассказывают, грубо обругал ее и бросил ей в лицо зажженную папиросу (по другим свидетельствам - скатанный в шарик хлебный мякиш); а позже в тот же вечер, узнав, что он уединился у себя на подмосковной даче с другой женщиной, Надежда Сергеевна застрелилась.
Могла ли эта интеллигентная, тонко чувствующая женщина расхваливать мужу простого и грубоватого Хрущева? Возможно, все было ровно наоборот. Если, как можно судить по некоторым свидетельствам, многие стороны политики Сталина пугали его жену, не исключено, что она сожалела о травле правых, которую развернул Хрущев в стенах академии. Можно предположить, что жалобы Аллилуевой на Хрущева сделали то, чего не могли бы сделать ее похвалы, - заставили Сталина проникнуться к нему доверием.
В 1930 году Москва делилась на десять районов, из которых Бауманский был самым маленьким. Наиболее важную и почетную позицию в городе занимал большой Краснопресненский район. При централизованном советском режиме районное начальство имело мало власти по сравнению с городским. Однако первые секретари райкомов надзирали за всем, что происходило на вверенной им территории - от выполнения экономического плана до политических "чисток". В конце двадцатых - начале тридцатых работа районных властей была крайне неблагодарной: на них ложилась ответственность за невыполнение огромных, невыполнимых пятилетних планов, а хаотическое переплетение ответственности и обязанностей стесняло их работу.
Эта неблагодарная работа была словно создана для Хрущева. Благодаря сверхжестким требованиям любой успех здесь казался триумфом, а запутанная бюрократическая система руководства позволяла ему во все вмешиваться и всем руководить, выигрывая благодаря неистощимой энергии и напору. Кроме того, здесь он смог развернуться как мастер "чисток". В народных комиссариатах торговли и железнодорожного транспорта, в Объединении профсоюзов нефтяников, в Колхозном центре - везде открывались "факты оппортунистической практики и теории". На почве "политической близорукости и зажима самокритики" бауманские партийные власти аннулировали результаты выборов во Всесоюзную плановую комиссию, разгромили партбюро в Институте нитрогена и Московском меховом тресте, а также потребовали новых выборов партбюро в издательстве "Молодая гвардия", заявив, что старое бюро "не реагировало на издание идеологически вредных книг".
Не забыл Хрущев и своей старой вражды с "правыми" из Промакадемии. "Когда были разработаны указания по чистке [академии],- рассказывал он на районной партконференции в январе 1931 года, - они заявили, что эти указания направлены против лучшей части партии, что после чистки в академии останутся только стопроцентные лакеи". В ответ Хрущев обвинил "правых" в желании "отсидеться в болоте", поджидая благоприятного момента.
Свести счеты с врагами из Промакадемии оказалось проще простого. А вот в руководстве экономикой Хрущев далеко не так преуспел: выполнение пятилетнего плана Бауманский район безнадежно провалил. Однако такие далеко не блестящие результаты не остановили продвижения Хрущева наверх.
Следующая остановка: Краснопресненский район - район с богатой революционной историей, овеянной романтикой баррикадных боев. Управлять им было почетно; среди других первый секретарь Краснопресненского райкома рассматривался как "первый среди равных". На городском партбюро, где Хрущев был выбран на эту должность, его попросили сказать несколько слов.
"Вел бюро Каганович, - вспоминала Е. Г. Горева, в то время секретарь московского женотдела. - Хрущева попросили кратко рассказать свою биографию. Или он сильно волновался, либо еще почему, говорил Никита Сергеевич запинаясь, зачастую неправильно произнося слова. "Неужели нельзя было для Красной Пресни найти элементарно грамотного человека?" - тихо обратилась я к одному из своих соседей по столу. Вижу - председательствующий грозит мне пальцем, видимо, чтобы не разговаривала. После того как бюро закончилось, кандидатуру Хрущева утвердили, Каганович подозвал меня к себе. "Я все слышал, - бросил он весьма сурово. - Если хочешь, чтобы кресло осталось под тобой - помалкивай!""
Это был не единственный неудачный дебют Хрущева. Первая его торжественная речь в качестве секретаря Краснопресненского райкома так затянулась, что слушатели начали указывать ему на часы; он столько говорил об экономике, что произвел впечатление "технократа", а главное, имел неосторожность заявить, что лишь с приходом на руководящий партийный пост в Москве Кагановича были преодолены "все перегибы, искривления и извращения" и "взята верная линия". Очевидно, Хрущев позабыл, что предшественником Кагановича на этом посту был не кто иной, как Вячеслав Молотов, ближайший сподвижник Сталина, ныне занимавший пост главы правительства СССР.
Оба эпизода ясно показывают, что мешало Хрущеву в его продвижении наверх. Однако он хорошо справлялся с новой работой, вполне оправдывая свое назначение. В экономическом отношении Краснопресненский район был более развит, чем Бауманский. Заседания партбюро райкома были посвящены вопросам управления производством и строительством, обеспечения заводов сырьем, пищевых поставок. Хрущев мобилизовал весь район на выполнение плана и прием в партию новых членов. Он организовал около двадцати тысяч рабочих в "ударные бригады", работавшие согласно так называемой "прогрессивке" - системе, предполагавшей минимальную оплату за определенный объем работы, а затем прогрессивно растущие премии за увеличение объема.
Для Хрущева и его коллег "не было таких крепостей, которые не могли бы взять большевики". Даже русский историк, враждебный Хрущеву, не может сдержать восхищения его краснопресненскими успехами. Хотя речь Хрущева на районной партконференции в январе 1932 года и содержала привычные инвективы в адрес уклонистов всех мастей - по большей части, пишет он, доклад напоминал "отчет добросовестного, знающего свое дело хозяйственника".
Руководство Бауманским, а затем Краснопресненским районами стало для Хрущева важной ступенькой карьерной лестницы; однако настоящий поворот совершился, когда Хрущев стал заместителем Кагановича. Поскольку последний занимал одновременно три важных поста (первый секретарь Московского горкома и обкома и заместитель Сталина в ЦК), управление Москвой фактически легло на Хрущева. Стоит отметить, что по понятным причинам партийное и советское руководство Москвы пользовалось особым вниманием Сталина (не случайно Московский горком партии располагался на Старой площади рядом с Секретариатом ЦК).
С этих пор мнение Хрущева о том, что Сталин следит за каждым его шагом, превратилось из фантазии в реальность. Учебу пришлось бросить окончательно, и от этого Хрущев чувствовал себя особенно уязвимым: "Это требовало огромного напряжения сил, если учесть, что соответствующих знаний и опыта у меня не было".
"Поражает быстрый рост Хрущева, - записывает в своем дневнике один из московских чиновников. - В Промакадемии он учился кое-как - а теперь стал вторым секретарем при Кагановиче! Это при том, что он тупица чистой воды - только и умеет, что подлизываться к начальству".
Тупицей Хрущев не был. Однако предстоящие ему задачи могли бы смутить и более образованного и разностороннего человека. В столице строились новые предприятия, расширялись и переоборудовались старые. Она превращалась в огромный оборонно-научно-индустриальный комплекс. Москва, став гигантской стройкой (только в 1931 году встали в строй сто новых заводов и фабрик, а к концу первой пятилетки были перестроены еще триста), наводнилась приезжими из сельской местности: 411 тысяч новых жителей (увеличение на 15 %) в 1931 году, 528 тысяч, то есть почти полторы тысячи в день - в 1932-м, а за весь период с 1928 по 1932 год - прирост на полтора миллиона человек, или на 70 %. Обеспеченность жильем и бытовыми услугами не поспевала за хаотическим ростом населения.
Переполненная людьми, изрытая канавами и траншеями, гудящая от грохота отбойных молотков и рычания экскаваторов - такой была Москва, над которой взял шефство Хрущев. Неудивительно, что во время своего первого выступления на Политбюро он заметно нервничал. Московские рабочие, о которых Сталин всегда выказывал особую заботу, в 1932 году буквально голодали, и вождь, неусыпно заботившийся о благе трудящихся, "выдвинул идею" заняться кролиководством. Естественно, Хрущев "с большим рвением проводил в жизнь указание Сталина… Каждая фабрика и каждый завод там, где только возможно, и даже, к сожалению, где невозможно, разводили кроликов. Потом занялись шампиньонами: строили погреба, закладывали траншеи. Некоторые заводы хорошо поддерживали продуктами свои столовые, но всякое массовое движение, даже хорошее, часто ведет к извращениям… Не все директора поддерживали их… При распределении карточек с талонами на продукты и товары было много жульничества. Ведь всегда так: раз карточки, значит, недостача, а недостача толкает людей, особенно неустойчивых, на обход законов".
Каганович предложил Хрущеву выступить на Политбюро и доложить о мерах по исправлению ситуации. "Это меня очень обеспокоило и даже напугало, - вспоминал позднее Хрущев. - Выступать на таком авторитетном заседании, где Сталин будет оценивать мой доклад!"
Доклад прошел неудачно. Обычная стратегия Хрущева - говорить вождям то, что они хотят услышать, - была вполне оправдана; Сталин часто верил хорошим новостям, даже если они расходились с истиной. Однако в московской жизни Сталин разбирался, о проблемах с кроликами и карточками был хорошо осведомлен и сразу понял, что Хрущев приукрашивает действительность.
- Не хвастайте, не хвастайте, товарищ Хрущев, - проворчал он. - Много, очень много осталось воров, а вы думаете, что всех выловили.
Нетрудно представить, с какими улыбками и смешками начали переглядываться члены Политбюро при этих словах. Сталин высмеял Хрущева, но высмеял добродушно, так, что это не унизило, а, скорее, подбодрило его. "На меня это сильно подействовало: действительно, я посчитал, что мы буквально всех воров разоблачили, а вот Сталин хоть и не выходил за пределы Кремля, а видит, что жуликов еще много. По существу, так и было. Но то, как именно он подал реплику, понравилось мне очень: в этаком родительском тоне. Это тоже поднимало Сталина в моих глазах".
Хрущев упорно работал над собой, стараясь преодолеть свои недостатки. "Приходилось брать усердием и старанием, затрачивая массу усилий", - говорил он позднее. Как рассказывал Эрнест Кольман, в то время работавший с Хрущевым, "он восполнял (не всегда удачно) пробелы в своем образовании и общекультурном развитии интуицией, импровизацией, смекалкой, большим природным дарованием".
Протоколы заседаний Московского горкома за 1933 год полны обсуждений повседневных вопросов, от развития промышленности до организации путевок для работников секретариата. По словам Хрущева, это был "период большого подъема в партии и по стране… Именно на мою долю как второго секретаря горкома партии, а фактически первого, поскольку Каганович был очень загружен по линии ЦК, приходилось все это строительство… Москва того времени уже была крупным городом, но с довольно отсталым городским хозяйством: улицы неблагоустроены; не было должной канализации, водопровода и водостоков; мостовая, как правило, булыжная, да и булыга лежала не везде; транспорт в основном был конным. Сейчас страшно даже вспомнить, но было именно так".
В 1936 году Эрнест Кольман стал секретарем горкома, курировавшим науку. Его отдел, в котором не было ни одного ученого, надзирал за деятельностью сотен научно-исследовательских институтов. "…Нужны были энциклопедические знания, такие, какими никто из нас не обладал, - вспоминал Кольман, - да в наше время никто обладать и не может. Как и всюду тогда, работали мы не только днем, но и по ночам, до рассвета, но я убежден, что не с большой пользой, а отчасти даже с вредом для дела". Сложилась парадоксальная ситуация: интеллектуальной жизнью Москвы руководили люди, глубоко не сведущие в науке и культуре - Каганович и Хрущев. Однако о них обоих Кольман вспоминал с теплотой, по крайней мере в этот период: "Оба они перекипали жизнерадостностью и энергией - эти два таких разных человека, которых, тем не менее, сближало многое. Особенно у Кагановича была прямо сверхчеловеческая работоспособность… Каганович был склонен к систематичности и даже теоретизированию, Хрущев же к практицизму, к техницизму. Помнится, как мы с Хрущевым посетили в Политехническом музее выставку новейших советских изобретений, когда он, как ребенок, восхищался "говорящей бумагой" - подобием магнитофонной ленты, на которую мы оба что-то наговорили, а пришедшая с нами Катя [жена Кольмана] пропела какую-то песенку".
Ни Хрущев, ни Каганович, если верить Кольману, не были "испорчены властью". "Оба они… были по-товарищески просты, доступны, особенно Никита Сергеевич, эта "русская душа нараспашку", не стыдившийся учиться, спрашивать у меня, своего подчиненного, разъяснений непонятных ему научных премудростей".