Однажды Кольман упомянул о словах Ленина, как-то предложившего план подземной газификации угля. Хрущев, со своим всегдашним стремлением решать экономические проблемы путем технических находок, "загорелся этой идеей. Он решил направить меня в Донбасс, чтобы я ознакомился там с ведущимися опытами по газификации с тем, чтобы перенести их в Подмосковье. Хотя я протестовал, предлагая, чтобы этим занялся специалист-горняк, Хрущев настоял". Кольман вместе с женой отправился в Донбасс, провел необходимые исследования на земле и под землей и, вернувшись домой, сообщил, что не обнаружил в Донбассе (как он писал позднее) "ничего особенно утешительного". Не вняв его предупреждениям (еще одна характерная черта), Хрущев приказал организовать такое же производство в Подмосковье.
В другой раз Кольман сопровождал Хрущева и двух высокопоставленных военных при осмотре секретной военной базы под Можайском. Здесь, в глухом лесу, под надежной охраной, стоял "деревянный сарай тридцати или сорока метров в длину, без окон, но ярко освещенный". В одном конце ангара размещался громоздкий научный прибор, в другом - клетка с большой крысой. Когда изобретатель повернул рычаг, "бедная крыса свалилась набок и, вытянув лапки, навсегда замерла. Изобретатель пояснил довольно невнятно, что это подействовал какой-то дзета-луч на сердце животного. На пристрастные расспросы Никиты Сергеевича он признал, что, для того чтобы радиус лучей увеличить до трех-четырех километров, потребовалось бы затратить в десять тысяч раз больше энергии, а следовательно, для военных целей они пока не пригодны".
Скорее всего, добавляет Кольман, их пытались обмануть, а крыса погибла от обыкновенного электрошока. Надо заметить, что позднее, будучи уже главой Советского государства, в отношениях с военными Хрущев не раз проявлял самостоятельность и неуступчивость; однако перед высокими технологиями он никогда не мог устоять. Увлечение фантастическими техническими проектами стало оборотной стороной его грубого антиинтеллектуализма: в том и в другом отражалось противоречивое отношение к высшему образованию, которое, по уверениям Хрущева, вечно от него ускользало - хотя скорее уж сам он от него ускользал.
Важнейшим и грандиознейшим из строительных проектов, за выполнение которых отвечал Хрущев, был Московский метрополитен, ставший своеобразным символом сталинской Москвы. Метрополитен должен был стать лучшим и самым дорогим в мире - не потому, что в этом нуждались жители (если бы правительство заботилось только о нуждах москвичей, разумнее было бы улучшить наземные коммуникации, а сэкономленные средства направить на развитие жилищного строительства и коммунальных служб), а ради престижа страны. На случай войны тоннели и станции метро делались беспрецедентно глубокими - чтобы их можно было использовать как бомбоубежища. В то же время метрополитен должен был стать символом пути в будущее, и ради создания этого символа никакая цена не казалась слишком высокой. Только в одном 1934 году на строительство метро было затрачено 350 миллионов рублей (при 300 миллионах, затраченных на производство товаров народного потребления за всю первую пятилетку); станции возводились из мрамора, бронзы, других дорогих материалов (в том числе изъятых из соборов и разрушенных храмов), украшались скульптурой, мозаикой и витражами.
Работы по строительству метро начались еще в 1931 году, однако только при Хрущеве развернулись в полную силу. 7 ноября 1934-го, в годовщину революции, должна была вступить в строй первая линия московской "подземки". Опыт, полученный в юзовских шахтах, помог Хрущеву оценить преимущества закрытых тоннелей по сравнению с открытыми. Однако, "когда решался вопрос об этом, - рассказывал он позднее, - мы очень слабо представляли себе, что это за строительство, были довольно наивны и смотрели на это как на нечто чуть ли не сверхъестественное. Сейчас гораздо проще смотрят на полеты в космос, чем мы тогда - на строительство в Москве метрополитена".
Несмотря на свое невежество (или, возможно, благодаря ему), в работе Хрущев шел на отчаянный риск. Вместе с главой Моссовета Николаем Булганиным он безжалостно эксплуатировал рабочих-метростроевцев, заставляя их работать по сорок восемь часов без отдыха и не обращая внимания на предупреждения инженеров о том, что тоннели могут обрушиться, увлекая за собой наземные постройки. На стройке нередки были несчастные случаи - подземные пожары и наводнения; в прессе о них писали лишь как о демонстрации героизма на службе великой цели.
Хрущев не жалел не только других, но и себя. "Собственно говоря, - вспоминал он, - я 80 % своего времени отдавал тогда метрополитену. И на работу в горком, и с работы ходил через шахты метро. Какой у нас реально был рабочий день, сказать просто трудно. Я вообще не знаю, сколько мы спали. Просто тратили минимум времени на сон, а все остальные часы отдавали работе, делу".
К ноябрю 1934 года достроить первую линию не удалось; зато 1 мая 1935 года пустили первые поезда - от Сокольников до Парка Культуры и от улицы Коминтерна (затем - Калинина) до Киевского вокзала. Хрущев сам ехал на первом поезде вместе с Кагановичем, чье имя получил метрополитен. Процитируем воспоминания одного из инженеров-метростроевцев: "В жизни каждого человека бывают особенно памятные дни. В такие дни все, что казалось тебе давно знакомым, вдруг предстает в новом свете. Ощущаешь любовь к тому, что прежде воспринимал как должное. Таким днем для меня стал день, когда со мной заговорил товарищ Хрущев".
За заслуги в деле строительства метрополитена Хрущев был награжден орденом Ленина. Один из московских электротехнических заводов получил его имя, а к списку его должностей добавился пост первого секретаря Московского обкома. О том, что означал для него орден Ленина, лучше всего сказал сам Хрущев: "Это был мой первый орден… У меня был орден Ленина с номером где-то около 110. За пять лет только 110 человек получили орден Ленина! Вот как он высоко ценился. Что ж, так и должно быть: чем больше ценится награда, тем лучше. Потом ордена Ленина начали раздавать направо и налево, и значение этого ордена понизилось".
Достаточно посмотреть кинохронику, запечатлевшую Хрущева в 1935 году, чтобы зримо представить его карьерный рост и возросшую уверенность в себе. Вот он инспектирует строительство нового моста через Москву-реку у станции метро "Киевская". Хрущев появляется в большом черном лимузине вместе со свитой функционеров. В длинном, темном, хорошо сшитом пальто (и с телохранителем из НКВД за спиной) он машет рукой собравшимся рабочим, широко улыбается и пожимает руки. Его приезд совпал с перекуром, и все стоят с папиросами - все, кроме пуританина Хрущева. Решительным шагом он проходит по мосту, раздавая направо и налево указания, затем садится в черный лимузин и уезжает, сопровождаемый свитой из еще нескольких черных машин.
В последний момент оператор снимает его крупным планом, фиксируя внимание на глазах - ярких, удивительно живых и проницательных. Много лет спустя взгляд Хрущева поразил друга его сына Сергея, в пятидесятых годах впервые встретившегося с отцом своего приятеля. Его изумил контраст между непрезентабельной фигурой Хрущева - и его живым, пронзительным взглядом. "Чтобы понять, как Хрущев достиг такой власти, достаточно было взглянуть ему в глаза".
Кадры кинохроники 1935 года рассказывают нам о визите Хрущева в московский детский сад номер 12, также носивший его имя. Он со своей свитой появляется в детсаду после дневного сна, когда дети уже одеты и пьют чай в чистенькой столовой. Хрущев и его помощники в белых толстовках: на нем - темный цивильный пиджак, на других - что-то вроде кителей. Хрущев осматривает детский стульчик, вертит его в руках, проверяя, как он сделан, затем берет в руки крохотный детский башмачок. При разговоре с детьми лицо "отца города" лучится заразительной улыбкой. А вот Хрущев выступает на собрании партийных активистов электролампового завода: "сталинский" френч, все та же улыбка, сияющая ярче любых электрических ламп, энергичные "дирижерские" жесты - сразу видно, что перед публикой Хрущев чувствует себя как дома. Во время произнесения речи он перекидывается со слушателями неформальными репликами и явно наслаждается этим состязанием в остроумии.
Однако не всегда все шло так гладко. Склонность Хрущева принимать решения, не подумав, иной раз доставляла ему неприятности. Так, начатая им кампания "стахановского труда" вызвала недовольство вышестоящего начальства, обвинившего его в "слепой погоне за рекордами".
В 1934 году Хрущеву передали просьбу позвонить по телефону, в котором он узнал домашний номер Сталина. Вождь хотел поговорить с ним об общественных туалетах. "До меня дошли слухи, - сказал Сталин, - что у вас в Москве неблагополучно обстоит с туалетами. Даже "по-маленькому" люди бегают и не знают, где бы найти такое место, чтобы освободиться. Создается нехорошее, неловкое положение. Вы подумайте с Булганиным о том, чтобы создать в городе подходящие условия".
В сносе старой Москвы роль Хрущева не была ведущей, однако он и не противился этому. "Мы рубим деревья, - говорил он на пленуме ЦК в 1937 году, - мы рубим там, где надо, чтобы перестроить город Москву, чтобы это была столица, а не деревня и чтобы покончить с мнением, что Москва - это большая деревня".
"Некоторые большевики, - добавлял он на городской партконференции в том же году, - проливают слезы и говорят: "Смотрите, что же вы сносите?!" Я бы сказал… такие вот слезы и рыдания мне очень напоминают героев "Вишневого сада"… Мы не можем ставить интересы людей, живущих здесь или там, выше интересов целого города".
Сталин поощрял презрение своих приспешников к старине, однако, когда его ушей достигали жалобы, легко сваливал всю вину на них. Однажды известный авиаконструктор Александр Яковлев был на приеме у Сталина и после обсуждения деловых вопросов у них завязался разговор. Сталин спросил, что говорят москвичи, и, видя, что вождь в хорошем настроении, Яковлев осмелился заметить, что люди недовольны уничтожением парков и зеленых аллей и говорят: "Это оттого, что вождь не любит деревьев". Сталин в ответ обвинил во всем Хрущева и Булганина. Он, мол, однажды указал им на какой-то неприглядный куст и заметил: "Такая зелень нам в городе не нужна… Но Хрущев и Булганин поняли мои слова по-своему, по пословице: "Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет". Вот видишь, Молотов? - добавил он, обращаясь к стоящему рядом предсовмина. - Что они ни натворят, за все мы в ответе".
Вскоре после XVII съезда партии (1934 год), на котором Хрущев произнес речь, восхваляющую "нашего гениального вождя товарища Сталина" и заверяющую в "принципиальной, идеологической солидарности Московской партийной организации под умелым руководством Лазаря Моисеевича Кагановича", диктатор начал готовить новую кампанию против тех, кто осмеливался ему противостоять. 1 декабря 1934 года в Ленинграде был убит Киров. Вскоре после этого, без консультаций с Политбюро, Сталин издал указ, ускоряющий следствие по делам, связанным с террористическими актами, и потребовал, чтобы смертные приговоры по таким делам выносились "незамедлительно". На основании этого указа было возбуждено множество дел о "контрреволюционных преступлениях", в том числе и не имеющих ничего общего с убийством Кирова; по большинству из них были вынесены смертные приговоры. В январе 1935 года партийные организации получили секретное письмо ЦК, предписывавшее вычищать из партии замаскировавшихся оппозиционеров всех мастей. Следом началась волна арестов, названная в лагерях "кировским потоком". Несколько десятков тысяч человек (в основном бывшие аристократы, купцы, чиновники и их семьи, но также и рабочие, и крестьяне) были выселены из Ленинграда, немного меньше - из Москвы. Внутрипартийная чистка, проведенная в столице в 1935 году, закончилась исключением из партии 7,5 % партийцев - как бывших оппозиционеров, так и ничем не запятнанных коммунистов.
В январе 1935 года Зиновьев, Каменев и еще семнадцать человек были арестованы по обвинению в создании "Московского центра", вовлеченного в убийство Кирова. Пока что все они были приговорены к тюремному заключению сроком от пяти до десяти лет. Период с июля 1935-го по август 1936 года стал "затишьем перед бурей". Именно в это время была принята новая советская конституция, написанная в основном Бухариным: в ней громогласно декларировались всевозможные права и свободы советских граждан. Тем временем Сталин тайно готовил новый суд над Зиновьевым, Каменевым и другими членами воображаемого "троцкистско-зиновьевского центра", на этот раз - на основании вымученных под пытками признаний в подготовке к убийству не только Кирова, но и самого Сталина.
Новый суд начался 19 августа 1936 года, в бело-голубом бальном зале Дворянского собрания, теперь известном как Октябрьский зал Дома союзов. Главный обвинитель Андрей Вышинский требовал "расстрелять этих бешеных собак - всех до единого". И все они были расстреляны, несмотря на то, что, вымогая у Зиновьева признание, Сталин лично обещал ему пощадить жизни самих "заговорщиков", их семей и сторонников.
Перед, во время и после суда Хрущев с неизменным энтузиазмом поддерживал Сталина. Он призывал московских партработников "воспитывать в массах ненависть к врагу, ненависть к контрреволюционным троцкистам, зиновьевцам, ненависть к осколкам правых уклонистов и вместе с тем… любовь к партии большевиков, любовь к вождю и учителю товарищу Сталину". За три дня до окончания процесса он требовал для Зиновьева и Каменева смертной казни: "Всякий, кто радуется успехам нашей страны, достижениям нашей партии под руководством великого Сталина, найдет для продажных наймитов, фашистских псов из троцкистско-зиновьевской банды лишь одно слово: и это слово - расстрел".
В январе 1937 года начался следующий показательный процесс. На этот раз Хрущев требовал крови в речи, которую слушали морозным утром на Красной площади около двухсот тысяч москвичей: "Троцкистская клика - это банда шпионов и наемных убийц, диверсантов, агентов германского и японского фашизма. От этих троцкистских дегенератов исходит трупная вонь…" Страшнейшее преступление "Иуды-Троцкого и его банды" состояло в том, что они "подняли злодейскую руку на товарища Сталина… знамя всего прогрессивного человечества. Сталин - наше знамя! Сталин - наша воля! Сталин - наша победа!".
Зиновьев и Каменев дали показания на Бухарина и Рыкова: однако прежде чем судить и приговорить к смерти и этих бывших соратников, Сталин должен был изгнать их из ЦК. На пленуме ЦК в феврале 1937 года, хотя Бухарину и Рыкову не дали сказать ни слова в свою защиту, мнения тридцати шести членов комитета относительно их дальнейшей судьбы разделились: одни голосовали за суд (разумеется, с последующей казнью - в решении "независимого" суда никто не сомневался), другие предлагали более мягкие наказания. Единственная зафиксированная речь Хрущева на этом пленуме касалась невинного вопроса - подготовки к предстоящим выборам. Он не принадлежал к тем, кто прерывал Бухарина выкриками с места, а при голосовании отдал голос за суд, но без предварительного утверждения смертного приговора.
Чистки продолжались. На очереди стоял разгром высшего командования Красной Армии, включая талантливого военачальника Михаила Тухачевского, которого так недоставало Советскому Союзу в первые месяцы Великой Отечественной войны. Сам Хрущев голосовал за включение в Московский партийный комитет наркома армии и флота Яна Гамарника. Неделю спустя, когда "Правда" заклеймила Гамарника "троцкистским выродком", Хрущев заявил: теперь ему стало очевидно, что "враг хитро маскируется и умело скрывает свою подрывную работу…".
Отряды сталинских палачей направились в провинцию. Из всех первых секретарей только Андрею Жданову в Ленинграде, Берии на Кавказе и Хрущеву в Москве доверено было руководить чистками. Как ни отвратительно было поведение партийных лидеров, науськивающих народ на своих бывших кремлевских коллег, делали они и кое-что похуже - заставляли обезумевших от страха партийцев доносить друг на друга. Именно так поступал Хрущев. "Это не открытая борьба, - предупреждал он делегатов на Московской городской партконференции в мае 1937 года, - это не фронт, когда пули летят с вражеской стороны, а это борьба с человеком, который с тобой рядом сидит, который восхваляет успехи наши и достижения нашей партии и в это же время сжимает револьвер в кармане для того, чтобы выбрать момент и пустить тебе пулю, как они пустили в Сергея Мироновича Кирова". Такого предателя надо "сволторозить и хорошо набить ему морду", а потом добиться от него признаний "под давлением неоспоримых доказательств, собранных товарищами из НКВД".
"Нужно уничтожать этих негодяев! - гремел Хрущев в августе 1937 года. - Уничтожая одного, двух, десяток, мы делаем дело миллионов. Поэтому нужно, чтобы не дрогнула рука, нужно переступить через трупы врага на благо народа!"
Хрущев способствовал аресту и ликвидации собственных коллег и друзей. Из тридцати восьми руководителей Московской городской и областной партийных организаций выжили только трое. Из 146 партсекретарей других городов и районов Московской области были "репрессированы", выражаясь постсталинским эвфемизмом, 136. Из 63, избранных в мае 1937 года в Московский городской партийный комитет, погибли примерно 45. Из 64 членов обкома сгинули в кровавой мясорубке 46.
Арестованы были двое личных помощников Хрущева, Рабинович и Финкель. Та же судьба постигла Семена Корытного, когда-то работавшего с Хрущевым в Киеве. То же случилось с человеком по фамилии Марголин - когда-то киевским помощником Хрущева, учившимся вместе с ним в Промакадемии, сменившим его на посту первого секретаря Бауманского райкома и работавшим его помощником в Московском горкоме. "Одним словом, - заключает Хрущев в своих воспоминаниях, - почти все люди, которые работали рядом со мной, были арестованы".
Процесс чистки требовал от Хрущева одобрения этих арестов. Региональные партийные руководители обязаны были утверждать взятие своих подчиненных под арест и вынесение им приговоров; вместе с главами местных отделений НКВД и прокурорами они образовывали так называемые "тройки", имевшие возможность выносить смертный приговор без права апелляции. Поначалу НКВД требовалось предварительное согласие партийных руководителей; затем, по всей видимости, чекисты начали выносить приговоры сами, а партийцы одобряли их задним числом.