Вскоре после переезда в Киев беда едва не разразилась с самим Хрущевым. Человек, которого он привез с собой из Москвы и сделал украинским наркомом торговли, которого "уважал и доверял ему", был арестован. Вскоре Лукашова отпустили - это успокоило Хрущева, но ненадолго, лишь до разговора с подчиненным. Лукашов рассказал, что его "били нещадно и пытали", пытаясь добиться от него показаний… на самого Хрущева! Обвинения в том, что Хрущев якобы отправил Лукашова в загранкомандировку для установления связей с белогвардейскими организациями, были смехотворны (на самом деле Лукашов закупал за границей семена лука и других овощей) - но не смехотворнее прочих подобных обвинений, по которым погибли уже сотни людей. Согласно Хрущеву, его друг "оказался крепким человеком, отчего и остался в живых". Ничего не добившись, его отпустили - случай нечастый. Сам Хрущев тоже проявил редкую смелость - обратился к Сталину и рассказал ему обо всем.
- Да, - спокойно ответил тот, - это все чекисты стали делать, туда тоже затесались враги народа и подбрасывают материал, вроде бы кто-то им дал показания. И на меня есть показания, что тоже имею какое-то темное пятно в своей революционной биографии.
Заговорив об этом первым, Хрущев доказал Сталину, что ему нечего скрывать: подозрительный тиран любые проявления страха и неуверенности воспринимал как доказательства вины. Казалось бы, этот случай должен был ясно показать Хрущеву, что в мясорубке НКВД гибнет множество невинных людей. Возможно, так оно и было: но "на публику" Хрущев продолжал заявлять, что несправедливые аресты случайны и подстраиваются проникшими в органы "врагами народа".
Об этом Хрущев говорил в своем выступлении на XIV съезде компартии Украины: "Товарищи, мы должны разоблачать врагов народа и беспощадно с ними бороться. Но нельзя позволить, чтобы от этого пострадал хоть один честный большевик. Будем вести борьбу с клеветниками". Один из таких клеветников, добавляет Хрущев, направил в местные партийные органы такую просьбу: "В борьбе с врагами я подорвал здоровье и прошу дать мне возможность отдохнуть в курортных условиях". (Смех в зале.) На XV съезде, состоявшемся в 1940 году, Хрущев повторяет это предупреждение: "Клеветники крадутся темными переулками и делают свою грязную работу. Много ума для этого не требуется. Просто записываешь фамилии в записную книжку и идешь по ней, пока не пройдешь весь алфавит от А до Я". (Смех в зале.)
Едва ли подобные слова могли послужить компенсацией за активно раздуваемое Хрущевым пламя страха. Впрочем, в своих воспоминаниях он приводит и примеры "добрых дел" - например, случай, когда он усомнился в представленных НКВД материалах на одного киевского партийного деятеля и добился свидания с узником - увы, слишком поздно, ибо этот человек уже мог лишь покорно повторять "признания", навязанные ему палачами. Однако Хрущев сумел спасти другого подозреваемого, взятого по связанному с этим делу. "Меня не оставляла мысль, что все-таки что-то здесь неладно".
Разумеется, несколько случаев "добрых дел", о которых Хрущев рассказывает в своих мемуарах, мизерны по сравнению с десятками отправленных на смерть людей, о которых он умолчал. Так или иначе, он убедил самого себя, что помогает беззащитным, и это убеждение помогло ему пройти через страшные годы террора, хотя бы отчасти сохранив уважение к себе и силы жить дальше.
Назначая Хрущева на Украину, Сталин знал о "слабости" своего протеже к "городскому хозяйству и промышленности" и предупредил, чтобы тот "не увлекался Донбассом" и "больше внимания обращал на сельское хозяйство". "Такой линии я и придерживался, - пишет Хрущев, - хотя мне это было нелегко, потому что я чувствовал тягу к промышленности, а особенно к углю, машиностроению и металлургии… Я стал больше заниматься сельским хозяйством, деревней, ездить по Украине, искать передовых людей, слушать их и учиться у них".
Первым делом Хрущев постарался найти себе помощника, который мог бы все свое время посвящать сельскому хозяйству. Он выбрал Андрея Шевченко из киевского Института земледелия. Двадцативосьмилетний Шевченко доказал, что способен трудиться без устали, изо дня в день, и был взят на работу. Хрущев, вспоминает Шевченко, уже понял, что система управления сельским хозяйством нуждается в изменениях: меньше указаний сверху, больше решений, принимаемых самими колхозниками. Однако прежде, чем убеждать в этом Москву, Хрущев отправил Шевченко опробовать эту идею на самих крестьянах.
"Не приезжай на машине, - наставлял его Хрущев. - Явись в деревню пешком, чтобы мужики видели: ты - такой же, как они. Ты вроде не куришь? Все равно, возьми с собой табак: почти все мужики курят, а тебе нужно расположить их к себе, чтобы они раскрылись. Не засыпай их всякой бюрократией. Дай им подумать. Просто аккуратно спроси, как бы они отнеслись, если бы не получали план сверху от Сталина, а разрабатывали сами. Не торопись, не навязывай им своих мыслей, посмотри, смогут ли они планировать сами".
Шевченко вернулся в Киев с готовой схемой реформы. Хрущев поработал над ней еще несколько дней, а затем представил ее в Москву. Вместе с Шевченко он изложил свою идею Сталину, который поначалу ее отверг: "Если мы сделаем, как вы говорите, они перестанут сажать свеклу. Сахарную свеклу растить тяжело, и доход от нее небольшой, так что они ее растить не будут. Перейдут на овес". Хрущев уверял, что крестьянам можно доверять; Сталин отвечал на это, что Хрущев "несет чушь", что без дисциплины и принуждения сверху "все развалится". В конце концов Сталин согласился ввести некоторые изменения, но только на Украине: колхозам разрешили принимать свой план на некоторые культуры (рожь, овес, ячмень и просо); на все остальное план по-прежнему спускался сверху. "Мало будет ржи - кого-то посадим, - проворчал Сталин. - Если они не станут сеять рожь, отвечать будешь ты".
Хрущев создал специальный комитет по развитию скотоводства и поручил драматургу Александру Корнейчуку написать пьесу о дальновидном председателе колхоза. Кроме того, он попытался реорганизовать систему оплаты труда так, чтобы колхозник, больше работающий и больше производящий, получал бóльшую плату - реформа, аналогичная той, которую он ввел уже после смерти Сталина. Хрущев, много времени проводивший в сельской местности и хорошо знавший реальные условия крестьянского труда, лучше других советских вождей понимал истинные нужды и интересы колхозников.
В 1940-м он приехал в Петрово-Марьинский район, где в 1925 году был секретарем местной партячейки. Человек, ныне занимавший этот пост, Захар Глухов ожидал появления Хрущева с целой свитой - но тот приехал с одним помощником и водителем. Первым на глаза ему попался пьяный председатель колхоза. Хрущев вспылил, но, успокоившись, начал сочувственно расспрашивать об ужасных условиях жизни и труда, толкающих крестьян к пьянству. Именно во время этого визита он спрашивал о том, выжили ли кулаки, которых он знал в двадцатых. Хрущев произвел на Глухова самое благоприятное впечатление: "Простой и прямой. Поговоришь с ним пять минут - и уже кажется, что знаешь его всю жизнь, что с ним можно говорить обо всем".
В апреле 1938 года первый секретарь Украины нанес визит еще в одно памятное место - сталинский техникум. В это время большинство студентов были на занятиях, однако, услышав о его приезде, высыпали в коридор и приветствовали его аплодисментами. Хрущев прикинулся рассерженным, выговорил ректору за то, что тот позволяет срывать занятия, но согласился выступить перед студентами и преподавателями. Как обычно, говорил он без бумажки и быстро установил контакт с аудиторией. Бóльшую часть студентов, вспоминал позже один из них, волновали прежде всего репрессии, в результате которых техникум лишился многих преподавателей. Хрущев, однако, заговорил об угрозе со стороны нацистской Германии и о бдительности против внутренних врагов; говорил очень просто, "по-свойски", а под конец речи с широкой улыбкой извинился за то, что помешал занятиям. В этом выступлении Хрущева ярко отражаются те особенности, которые были свойственны его поведению на всех официальных встречах и собраниях, не исключая пленумов ЦК. Даже здесь, вместо того чтобы слушать других, он постоянно привлекал внимание к себе - подавал реплики с места, перебивал выступающих (иной раз - до того, как они начинали говорить), подбадривал их, поправлял или язвил.
В 1939-м на Украине собрали на 21,5 % больший урожай, чем в предыдущем году. Росла производительность донецких угольных шахт, вводились в строй новые заводы. Трудно сказать, какова здесь была заслуга Хрущева; однако и в Киеве, и в Москве главную роль в экономических успехах приписывали ему. В своих воспоминаниях он с гордостью рассказывает о том, как разрешил "загадку автомобильных шин". Поддерживая свой имидж "человека из народа", Хрущев сблизился со своим шофером, Александром Журавлевым, которого его дети называли дядей Сашей. Однажды "дядя Саша" пожаловался на то, что шины советского производства быстро изнашиваются; Хрущев отнесся к этой жалобе так серьезно, словно она исходила от Академии наук, и даже сообщил об этом Сталину, хотя вождь и "не любил, когда мы критиковали что-либо собственного производства".
Сталин в самом деле не любил дурных новостей и "отомстил" по-своему - приказал самому Хрущеву исправить ситуацию. Ответ Хрущева был преисполнен не совсем ложной скромности: "Но ведь я совершенно незнаком с данным видом производства!.. Выпуск шин мне совершенно незнаком". Позднее он вспоминал: "Я, честно говоря, немного побаивался: не знал, сколько это займет времени и смогу ли вообще разобраться в этом вопросе".
Финал истории предсказуем. Хрущев отправился на лучший в СССР завод по производству шин (укомплектованный американским оборудованием), лично ознакомился с производственным процессом, задал кучу вопросов и поставил "диагноз": шины изнашиваются оттого, что, спеша перевыполнить норму, рабочие нарушают инструкции по изготовлению - делают шины на один-два слоя резины тоньше. Когда Хрущев сообщил об этом Сталину, тот был "страшно раздражен", однако своему приближенному сказал благосклонно: "Я согласен с вами, давайте ваши предложения, и мы их утвердим".
"Я потому и привел рассказ о данном эпизоде, - заключает Хрущев, - чтобы показать государственный подход Сталина к делу. Он был, конечно, большим человеком, организатором, вождем. Но был он и большим деспотом и поэтому боролся с варварством, встречавшимся в нашей жизни, деспотическими методами".
Отправляясь на Украину, Хрущев беспокоился, что местная интеллигенция встретит его враждебно, однако этого не случилось. Напротив, многие, опасаясь за свою жизнь и положение, льстили ему и бесстыдно перед ним пресмыкались. Хрущев, всю жизнь мечтавший заслужить уважение "культурных людей", да к тому же страстно желавший показать Сталину, что в Киеве он настоящий хозяин, стал легкой добычей льстецов.
В 1938 году политика украинизации сменилась на Украине прямо противоположной тенденцией - русификацией. Украинская история подчищалась, в ней подчеркивались эпизоды, свидетельствующие об "исторически сложившихся братских узах между русским и украинским народами". Русский язык вернулся в школы; украинский "обогащали" словами типа "пятисотница" (героическая колхозница, собравшая не меньше пятисот центнеров сахарной свеклы с гектара) и одновременно "вычищали" из него слова, неразрывно связанные с крестьянским бытом, такие, как "постолы" или "очкур" (башмаки на деревянной подошве и веревочный пояс, какие носил в Калиновке сам Хрущев).
Хрущев рьяно взялся за русификацию Украины. В 1938 году он громил "польско-германских агентов и буржуазных националистов", которые "делают все, чтобы покончить с русским языком на Украине", и "мерзавцев, которые пытаются изгнать русский язык из украинских школ". Однако не забывал он и заигрывать с украинскими интеллигентами, которые из-за своего неустойчивого положения жадно ловили знаки внимания со стороны властей. Так, он организовал награждение орденом смертельно больного украинского композитора и, явившись к больному на квартиру, лично вручил ему высокую награду. Согласно свидетельству будущего комсомольского лидера Украины Костенко, интеллигенция восприняла жест Хрущева "как знак благоволения, особенно на фоне всего, что тогда происходило".
Уже через несколько недель после своего прибытия в Киев Хрущев начал налаживать связи с известными писателями. Наиболее выдающимся из украинских поэтов того времени был, пожалуй, Максим Рыльский, родившийся в 1895 году, неоклассицист, в 1917 году организовавший творческое объединение, резко дистанцировавшееся от всевозможных "пролетарских поэтов". Еще в 1925 году Рыльский резко высказывался о коммунистических литературных объединениях, замечая, что они "хороши лишь для бездарей", а в 1931-м подвергся критике как "правый", в чьих произведениях "сильны мотивы националистического волюнтаризма" и "идеализируются кулаки и буржуазия". В том же году Рыльский был арестован и провел полгода в тюрьме; после этого он публично отрекся от своего прошлого и пополнил ряды лояльных литераторов. Сталина он пережил - и за это, пожалуй, следует благодарить Хрущева. В 1938-м, когда Рыльского собирались арестовать, Хрущев напомнил тогдашнему шефу украинского НКВД Успенскому, что поэт - автор знаменитого стихотворения о Сталине, положенного на музыку и ставшего популярной песней. "А вы хотите его арестовать! Этого никто не поймет".
Сдружился Хрущев и с двумя другими известными поэтами - символистом Павло Тычиной и неоромантиком Миколой Бажаном. Оба после революции присоединились к объединениям пролетарских писателей, однако сопротивлялись попыткам большевиков руководить "литературным фронтом". Тычину в 1927 году обвиняли в "протаскивании националистического опиума под видом пролетарской литературы", а Бажана в 1934-м - в "несоответствии требованиям рабочего класса". В начале тридцатых подобные обвинения звучали достаточно зловеще. Так, Микола Хвылевый, писатель-коммунист, стремившийся защитить украинскую культуру от российского централистского контроля, в 1933 году покончил с собой. В этом же году "покаялся" Тычина, а в 1934-м - Бажан. Оба принялись воспевать Сталина и были щедро вознаграждены за свое обращение "на путь истинный". Тычина стал главой Союза писателей Украины, а Бажан после войны представлял Украину в ООН.
Бажан не был так близок к Хрущеву, как Рыльский. Однако его вдова Нина, врач по профессии, вспоминает, что знала не только самого Хрущева, но и Нину Петровну, которая приводила детей к ней на прием, и старшую дочь Хрущева от первого брака, работавшую лаборанткой в Институте физиологии. Свидетельства о том, как влияло на жизнь Бажанов благоволение Хрущева, можно найти в их шестикомнатной, элегантно обставленной квартире и в семейном альбоме, запечатлевшем поэта с Хрущевым и другими украинскими партийными руководителями.
Говорят, что Тычина и Бажан, решившись продать свой талант сталинизму, испытывали "моральные мучения". Однако, похоже, никаких мучений не испытывал Александр Корнейчук, с которым также подружился Хрущев. Корнейчук с самого начала ни в чем не отступал от генеральной линии партии; за это он получил немало наград, ведущую роль в Союзе писателей, а после войны - назначение украинским "министром иностранных дел". Из-за его доносов пострадало немало писателей; однако и под ним однажды зашаталось кресло, когда Сталин остался недоволен либретто оперы "Богдан Хмельницкий", написанным им вместе с женой Вандой Василевской. При этом Хрущев оставался для Корнейчуков неизменным другом и защитником.
Кинорежиссер Александр Довженко был предан революции, однако воспринимал ее неортодоксально, по-своему. Его самый знаменитый фильм "Земля" (1930) посвящен коллективизации, которую Довженко изображает в позитивном свете - но не настолько позитивном, как хотелось бы критикам-сталинистам, обвинившим его в "контрреволюционности" и "пораженчестве". Следующий фильм Довженко, "Иван", показавший индустриализацию глазами простого рабочего-днепростроевца, был изъят из проката, так как в нем увидели пропаганду фашизма и пантеизма, а режиссер фильма был уволен с Киевской киностудии.
Боясь, как рассказывал он другу, что его "посадят и съедят живьем", Довженко обратился лично к Сталину, когда-то с похвалой отозвавшемуся о его раннем фильме "Арсенал", посвященном революции и Гражданской войне. Как ни удивительно, меньше чем через двадцать четыре часа всемогущий диктатор принял его лично, представил Молотову, Ворошилову и Кирову "как давнего и хорошего знакомого" и попросил, ни о чем не тревожась, спокойно работать над следующим фильмом "Аэроград" (в котором доблестные советские пограничники защищают новый город Аэроград от проникновения японских шпионов и диверсантов). Так началось двадцатилетнее покровительство Сталина Довженко - странный союз, в котором Сталин выступал в роли персонального критика и цензора, как в свое время Николай I для Пушкина.
Покровительство Сталина обеспечило Довженко высшую награду - орден Ленина. Неудивительно, что Хрущев ценил знакомство с Довженко, с которым впервые встретился в 1934 году в Москве, и, когда в 1938-м тот начал снимать на Киевской киностудии фильм о красном командире Щорсе, проявил к этой работе особый интерес. Консультантом выступил бывший помощник Щорса Иван Дубовой; можно себе представить смятение и Довженко и Хрущева, когда Дубовой был арестован и расстрелян за убийство своего командира. Хрущев оставался близок к режиссеру; еще больше он сдружился с Довженко в 1939 году, после выхода на экраны документального фильма "Освобождение" - об оккупации советскими войсками Западной Украины, в которой Хрущев принимал непосредственное участие.
Больше, чем поэты и режиссеры, Хрущева привлекали ученые и инженеры: с ними он чувствовал себя свободнее, к тому же они могли внести более весомый вклад в экономику региона. Рассказ Хрущева о знакомстве с академиком Патоном полон ностальгии по утраченным возможностям.
"В кабинет вошел плотный человек, уже в летах, весь седой, коренастый, со львиным лицом, колючими глазами. Поздоровавшись, тут же вытащил из кармана кусок металла и положил на стол: "Вот, посмотрите, товарищ Хрущев, что может делать наш институт. Это полосовое железо (кажется, 10-миллиметровой толщины), и я его таким свариваю".
Посмотрел я сварку. Так как я сам металлист, то со сваркой мне приходилось встречаться. Здесь был просто идеальный шов, внешне гладкий, как литой.
Он говорит: "Это сварка под флюсом"".
Этого термина Хрущев никогда раньше не слышал. Патон объяснил, что такую сварку можно использовать при строительстве мостов и в перекрытиях зданий. "Я был буквально очарован встречей и беседой с Патоном, - рассказывает Хрущев. - Он заставлял считаться с собой и умел влиять на людей, с которыми встречался… Глаза у него буквально горели, и в словах была такая уверенность, что он заставлял и других поверить в свою идею".