Всякий раз, когда положение становилось тяжелым, - вспоминал Хрущев, - прилетали Маленков, Василевский, Воронов, Новиков или еще кто-нибудь. "Я был не очень высокого мнения о людях, которые приезжали из Ставки. Конкретно они нам ничем помочь не могли… просто отнимали у нас время, не принося никакой пользы".
Особенно злило Хрущева, когда Маленков с Василевским принимались тихо совещаться где-нибудь в углу. "Как раз в то время (а это всегда бывало в самый критический момент) я чувствовал обостренное внимание к себе со стороны Сталина. Я не раз видел, как при острых поворотах событий шушукаются между собой Василевский с Маленковым. Они, видимо, выгораживали собственные персоны. Видимо, готовили сообщение, чтобы при неудаче свалить вину на кого-то другого. На кого же? Конечно, на командующего войсками и члена Военного совета фронта в первую очередь… Сам-то Маленков в военных вопросах ничего не понимал, но в вопросах интриганства обладал шансами на успех". Единственной пользой от появления Маленкова в Сталинграде стал, по словам Хрущева, "шикарный туалет. Правда, в туалетную, которая до того была в образцовом состоянии, после того как уехали представители [Ставки], стало невозможно зайти".
В своих воспоминаниях Хрущев отрицает, что добивался встреч со Сталиным, однако здесь противоречит сам себе. В своих мемуарах, говорит он дальше, он упоминает эти встречи только потому, что "в конце концов я был членом Военных советов на фронтах и членом Политбюро, и Сталин меня знал и со мной считался…".
Постепенно Хрущев начал относиться к Сталину теплее - главным образом потому, что потеплел к нему и сам вождь. Советские войска одерживали победу за победой, Сталин повеселел, и докладывать ему теперь "было одно удовольствие", вспоминает Хрущев. Все его рапорты на протяжении войны производят такое впечатление, словно написаны с целью порадовать или развеселить Сталина. В двух докладах июня 1942 года он приводит выдержки из дневника убитого немецкого офицера и нелестное сравнение американского танка М-3 с советскими танками. В другом докладе мы встречаем забавную историю о горячей перепалке между полковником и генералом, оборванной возгласом генерала: "Товарищ полковник, не забывайтесь!" "Эта история, - вспоминал Хрущев, - Сталину особенно понравилась. И много лет спустя он мог улыбнуться и сказать: "Товарищ полковник, не забывайтесь!" Это означало, что младший по должности должен подчиняться старшему…"
Как ни старался Хрущев, ублажить Сталина ему удавалось далеко не всегда. В марте 1943 года, по воспоминаниям Жукова, Сталин позвонил Хрущеву, находившемуся в это время на Воронежском фронте, и "резко отчитал" его за "непринятие Военным советом мер против контрударных действий противника". В этом же разговоре Сталин "припомнил Н. С. Хрущеву все его ошибки… допущенные в процессе летних сражений 1942 года". Другой источник подтверждает, что, "когда Голиков и Хрущев потеряли контроль над войсками на Воронежском фронте под Белгородом, Жукову пришлось буквально брать командование на себя…".
Июль 1943 года ознаменовался прославленной битвой на Курской дуге - величайшим танковым сражением в истории, в котором почти четыре тысячи советских танков противостояли трем тысячам немецких танков и самоходных установок. Хрущев, естественно, рассказывает о битве со своей точки зрения, явно преувеличивая свою роль. По его рассказу, перебежчик-эсэсовец предупредил его, что завтра немцы готовятся пойти в атаку, и Хрущев позвонил в Москву, чтобы поставить в известность высшее командование: "Сталин выслушал меня спокойно, и это мне понравилось: не проявил ни грубости, ни резкости". Хрущев рассказывает, что Сталин спросил, какие у него будут предложения, и Хрущев ответил: "Наши укрепления солидные, и у нас существует уверенность в том, что мы на этих укреплениях заставим врага положить свои силы и истечь кровью. Сами наступать мы еще не можем, но оборону держать готовы: обороняться можно и при меньшей силе".
Мы не знаем, в самом ли деле Хрущев осмелился столь уверенно давать Сталину советы по военным вопросам; он тут же спешит оговориться: "Не знаю, говорил ли он раньше с Ватутиным… Иногда Сталин звонил мне, а в другой раз раньше командующему. Хотел бы, чтобы меня правильно поняли: вот, дескать, звонил ему Сталин. Мол, Хрущев выпячивает себя. Нет, не выпячиваю… Сталин меня хорошо знал и считался со мной, даже несмотря на свое бешенство в моменты тяжелейшего положения для страны, когда он незаслуженно переносил свое настроение на других, когда искал "козла отпущения"… В принципе Сталин относился ко мне с доверием. Он часто звонил мне и спрашивал о моем мнении. Так было и в Сталинграде, и на юге, и на Курской дуге".
Дмитрий Суханов впервые встретился с Хрущевым в 1940 году. В Сталинграде Хрущев поразил его "интриганством": этот человек "любил критиковать других, но сам не терпел критики", "окружил себя льстецами" и "с удовольствием пользовался своими привилегиями. Он возил с собой собственного повара (он любил поесть - Сталину это нравилось) и пил тоже свое. Будучи членом Военного Совета, он даже на фронте всюду ходил с охраной".
У Суханова были причины ненавидеть Хрущева (много лет проработав помощником у Маленкова, он был арестован после смещения своего покровителя), однако его свидетельство во многом заслуживает доверия. В том, что у Хрущева были личный повар и телохранители, ничего удивительного нет, как и в том, что такой энергичный человек любил поесть. Более расположенный к Хрущеву свидетель, проведший вместе с ним немало времени, кинорежиссер Довженко, согласен с тем, что Хрущев окружал себя незначительными и угодливыми помощниками.
В начале 1943 года, когда Хрущев уже подбирал кадры для будущего государственного и партийного управления послевоенной Украиной, он вызвал на свой командный пункт в лесу комсомольского руководителя Василия Костенко. "Пронзительный взгляд его небольших глаз как будто вонзался в меня, - вспоминает тот. - Я старался говорить поменьше, в основном отвечал "да" и "нет". Говорил он. Он любил поговорить и часто отходил далеко от темы беседы. Это был нормальный, демократический разговор". Но хотя Хрущев и "выглядел простым, незаносчивым человеком, фамильярности он не любил и не позволял; напротив, ему нравилось, когда ему кланяются".
Оказалось, Хрущев хочет, чтобы Костенко возглавил комсомольскую организацию Украины. Он спросил, знал ли Костенко своих предшественников. "Что за вопрос? - подумал Костенко. - В конце концов, почти все комсомольские секретари на Украине погибли, и по крайней мере один из них - уже после того, как Н. С. [Хрущев] прибыл в Киев".
Костенко ответил, что знал. "Сколько именно?" - поинтересовался Хрущев. Костенко ответил: "Двенадцать". - "Составьте мне список", - потребовал Хрущев.
"Этот приказ меня просто потряс, - рассказывает Костенко. - Зачем ему это понадобилось? Но я напечатал список и принес ему".
"Отвезите его в отделение НКВД [в ближайшем городе], - приказал Хрущев, - и передайте им от моего имени этот список. Пусть выяснят, кто из этих людей еще жив".
Костенко так и сделал. Два месяца спустя он получил список обратно: напротив всех фамилий стояли жирные красные минусы. "Никого не осталось в живых", - понял он. Костенко поехал к Хрущеву и застал его в кабинете одного. "Я рассказал ему, что получил список и что никого из этих людей нет в живых. Он встал, подошел к окну, долго молчал, потом прошелся по кабинету. Повернувшись ко мне, он сказал: "Сколько людей убили ни за что"".
В том же 1943 году помощник Хрущева Павел Гапочка послал главе украинского НКВД Сергею Савченко другой список из сорока восьми фамилий - украинская интеллигенция, историки, артисты, писатели, композиторы, физики, лингвисты. Савченко должен был выяснить, кого из них "можно вернуть на Украину для продолжения научной и культурной работы". Из сорока шести человек, о которых НКВД удалось найти сведения, двадцать шесть были приговорены "к высшей мере наказания" (с пометкой "приговор приведен в исполнение"), а еще шестнадцать - к разным срокам тюремного заключения, и "нынешнее их местонахождение не известно".
О реакции Хрущева мы ничего не знаем. Однако из истории с этими двумя списками можно сделать несколько выводов: Хрущев в самом деле не представлял себе истинного размаха террора, но узнал правду не в пятидесятых, а гораздо раньше. Мы видим также, что даже в тяжелые годы войны Хрущев придавал огромное значение работникам науки и культуры. В это трудное время он находил возможность отвечать на всевозможные письма и просьбы украинских интеллектуалов. Он организовал прием в партию поэта Тычины и пригласил Довженко, к этому времени снова оказавшемуся в фаворе, с собой в поездку по фронтам.
Оценив пропагандистские возможности фото– и кинохроники, Хрущев хотел быть уверен, что его деятельность будет достаточно полно представлена и в той, и в другой. Его помощник Гапочка работал при нем неофициальным фотографом - то и дело "щелкал" Хрущева в различных выгодных положениях. Довженко согласовывал с Хрущевым свои кинематографические планы и получал взамен добрые советы. Так, за несколько дней до харьковского разгрома, Хрущев наставлял своего друга в сложных вопросах марксизма-ленинизма и их соотношении с национальным сознанием, подчеркивая, что он любит Украину, однако опасается, что украинцы "забыли марксизм и историю".
Он предложил "создать документальное повествование об освобождении Украины из-под нацистского ярма. Изобразите это событие торжественным, значительным и прекрасным, чтобы люди запомнили его на века, чтобы его перепечатывали, цитировали и включали в сборники". Что за "прекрасная, великолепная мысль со стороны Н. С! - восхищался Довженко в дневнике. - Непременно этим займусь. Размер: 15–20 страниц, может быть, и меньше. Надо подготовиться к работе. Привлечь поэтов, писателей, композиторов. Н. С. поднял также вопрос об украинской проблеме".
Летом 1943 года Довженко преподнес своему покровителю сценарий фильма, озаглавленного "Украина в огне": "Я читал Н. С. сценарий до двух часов утра. После этого у нас был долгий и приятный разговор. Н. С. очень понравился сценарий; он считает, его надо опубликовать отдельной книгой, по-русски и по-украински. Пусть люди прочтут об этом, пусть узнают, что это было нелегко".
Хрущев отдал распоряжение "опубликовать сценарий немедленно и целиком". Однако замысел Довженко не пришелся по вкусу Сталину. "В этой работе, - заявил он Политбюро в январе 1944-го, - мягко говоря, пересматривается ленинизм… В сценарии Довженко имеются грубейшие антиленинские ошибки. Это открытое нападение на политику партии. Всякий, кто прочтет "Украину в огне" Довженко, увидит, что это именно нападение".
Все, кроме Хрущева. Быть может, сочувствие к пострадавшим от войны украинцам затмило для него "ошибки" Довженко - то, что в фильме показаны в основном простые крестьяне, а имя Сталина упоминается всего четырежды; что почти все герои фильма - украинцы; наконец, замаскированные намеки на то, что именно советское руководство сделало Украину уязвимой для нападения врага. Очевидно, Хрущев не заметил того, что Довженко считал в своем сценарии главным: "Мы ошиблись, когда бросили всю Украину в пасть проклятому Гитлеру, и освобождаем Украину мы неправильно. Мы, освободители… тоже отчасти виновны… перед освобожденными. А мы смотрим на них свысока и думаем, что это они перед нами виноваты". Неудивительно, что 31 декабря 1943 года Хрущев отказался встретиться с Довженко, а их встреча 3 января 1944-го прошла не слишком гладко. "Как будто мы с Н. С. перестали быть самими собой, - записал Довженко в дневнике, - он превратился в холодного, беспощадного судью, а я - в презренного преступника и врага народа". Хрущев говорил: "Мы еще вернемся к рассмотрению вашей работы. Мы это так не оставим". "Господи, дай мне силы! - продолжает в дневнике Довженко. - Пошли мне мудрость простить доброго Н. С., столь ярко продемонстрировавшего свою слабость - ибо он человек слабый".
По требованию Сталина Хрущев назначил Довженко суровое наказание - подписал приказ об отстранении кинорежиссера от работы. Падение Довженко стало знаком нового поворота в политике Сталина: прежде он использовал украинский национализм против врага - теперь снова объявил его "буржуазным" и "реакционным". Однако "за кадром" Хрущев старался смягчить и ограничить антидовженковскую кампанию - пусть даже хотя бы для того, чтобы не пострадать от этого самому. Он признался Сталину, что читал "Украину в огне", однако "на три четверти мои мысли были заняты ходом битвы. Я объяснил это Сталину… Он посчитал, что тут просто была с моей стороны отговорка…". Сталин был прав. Хрущев хитрил: после смерти Сталина он добился "реабилитации" Довженко.
Хрущев восхищался теми из армейских офицеров, кто был храбр, энергичен, принципиален и заботился о нуждах простых солдат. Люди грубые и некультурные, напыщенные и претенциозные, а в особенности хвастуны и пьяницы вызывали у него презрение. Короче говоря, в других он ценил или отвергал те же качества, что и в самом себе.
Особенно сдружился он с Родионом Малиновским, которого впоследствии сделал своим министром обороны. Происхождение Малиновского было еще скромнее, чем у Хрущева, однако он тоже сумел "выбиться в люди". "Своего отца он не знал, - рассказывал Хрущев. - Мать его, кажется, была незамужней и сына не воспитывала. Он был воспитан тетей…" Нам трудно себе представить, что Хрущев и массивный, с каменным лицом Малиновский делились друг с другом детскими воспоминаниями. Однако рассказывает Хрущев и о том, как Малиновский "рыдал в три ручья", узнав о самоубийстве своего друга-офицера. С этим самоубийством связана любопытная история: самоубийца закончил свою записку словами "Да здравствует Ленин!". Почему Ленин? - забеспокоился подозрительный диктатор. Почему не Сталин? И приказал Хрущеву: "Надо будет за Малиновским последить. Следите за всеми его действиями, приказами и распоряжениями". После смерти Сталина Хрущев осмелился признаться в этом самому Малиновскому - и услышал в ответ, что тот "давно все понял - как только я начал ходить за ним по пятам и ночевать в соседней комнате". К счастью, добавляет Хрущев, Малиновский "понимал всю сложность моего положения и не стал таить на меня злобу. Он знал, что, пока он работает честно, я не стану ему мешать и буду докладывать Сталину только хорошее".
Умно сказано, если учесть, что к тому времени Хрущев сделался его начальником! Помимо находчивости Малиновского, эта история демонстрирует нам три важные черты Хрущева: во-первых, он не одобрял распоряжений Сталина ("Такое наблюдение было мне неприятно"), во-вторых, все равно их выполнял, и в-третьих, и двадцать пять лет спустя тешил себя мыслью, что именно его влияние на Сталина спасло ситуацию. "Не знаю, кто именно спас Малиновского… Или мне это приписать себе в заслугу - мое влияние в Политбюро (а, видимо, оно было немалым) и ту характеристику, которую я дал ему еще в 1941 году?"
После операции по освобождению Киева на командный пункт к Хрущеву приехал Андрей Гречко - маршал, работавший с ним в Киеве после войны, а в 1960 году возглавивший объединенные силы стран Варшавского договора. "Помню, заходило солнце, - вспоминал позднее Хрущев. - Стоял теплый вечер, но все-таки осенний, мы вышли в бурках внакидку. Приехал Гречко, докладывает мне. Так как рост у него огромный, а я его давно знал и относился к нему с уважением, то пошутил: "Товарищ генерал, вы, пожалуйста, отойдите подальше. Мне трудно смотреть вам в лицо, когда вы делаете доклад". Он засмеялся, а я попятился назад, и он продолжал докладывать".
Хрущев любил военных и стремился чувствовать себя с ними на равной ноге. "Есть у меня свои человеческие слабости, в том числе гордость, - признавался он, - так что я с удовольствием вспоминаю, что был членом Военсовета…" Даже Василевский, которого Хрущев потом заставил выйти в отставку, признает, что Хрущев "был человеком энергичным, смелым, не засиживался в штабах и на командных пунктах, стремился видеться и разговаривать с людьми - и, надо сказать, люди его любили".
Однажды, проезжая по приволжским степям, Хрущев и Василевский остановились перекусить под навесом у дороги. Неподалеку они заметили пожилую пару. Когда Хрущев поздоровался и спросил: "Ну, как тут, как идет жизнь?" - угрюмый бородатый старик мрачно ответил: "Ну какая тут жизнь, что это за жизнь?"
Оказалось, что этот человек до войны был председателем колхоза где-то на Украине; он однажды встречался с "Микитой" и разговаривал с ним. Однако теперь, когда Хрущев был в военной шинели без погон и бекеше, узнать его было нелегко.
- А вот этого человека вы не знаете? - поинтересовался Василевский.
- Не знаю.
- Может, знаете. Ну-ка, приглядитесь.
Старик пригляделся - и вдруг воскликнул:
- Так то ж Микита! Ты-то как здесь?
"Страшно обрадовался Хрущев, - заканчивает историю Василевский, - и стал его обнимать. А тот с неменьшей охотой стал обнимать его. А потом, конечно, позвал позавтракать вместе с нами".
Переход через Днепр в любом случае должен был повлечь за собой большие жертвы; однако Сталин настоял, чтобы Киев взяли не позднее 5–6 ноября, ибо хотел отпраздновать в освобожденном городе двадцать шестую годовщину Октябрьской революции. Советские танки и пехота форсировали реку неподалеку от киевской дачи Хрущева в Межгорье. В день освобождения в полуразрушенный город первыми въехали несколько американских джипов, полученных по программе лендлиза: в первом из них сидели Жуков и его охрана, а на заднем сиденье - Хрущев и Довженко. "Просто нет слов, чтобы выразить ту радость и волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда, - рассказывал позже Хрущев. - По старой, знакомой дороге, по которой до войны мы ездили на дачу… Проехали пригород Киева, вот мы и на Крещатике…" Напротив центрального универмага какой-то седобородый старик с кошелкой "кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Это было очень трогательно". Фотограф запечатлел, как Хрущев утешает плачущую женщину - а у самого по щекам текут слезы.