Я все тоскую от бездеятельности. Но если бы мне сейчас предложили работу, соответствующую моим знаниям и силам, то я, наверно, предпочел бы ей свободу ничего-неделанья. Не идти же мне в военно-полевой суд, чтобы приговаривать к расстрелу красноармейцев и большевистских комиссаров.
Одна лишь чистая, святая душа притягивает меня к жизни. Это моя Катя. Если б ее не стало, я ушел бы за нею. Только она меня любит и жалеет. Сколько выстрадала в жизни, и ни одной жалобы. Солнышко души моей, свет моей совести, маяк моего сердца… Моя смерть огорчила бы ее.
19 августа. Катя продала на круглую сумму свое фамильное серебро. Я тоже продал кое-что из старинных вещей. Таким образом, есть на что купить на зиму запас дров и припасов. В Петрограде при таких продажах-куплях говорят: "Мы съели наше серебро", "Мы сожгли на дрова старинные наши вещи".
1919 г.
4 января. Скверная старая привычка по-праздничному встречать праздники. Так и у нас в семье живут воспоминаниями о том, как, где и когда радостно встречались праздники.
Нам захотелось порадовать чем-нибудь детей! И Катя повела вчера Катюшу и Тамарочку в концерт, посвященный Бетховену, в начале которого профессор Абутков читал краткую биографию великого композитора. Все мои вернулись радостные, освеженные. А я караулил квартиру при свете лампадки.
5 января.… Шел разговор о дороговизне в Симбирске. К празднику стоят такие цены: фунт мяса – 8 р., десяток яиц -
20 р., 1 пуд пшеничной муки – 150 р., коробка спичек – 5–7 р., 1 ф. масла – 48 р., бутылка молока – 3 р.
Катя твердо надеется на Бога. Не могу равнодушно видеть, как, идя на базар, она, зажав в руке кошелек, отвешивает перед иконами поклоны, просит Божьей помощи при покупках. Откуда у нее берутся силы, физические, конечно?! А силы духа (вера, надежда, любовь) у нее неисчерпаемы… Боюсь, что она ради семьи сжигает себя на медленном огне. И никто ведь не видит ее подвигов, не знает о них!
1920 г.
7 января. По старому стилю сегодня
25 декабря, т. е. праздник Рождества Христова. Сколько воспоминаний! И как много загробных теней сошло в нашу квартирку вчера и сегодня для того, чтобы помочь нам, несмотря на всякие испытания и невзгоды, по-христиански встретить этот дивный праздник – приход в мир Спасителя… Убога была наша вчерашняя трапеза. Но под скатертью, по старому обычаю, лежало сено и, съедая разогретый постный суп и безвкусный винегрет, мы по-своему были счастливы, благодарили Бога за счастье прошлого, за то, что он дал нам возможность еще раз здоровыми, мирно настроенными духовно соединиться со Христом. "На землю мир, и в человецех благоволение". Мира нет. Но благоволение, несмотря на все, пробивается даже у оскотинившихся, озверевших людей. Уплотнившие нас Семеновы весь день накануне Сочельника провели в ссорах и перебранке. А вчера, благодаря Сочельнику, у них в логовище царят мир и тишина. Моя Катюша ушла к ранней обедне, всю ночь не уснув, прибирая что-то в кухне, ее святых молитв хватит на всех нас, многогрешных. За вчерашним обедом у нас на столе стояли фотографии дорогих покойников, точно и они, как "во время оно", были с нами. Тамарочка украсила комнату веточками елок. Бедное дитя не увидит елки, не испытает ничего похожего на былые рождественские радости. Сестры ее – тоже. 2 февраля. Боже мой, Боже мой! Какие ты послал испытания на мою Катюшу! И за что?! Она и без того давно святая, чистая, готовая каждую минуту перейти в иной мир. Мне больно, что я не в состоянии избавить ее от грубостей и несправедливостей, сыплющихся на нее из семьи уплотнившего нас рабочего-патронщика. Если бы я вмешался, то это только усилило бы скандалы. Приходится молча все переносить.
5 февраля. В квартире сыро, холодно. У детей пухнут руки. У всех нас ревматические боли. Думали ли мы, что придется жить на положении каких-то бродячих собак.
Боже мой! Боже мой! Смилуйся не надо мною, а над моей Катей и девочками, терпящими лишения!! Если все это происходит из-за моих грехов, то накажи одного меня, а помилуй невинных моих страдальцев! Сейчас Катюша ушла на базар покупать хлеб и дрова. Уходя, на коленях она молила Тебя, Боже, помочь ей все это достать, притом по возможности по дешевке… Не могу видеть равнодушно таких молитв.
6 февраля. У нас не было хлеба. Я должен был от Яковлевых идти на базар за его покупкою. Узнав про это, Екатерина Алексеевна поднесла мне полкаравая только что испеченного хлеба. Я донес его домой еще теплым, и мы, проголодавшись, ели его с наслаждением, точно лакомый пряник. Вот до чего мы дошли!
1 июня. Вчерашний день был для меня днем неприятных впечатлений. Началось с того, что по доносу уплотнившего нас мерзавца рабочего Семенова к нам ввалилась комиссия от жилищного отдела патронного завода, отыскивая у нас три комнаты, которые мы будто бы занимаем. Когда же оказалось, что у нас всего две комнаты, то пришедшие заявили, что хотят взять маленькую комнатку Мани для семьи в 5 человек. А в комнате более чем одному человеку поместиться нельзя. Я начинаю и тут борьбу за справедливость, почти уверенный, что не выйду победителем, т. к. по существующим порядкам все и всё против нас, как причисленных к "буржуям".
2 июня. Мерзавцы Семеновы напали на мою бедную Катю (жену) и Катюшу (дочку), обвиняя их лживо, по явной нелепице, будто бы те били их крошку – дочь, бросались на нее с кулаками, а негодяйка Семенова хотела ударить Катюшу, и когда Катя закрыла собой девочку, то дважды ударила мою Катю по руке кулаком. Затем она хотела еще броситься, но даже ее муж, ругавший Катю, бросавший ей в лицо невероятно глупые обвинения, удержал свою обезумевшую мегеру. Послали за милиционером. Тогда негодяи присмирели.
28 июля. На мне и Кате белье грязное, висит клочками. Но на починку его, мытье нет времени, нет средств. Катушка ниток дошла до 1200 р. Мыло тоже бешено дорого. Прачки дерут, конечно, ужасно. Ловлю на себе ежедневно паразитов. Невозможность ходить в баню или на реку, чтобы купаться, заставляет ограничиваться вытиранием тела мокрым полотенцем. Откуда-то налезли вши, и я их не могу вывести. Начинаешь терять уважение к себе, когда заводится такая нечисть и мерзость. И выхода пока нет. Мы сидим без денег, едва наскребывая их на жалкий обед… А тут еще болезнь Кати (дочки) и упадок сил у бедной нашей труженицы Катюши (жены). Мы с нею чувствуем постоянный зуд на теле, вероятно, от грязи и паразитов, расчесывая себе тело до крови… Вот до чего мы дошли, как пали в смысле обстановки жизни… Не знаешь, что предпринять, как выйти из такого положения.
1921 г.
1 января. Сегодня советский Новый год. Бывало, при встрече Нового года сколько радостных воспоминаний, сколько горячих пожеланий теснилось у меня в душе… А сегодня там – пустыня, по ней рассеяны могилы. Ночью спалось плохо. И что же мне упрямо лезло в голову? – "Венеция" Апухтина, о которой я давно не вспоминал. От стихотворения я перешел к личным воспоминаниям о пребывании в этом сказочном городе… И вдруг встала передо мною, в блеске солнечного южного дня, царица Адриатики с заплесневелыми мраморами ее полуразвалин дворцов, в тени которых бьются волны, разгоняемые бойко бегущими пароходиками… Стало вдруг так тоскливо, что я встал, оделся и пишу, хотя еще – глубокая ночь… Право, можно подумать, что воспоминания созданы не на радость, а на скорбь человека… Подумаешь, что где-то люди счастливы, спокойны за свою личность, сыты, согреваются южным солнцем, наслаждаются красотами природы и искусства… А мы… Сейчас вот я прервал писание моего дневника ("ночника"), т. к. почувствовал, что по мне ползают известные насекомые. Полураздевшись, я занялся их истреблением. Но знаю, что через час они опять откуда-то наползут – на смену павшим в борьбе со мною… И опять надо будет раздеваться, спрятавшись за занавеской моей постели от дочерей. На мне грязное, рваное белье, я давно не был в бане, на теле моем чирьи от неопрятности. Боже мой! Думал ли я когда-либо, что опущусь до такого пролетарского убожества?! А вот случилось же и это! Господь не оставляет меня своим вниманием, за эти три года проведя меня через ряд мук, унижений, испытаний. Но невольно хочется выкрикнуть к небу: "Когда же конец испытующей меня любви Твоей, о Боже правый! Смилуйся и огради меня от новых казней египетских". Но небо молчит…
2 января. В эту ночь повторился у нашей Мурочки-Каташи припадок астмы. Она стала задыхаться, холодеть, говорить о смерти. Самочувствие было настолько тяжелым, что она стала прощаться с нами, крестить нас и говорила, как бы в виде завещания: "Любите друг друга". Бедная страдалица, не выходя из дома, опять простудилась, т. к. не могла удержаться, чтобы не помогать Кате и Тамарочке по хозяйству… Я снова точно окаменел и движусь подобно автомату. Мне нет смысла жить, если Катя умрет.
18 октября. Каташе совсем плохо. Ей нужны тепло и пища, которая не вредила бы ей по ее болезни. А у нас едва хватает на молоко, нет дров и в окнах выбиты стекла. Мне не жаль себя, а душа болит за Каташу и детей… Умирать, жить в такой обстановке… Думали ли наши предки и усопшие родные о том, что мы будем прозябать, угасать и умирать в такой собачьей обстановке!.. Не знаю, что было бы со мною, если бы я не находил себе забвения в искусстве. <…> Захожу к Д. И. Архангельскому.
По случаю удачно прошедшей выставки у него домашнее торжество – улучшенный обед и пр. Угощает меня супом с пельменями (которые я давно не ел), мочеными яблоками, чаем с сахаром и молоком, хлебом. И я снова счастлив, гадким, животным, утробным счастьем, за которое, пока и пьешь, терзает тебя неумолима совесть: вспоминаешь о своей семье, которая в эти минуты терпит лишения… Я ел и ронял слезы горя и стыда в тарелку с горячим ароматным супом. Только что перед тем пришлось бегать по городу, добывая лекарства, изыскивая средства: я продрог в холодном пальто, почти окоченел. От горячего же у меня по всему организму разбегается живительная теплота… А Катя моя умирает в холоде! Боже! Боже! Будь к страдалице справедлив! А меня зато наказывай, карай, отдавая на жертву вшам, голодовке, холоду и прочим невзгодам.
22 октября. Когда бедной Каташе моей особенно плохо, она громко молится. И так трогательно молится! Сегодня ночью, когда ей было так плохо, а я крепко спал, она, думая, что умирает, издали благословляла меня и отсутствующую Маню. О чем я узнал у нее поутру, когда стал упрекать ее в том, что она не велела меня будить. Уже одно то, что меня любила и уважала такая женщина, заставляет радостно биться мое сердце! Значит, было же что-либо в моей жизни и личности такого, что встречало ее любовь и сочувствие! Значит, и я прожил на свете недаром…
26 октября. Наша Мамочка скончалась сегодня, после агонии, которая продолжалась /2 суток. Мы не увидим более нашей страдалицы. Но верю – она с нами. Она в наших сердцах, помыслах, памяти, в нашей совести. Бедные мои девочки-сиротки, так самоотверженно ухаживавшие за матерью, горько плачут по ней…
В воспоминаниях, адресованных старшей дочери, Александр Владимирович писал: "Мамочка, при ее непоколебимой вере, готовилась к переходу в мир иной с удивительным спокойствием и радостным предвкушением загробного счастья. Для нее такой переход был равносилен переходу из одной комнаты в другую.
Как-то раз солнце щедро озолотило утром своими лучами рыжевато-красную листву (осенний убор) деревьев, находившихся против наших окон, через улицу, на той стороне ее. Картина была действительно волшебная!.. Мамочка через окно все видела и, налюбовавшись, воскликнула: "Боже! Какая красота! Как хорош Божий мир!.." И тут же, пониженным голосом, несколько успокоившись, добавила: "Но разве может сравниться эта, земная, красота с той красотой, которую мы встретим там, когда закроются наши земные взоры!" Никогда не выражала ропота на Бога за свои жестокие страдания, а, напротив, благодарила его за них, так как твердо веровала в то, что земные страдания, заглаживая наши грехи, служат залогом будущего нашего райского блаженства, в которое она робко веровала".
На шесть лет пережил Александр Владимирович свою дорогую Каташу. "Тем не менее духовная красота Мамочки, не меркнет передо мною, – признавался он, – а получает все более и более определенный образ. Да оно и понятно! Пока мы стоим у подножия горы и на таком близком расстоянии начинаем изучать ее, то перед нами лишь мелкие ее подробности. Чтобы оценить всю величину, мощь, красоту гиганта – горы, надо отойти от нее на значительное расстояние. Тогда только откроются перед нами ее склоны, покрытые вековыми лесами, ее пропасти, крутизна, ее вершины, покрытые вековыми снегами… Так и с Мамочкой, и с Толстым, и с другими замечательными личностями, с которыми сталкивала меня судьба. По мере того как я отхожу от их, священных для меня могил, яснее становится для меня духовные их облики…"
Могила моей бабушки не сохранилась. На ее месте разбит парк. Но память о ней хранят засушенные цветы между страницами ее домашних альбомов, рисунки детей, свадебные перчатки, акварель художника Д. И. Архангельского, зарисовавшего могилку моей бабушки Екатерины Константиновны, и огромное количество писем к Александру Владимировичу. Тридцать три года прожили они вместе. Именно сейчас, когда я читаю строки этих писем (а их свыше 600!) к жениху, а затем мужу, встает передо мной образ моей бабушки. Сколько в них такта, сдержанности, милого кокетства (иногда и юмора), умения умно и красиво дать совет, скрытности чувства, которое все же иногда прорывается с горячностью влюбленной девушки.
Я мечтаю опубликовать когда-нибудь этот трогательный роман в письмах. А пока вниманию читателей предлагаются "первые главы":
Из переписки Екатерины Константиновны Снитко и Александра Владимировича Жиркевича:
Вильно, 20 Декабря 1885 г.
Многоуважаемый Александр Владимирович,
Вы напрасно думаете, что я на Вас сержусь за то, что Вы обратились за справками о Дедушке к Тете, а не ко мне: мне и в голову не пришло обидеться этим, напротив, я Вам от души благодарна, что Вы захотели восстановить память о Дедушке, и жду случая, чтобы лично поблагодарить Вас.
Думаю, что Ваша заметка будет удачнее, чем биография Шверубовича, который непременно хотел сделать или, вернее, выставить Дедушку политическим деятелем, вожаком партии, что, сколько мне известно, совершенно неверно: Дедушка никогда не играл этой роли, да и не имел всех качеств, нужных для нее. Шверубович в своей биографии привязался только к случаю, чтобы написать хронику последних событий в здешнем крае, а о Дедушке говорит очень мало, хотя в некоторых местах он говорит о Дедушке довольно тепло. Во всяком случае, думаю, что Вы лучше поняли всю глубину честной души Дедушки и не будите измерять пользу, принесенную им только в той мере, в какой он был человеком современным. Затем позвольте еще раз поблагодарить Вас за то, что Вы потрудились в память Дедушки, и пожелать Вам счастливого исхода экзаменов.
Уважающая Вас Е. Снитко
P. S. Тетя и брат мой, который с неделю как приехал из Риги, благополучно сдав экзамены, просят передать Вам поклон. Клеопатра Александровна все хворает, хотя припадки болезни сердца обнаруживаются гораздо реже.
Ждем Вас с нетерпением, добрейший Александр Владимирович. Помоги Вам Бог покончить благополучно и приехать к нам веселым и здоровым.
Надеюсь, что к тому времени и наша M-me Feiner будет здорова. Сейчас иду навестить ее.
Душевно уважающая В. Пельская
Москва, Январь, 1887 г.
Многоуважаемый Александр Владимирович,
Вам, вероятно, писала Клеопатра Александровна о нашем внезапном отъезде в Москву по случаю смертельной болезни друга Тети М-me Погодиной.
Мы приехали в Москву за день до смерти М-me Погодиной, так что Тетя имела утешение повидаться со своим другом и представить меня ей, чего Тетя давно желала. Свидание с умирающей произвело на меня сильное впечатление, таких всеми любимых и уважаемых людей, как М-me Погодина, приходится видеть немного, и я очень счастлива, что получила ее благословение и удостоилась увидеть ее: она сама потребовала меня к себе. Но разнообразные впечатления, испытываемые здесь, не мешают нам вспоминать о наших добрых знакомых и друзьях, и Тетю немало беспокоит неизвестность, в которой мы находимся о Вас. Если бы Вы нам написали в Вильно, Ваше письмо переслали бы нам сюда, так как я отправила нашим людям наш московский адрес. Успокойте нас, добрейший Александр Владимирович, и напишите нам сюда: мы остаемся здесь, кажется, до 8 февраля. Теперь, когда кончилась вся печальная церемония похорон, Тетя показывает мне достопримечательности Москвы, которая очень мне нравится. На прошлой неделе ездили мы в Троицко-Сергиевскую Лавру, где у мощей Св. Сергия Радонежского молилась за Вас. Кончаю свое письмо, прося Вас еще раз написать нам в Москву <…>
Уважающая Вас Е. Снитко
Вильно, 23 Марта 1887 г.
Многоуважаемый Александр Владимирович, Сердечно благодарю Вас за присылку Ваших грациозных элегий, которые мы несколько раз читали и перечитывали все с новым удовольствием. Скажу Вам, так как Вы желаете знать от нас некомпетентное мнение о Ваших произведениях, что я всегда Вас считала идеалистом, но не думала, чтобы в Вас было так много такой поэзии и так много сочувствия к красотам природы. Это по содержанию, по форме же изложения на меня, по крайней мере, Ваши произведения делают впечатление чего-то вырвавшегося на бумагу по вдохновению, а не плодом трудолюбивых, но бездарных гениев последнего времени. Как приятно, я думаю, обладать даром так легко и изящно высказывать свои мысли. Мне же только раз в жизни удалось и то с большим трудом написать четверостишие дедушке на именины. Позвольте мне спросить Вас, кто из литераторов читал Ваши произведения? Как Вы счастливы, ежели знаете Кутузова! Мне его стихотворения чрезвычайно нравятся, и, говорят, он такой приятный человек в обществе. Впрочем, Вы теперь, вероятно, ужасно заняты, и я совсем не претендую, чтобы Вы отвечали мне теперь на мой, может быть, неделикатный вопрос. В конце этой недели мы ждем брата, который благополучно сдал теперь еще один экзамен. Очень бы мне хотелось показать ему Ваши стихотворения, но желание исполнить буквально Вашу просьбу показать их теперь только одной Клеопатре Александровне удерживает меня, хотя, я надеюсь, Вы думали не об Андрюше, когда писали это. Письмо Ваше, адресованное в дом Айзенштадта, попало к нам в дом Шейнюка, а за стихотворение, посланное Екатерине Владимировне, благодарит Вас Екатерина Константиновна.
Желаю Вам от всего сердца успеха в Вашем экзамене и на литературном поприще.
Уважающая Вас Е. Снитко
P. S. Надеюсь, что со временем Вы познакомите нас и с прочими Вашими произведениями.