Врач вспомнил утренний инцидент. Камо расхаживал по коридору, спокойный, уравновешенный. Неожиданно его стукнул больной кататоник Фехнер. Камо убежал в палату, бросился плашмя на кровать и разрыдался. Плакал навзрыд, вскидывая плечи. Его долго не могли успокоить.
Врач сжалился над ним.
Но полиция и суд торопили. У них руки чесались. Они что ни день осведомлялись о состоянии здоровья Камо, требовали вернуть его в тюрьму. Верховный прокурор, не теряя времени, уведомляет полицай-президента: "По сведениям заведующего Бухской психиатрической лечебницей состояние здоровья страхового агента Мирского-Аршакова улучшилось, и не исключено, что он со временем выздоровеет. Покорнейше прошу немедленно сообщить об этом в четвертое отделение".
Заведующий лечебницей врач Рихтер беспрекословно подчиняется прихотям полиции и мечтает о том дне, когда наконец освободится от ненормального армянина. "Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоровления, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в подследственную тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принимать участие в судебном разбирательстве".
Служители берлинского правосудия только этого и ждали. 16 апреля 1909 года сбылась мечта Рихтера. Камо под усиленным надзором переводят в Берлинскую уголовную тюрьму.
Возражения доктора Гофмана пропали впустую. "В состоянии принять участие в судебном разбирательстве". Нет, не в состоянии. И Гофман обратился к прокурору: "Он отказался от принятия пищи. Начал бормотать себе под нос непонятные вещи, и по временам на его лице появлялась идиотская улыбка. В последние дни от него нельзя было добиться разумного ответа. Вследствие отказа от принятия пищи пришлось приступить к искусственному питанию.
Сегодня с Мирским произошел припадок помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.
Безусловно, нельзя предположить, что Мирский к 3 мая поправится настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.
Я также считаю почти совершенно несомненным, что рассмотрение дела Мирского, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможным, как только Мирский будет возвращен в тюрьму, его состояние, находящее себе благодатную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского снова значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет".
Камо сполна оправдал "надежды" доктора Гофмана.
Назначенное на 3 мая 1908 года судебное заседание не состоялось, а 11 числа шеф полиции передал в Петербург: "Мирский после своего перевода в следственную тюрьму снова впал в безумие, был признан судебными медиками неспособным принимать участие в судебном разбирательстве и в соответствии с этим опять был переведен в психиатрическую лечебницу Бух. По-видимому, теперь в течение длительного периода не придется рассчитывать на выздоровление Мирского, который в настоящее время числится здесь под фамилией: Тер-Петросянц".
"Да-а!"- сказали в Петербурге и "Тьфу!"- плюнули, крепко разругав полицай-президента Берлина.
30 апреля Камо вновь был в Бухе.
На следующий день департамент полиции Петербурга поставил в известность шефа берлинской полиции: "Точных и неоспоримых доказательств участия Мирского в ограблении отделения Императорского Государственного банка в Тифлисе представить не можем. Мы располагаем конфиденциальными сведениями, которые не могут быть представлены суду, из коих видно, что Мирский фактически находился среди грабителей, которые совершили указанное ограбление Государственного банка в Тифлисе. Из того же самого источника следует, что живущие за границей русские революционеры составили план освобождения Мирского из тюрьмы в Берлине".
Нетрудно было догадаться, что это за сведения, которые не подлежат оглашению.
Гартинг и Житомирский - вот где была зарыта собака.
Когда его снова привели в Бух, он был уже "профессиональным умалишенным".
Судья кипятился:
- Вы, что же, каждый день будете выявлять новую болезнь?!
Но по результатам опытов он болен.
И врачи рассказали, что они вводили иголки под ногти, в разные участки тела. Опыты не возымели на него действия. Он не чувствует боли. В медицинской практике отмечены подобные факты: душевнобольной не ощущает причиняемую ему боль.
- А вы пытались коснуться его спины раскаленным железом? Вот тогда вы увидите, как он закричит: "Ой, мамочка!"- подсказал комиссар по уголовным делам.
- Но это варварство! Мы не можем, мы отказываемся!
- В таком случае, господин доктор, вместо железного наконечника подложите ему под мышки воздушные шарики, пусть улетит, сбежит из тюрьмы, а вы, как сестра милосердия, споете ему колыбельную. Через два дня назначаю последнее медицинское испытание. Господин Гофман, кроме вас должны присутствовать доктор Леппман, доктор Мюзам. Других зрителей не надо, даже адвоката. И мы тоже будем. Мы ему развяжем язык у вас же на глазах.
- Вы не имеете права не приглашать адвоката.
- Право в наших руках.
Да, но…
- Никаких "но". Симуляцию нужно разоблачить. Это не проблема, если проявить должную решительность, - сказал, уходя, фон Арним.
В Бухе Камо в точности перенял повадки одного больного. Тот страдал хроническим психозом и нарушением чувствительности кожи. При ходьбе он считал шаги, всегда делал один и те же движения, правую руку постоянно держал в кармане, и с лица его не сходило идиотское выражение.
Испытание началось в десять часов утра.
Всю процедуру возглавлял фон Арним.
Сперва ввели под ногти иголки, затем искололи спину, ноги. Это было чудовищно.
Камо выдержал.
Врачи единогласно предложили прекратить опыт и отказались прижигать спину раскаленным железом.
- Это варварство.
Фон Арним не выдержал и сам приложил раскаленный наконечник к голой спине Камо.
От запаха паленого тошнило. Врачи отвернулись.
Камо, не мигая, молча и гордо смотрел на фон Арнима. Если б вдруг ярость выпросталась из его глаз, то, наверное, смела бы всю Европу вместе с фон Арнимом и его семейством. Фон Арним попятился, не устоял перед ненавидящим взглядом испытуемого и бухнулся на стул…
И через много лет от раскаленного наконечника берлинских извергов на теле Камо останется неизгладимый след, след глубокой раны. След варварства.
Сейчас он сдерживает себя, чтобы не закричать.
Глаза смотрят с ненавистью. Надо выстоять!
- Это ужасно, - не глядя на Камо, объявил доктор Гофман. - Ни теория, ни практика медицины не знают случая, чтобы человек с нормальной чувствительностью перенес такую боль.
Оскар Кон только через два дня получил разрешение встретиться с подзащитным. Разгневанный, он не мог усидеть на месте и сразу же поспешил в приемную министра внутренних дел.
Фридрих фон Мольтке расплылся в улыбке.
- Господин министр, я принес письменную жалобу о варварских действиях ваших подчиненных. Мы гордимся тем, что дали миру Гете и Бетховена, а их соотечественники раскаленным железом прижигают тело душевнобольного. Какая же это цивилизованность? История нас проклянет в веках.
- Успокойтесь, господин Кон.
- Как я могу успокоиться? Мы уже в собственных глазах предстаем подлыми, аморальными и жалкими людьми. Где это видано, чтобы средь бела дня каленым железом жгли человеческое тело? Это варварство!
- Чье тело?
- Мирского.
- Не волнуйтесь, господин адвокат. Дайте, пожалуйста, ваше заявление. Я проверю и, если против Мирского действительно применены жестокие методы исследования, виновники понесут наказание. И все-таки, господин Кон, я удивляюсь тому, с какой последовательностью вы защищаете так называемого Мирского, забывая, что завтра он мог взорвать вас и вашу семью. Скажите, пожалуйста, отчего вы, будучи немцем и никогда не проживая среди этих дикарей, кавказцев, проявляете столь пылкую заинтересованность, будто Мирский вам брат, отец или кузен?
- Выходит, если мы чистокровные немцы, то должны выставить на показ всему миру наше варварство, доказать, что мы дикари? - разгорячился Кон. - Только варвары могут так терзать человека. Рубцы у него еще долгие годы не будут сходить с тела.
- Дайте ваше заявление. Я поинтересуюсь, накажу кое-кого, если они действительно так вели себя.
Министерское распоряжение о "наказании" длилось месяц, а за это время по приказу шефа полиции Камо подвергли новым испытаниям, пока, наконец, министр внутренних дел не соизволил ответить: "По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицай-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешаться в порядке служебного надзора. Фридрих фон Мольтке".
- Фридрих фон осел! - швырнув письмо, Кон стукнул кулаком по столу.
В больнице продолжали проводить испытания на Камо. "Я не боюсь смерти, - сказал он как-то Кону. - Она часто мелькала передо мной. Я боюсь поражения, провала. Я не хочу проиграть в борьбе с этим грубым миром".
Кон от души полюбил Камо. Талантливого артиста и крепкого, как сталь, человека.
Доктор Гофман и возглавляемая им группа врачей пришли к определенному заключению и прекратили свои опыты.
Врачи представили письменное решение: Мирский - Тер-Петросов душевнобольной, ни теперь, ни впредь он не способен участвовать в судебном следствии.
Все были удовлетворены таким заключением, кроме авторов судебного процесса. Последнее слово было за главврачом Буха Вернером.
Когда Камо впервые попал в Бух, он исподволь разузнал о медицинском персонале больницы. Мнения о многих из них не сохранились в его памяти, но слова одного из больных запомнились: Рихтер - палач, Вернер - чуть добрее.
Бух, 4-е июня, 1909 год.
В комнате трое: доктор Вернер, переводчица Ольга Харшкампф и Камо в кандалах. Настроение у обоих - и у врача, и у больного - чудесное, как занимающийся день.
Доктор Вернер подошел к Камо, положил руку ему на плечо, и в голосе у него послышались дружелюбные нотки.
- Господин Тер-Петросов, мое профессиональное чутье подсказывает, что сегодня у вас хорошее самочувствие, и я очень доволен.
Камо молчал.
- Вы обещали держаться сегодня спокойно и отвечать на мои вопросы, - снова заговорил доктор Вернер. - Что ж, давайте побеседуем. Видите, сегодня я никого не пригласил, потому что хочу, чтобы наш разговор был откровенным.
Камо молча кивнул.
- Можем начать?
Он снова кивнул.
- Как вас зовут?
- Семен Аршакович Тер-Петросянц. "Тер" означает: происхождение от семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.
- Какого вы вероисповедания?
- Я - армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.
- Когда и где вы родились?
- В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.
- Живы ли еще ваши родители?
- Когда я еще был в России, мои родители были живы.
- Здоровы или больны были ваши родители?
- Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина. Моя мать умерла шесть-семь лет тому назад от брюшной водянки. Она умерла еще совсем молодой, я присутствовал при ее смерти.
- Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний?
- Когда я был ребенком, я был горячим патриотом, никогда не интересовался своими родственниками. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервной.
- Какую школу вы посещали и сколько вам тогда было лет?
- Я посещал прогимназию в Тифлисе. Я был очень юн, мне было приблизительно 7 лет, а покинул я школу в 18–19 лет.
- Хорошо ли вы учились и легко ли давалось вам учение?
- Я был всегда страшным сорвиголовой, чему хотел, тому и учился: по географии и истории я всегда учился прекрасно, арифметику же я не любил.
- Были ли у вас всегда хорошие отметки за поведение?
- Я постоянно сердил учителей, они всегда: были мною недовольны за то, что я делал много глупостей.
- Что вы делали после того, как покинули школу?
- Я хотел продолжать учиться дома. Иногда я читал по 14–15 часов в сутки, читал все, что меня интересует, например, социалистические книги.
- Служили ли вы на военной службе?
- Я не служил никогда, меня не призывали к отбыванию воинской повинности. Я и не желал вовсе служить, так как не хочу служить ни разбойникам, ни убийцам, ни палачам.
- Страдали ли вы половыми болезнями?
- Об этом я не желаю говорить. Болезнями я не страдал.
- При каком случае и кто нанес вам те раны, рубцы от которых имеются на вашей голове?
- Все это от полиции. Я не боюсь, я хочу все рассказать. Для себя я никогда ничего не делал, все, что я делал - я делал для партии. Я был агитатором. Повреждения на голове нанесены мне отчасти ударами шашки, отчасти ударами приклада во время одного армяно-турецкого столкновения. Я упал без сознания, мои товарищи оттащили меня; я проболел, насколько помню, четыре месяца, а сколько еще до того, я не знаю.
- Страдали ли вы после повреждения головными болями?
- Я не помню, я только стал еще более раздражительным.
- Подвергались ли вы в зрелом возрасте еще другим болезням или повреждениям головы?
- Я очень часто страдал головной болью.
- С каких пор вы страдаете катаром желудка?
- Шесть-семь лет назад произошла большая стачка. Я был агитатором. При этом было убито 15–16 человек, я хотел умереть вместе с ними и потому принял сильный яд - азотную кислоту. С тех пор я страдаю болями в желудке и в нижней части живота. У меня в России много приятелей среди аптекарей.
- Каким образом произошло повреждение вашего правого глаза?
- Вы можете со мной делать, что хотите, я этого не желаю рассказывать. Когда я попаду в Россию, то русская полиция все будет знать.
- Почему вы были так возбуждены в подследственной тюрьме? Говорят, вы там буйствовали?
- Я лишь один раз был там возбужден, потому что там желали, чтобы я пошел на прогулку, а я этого не желал, так как у меня в голове были различные мысли. Меня арестовали совершенно беспричинно, я никогда не желал совершать здесь ничего дурного. Если меня теперь освободят и я смогу снять комнату, то у полиции не будет никаких оснований для того, чтобы меня арестовать. Я приехал сюда лишь для того, чтобы посмотреть Берлин.
- Как же обстоит дело с чемоданом с двойным дном?
- Это все проделки полиции; тут очень много русской полиции, и она на все способна, чтобы заслужить ордена.
- Вы и здесь часто были возбуждены и говорили, что полиция приходила сюда, чтобы вас сфотографировать.
- Однажды ночью я спал очень крепко, когда вдруг почувствовал, что кто-то хочет побрить мою бороду и придать ей остроконечную форму. Я открыл глаза и успел заметить, что полицейский убегал прочь. Я еще хотел бросить ему вслед кружку.
- Что вас заставляет думать, что это был полицейский?
- Я знаю этого полицейского в лицо.
- Сколько будет восемью девять?
- Представьте себе, вы этому не поверите, но я забыл. - После некоторой паузы: - Семьдесят два.
- Девятью девять?
После долгого размышления:
- Восемьдесят один.
- Назовите мне сибирскую реку, текущую к северу.
- Амур, Тобольск. - В заключение: - Я все перезабыл, раньше я мог показывать на карте с закрытыми глазами.
- Сколько в России губерний?
Нет ответа.
- Назовите мне город на Волге.
- Астрахань.
- Город на Крымском полуострове.
- Ялта.
- Сколько жителей в России?
Сперва он сказал: 2 миллиона. Затем засмеялся над этим и сказал: 200 миллионов.
- Сколько существует частей света?
- Пять: Европа, Азия, Африка, Америка, Австралия.
- Ходили ли вы прежде в церковь?
- Нет.
- Почему же нет?
- У меня есть свой бог, я не признаю полицейского бога. Я верю в истинного бога.
- Кто основал вашу религию?
- Я не принадлежу больше религии, моей религией является социалистическое государство. Я верю в Карла Маркса, Энгельса и Лассаля.
- Какая разница между деревом и кустом?
- Дерево - это дерево, а куст - это куст.
- Я хочу сказать, чем то, что мы называем деревом, отличается от того, что мы называем кустом?
- Дерево - это дерево, а куст - это куст.
- Можете ли мне вкратце объяснить устройство телефона?
- Чтобы друг с другом разговаривать.
- Как это происходит, когда говоришь в телефон, другой слышит это, хотя находится на далеком расстоянии от говорящего?
- Этого я не знаю.
- Каким образом происходит молния во время грозы?
- Я это забыл. Раньше я мог это объяснить.
- Не известно ли вам, что в воздухе имеется электричество?
- Воздух? Везде есть электричество: если потереть, два тела друг о друга, то получается электричество.
- Но ведь это наблюдается не у всех тел.
- Да, я думал так. Доктор, дайте мне маленькую комнатку, я покончу с собой, и никого в этом не придется винить.
Доктор Вернер аккуратно подписался под протоколом и то же попросил сделать присяжной суда Ольге Харшкампф.
- Вы свободны, - сказал он Камо и переводчице и позвал надзирателя, чтобы тот проводил больного в палату. - Черт побери, - произнес доктор, оставшись, один, - он же настоящий больной. Что они хотят от него?
Доктор Вернер обдумывал окончательное решение, которое должен был написать через три дня, 7 июня 1909 года.
7 июня доктор Вернер писал: "Все многочисленные констатированные у Аршакова болезненные явления истеро-неврастенического характера, с одной стороны, чрезвычайно типичны, с другой стороны, настолько сложны, что всегда верная симуляция их едва ли вообще возможна, в особенности для профана. Наконец, такие физические явления, как ускорение сердцебиения, дрожание век, вообще не могут быть симулированы. Я таким образом считаю совершенно невозможным, чтобы Аршаков симулировал или утрировал свои болезненные явления.
Сводя воедино все вышеизложенное, я прихожу к следующему заключению:
1. Аршаков представляет собой человека с недостаточностью умственных способностей, с истеро-неврастенической организацией, который под влиянием сильных душевных возбуждений и продолжительного заключения под стражей легко теряет душевное равновесие и тогда переходит в состояние явного помешательства.
2. О преднамеренной симуляции или преувеличении болезненных явлений со стороны Аршакова не может быть и речи.
3. Аршаков в настоящее время не способен к участию в судебном разбирательстве и не будет к тому способен в будущем, насколько это можно предвидеть. Сомнительно, будет ли он вообще к тому способен по данному уголовному делу; более вероятным представляется, что такое улучшение никогда не наступит.