Разбуди меня завтра рано.
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Все были взволнованны, все молчали… И вдруг Есенин по-озорному сказал: "А ведь есть продолжение!" И прочел:
Расступаются в небе тучи.
Петухи льют с крыльев рассвет…
Давно уже знаю, что я самый лучший.
Самый первый в России поэт!
Таким подъемом закончился прощальный вечер".
На этом можно было бы поставить точку. Но и тут есть продолжение: когда Есенин в сопровождении слушателей, пришел к себе "домой", а жили они в вагончике, его в вагон не пустили, проводник объявил, что пьяного Есенина ему пускать не велено. А дальше было то, о чем Есенин сам рассказал в письме из Парижа: "Я бил Европу и Америку, как Гришкин вагон". Конечно, дебош списали на то, что Есенин был пьян, а "друзья" постарались показать картину в самом красочном виде.
Нина Осиповна Александрова права: строки о лучшем поэте нигде напечатаны не были, "очевидно, экспромту-шутке Есенин не придал никакого значения", но друзья этого ему не простили. Другой причины не было.
Глава 2
Гнусный вечер
Гнусный вечер "Чистосердечно о Блоке" устроили имажинисты. Есенин на нем не присутствовал и участия в нем не принимал. Возмущенный до глубины души увиденным и услышанным Владимир Пяст опубликовал осуждающую статью:
"Имена участников этого паскудства я не предам печати на сей раз, достаточно знаменит за всех них Герострат, в психологии коего дал себе сладострастный труд копаться один, крепко теперь по счастью, забытый русский стихотворец".
Трудно что-либо понять из этого страстного монолога. Но такая уж манера была излагать, нападать, обличать… А кого? Пусть, мол, догадаются сами. Кстати, о Есенине до сих пор пишут таким стилем, таким "эзоповым языком".
Скандальный вечер "памяти" Блока состоялся 28 августа 1921 года. Со словом "О дохлом поэте" выступали Шершеневич, Мариенгоф, Бобров и Аксенов.
Есенин сидел один и плакал. Пришла Надежда Вольпин. Поэт встретил ее словами: "Вам уже сказали? Умер Блок. Блок! Лучший поэт наших дней - и дали ему умереть с голоду… Не уберегли… стыд для всех… для всех нас!"
Читателю, которому со школьной скамьи внушили, что Блок первым воспел революцию, покажутся нелепой выдумкой слова Есенина о голодной смерти Александра Блока. Но послушаем С. Алянского:
"Настал день, когда Александр Александрович не мог совсем вставать с постели. Доктор заявил, что больному необходимы санаторные условия, особое питание…
Вечером 3 августа доктор Пекелис вышел из комнаты больного с рецептом в руках. Жена осталась с больным. На мой вопрос, как больной, Пекелис ничего не ответил, только развел руками и, переда вал мне рецепт, сказал:
- Постарайтесь раздобыть продукты по этому рецепту. Вот что хорошо бы получить. Сахар, белая мука, рис, лимоны.
4 и 5 августа я бегал в Губздравотдел. На рецепте получил резолюцию зам. зав. Губздравотделом, адресованную в Петрогубкоммуну. В субботу 6 августа заведующего не застал. Пошел на рынок и купил часть того, что записал.
В воскресенье 7 августа утром звонок Любови Дмитриевны:
- Александр Александрович скончался. Приезжайте, пожалуйста".
Как видим, не лекарства требовались больному, в первую очередь - усиленное питание.
Кощунственный вечер был, конечно, санкционирован большевистским руководством. На публикацию произведений "Двенадцать", "Скифы" и статьи "Интеллигенция и революция" большевики ответили критикой. Их позицию в прессе излагал некто, спрятавшийся за псевдонимом Петроник.
10 марта 1918 года Блок записал в дневнике: "Марксисты - самые умные критики, и большевики правы, опасаясь "Двенадцати".
О поэме "Двенадцать" Максим Горький тогда сказал: "Это самая злая сатира на все, что происходило в те дни".
Чуковский подтверждал: "Он разочаровался не в революции, но в людях: их не переделать никакой революцией".
В конце 1920 года в дневнике Блока появляется такая запись: "Под игом насилия человеческая совесть умолкает, тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией - ныне".
18 апреля 1921 года Блок поставил стране окончательный диагноз:
"Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая…). Вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться, только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы".
А к поэме "Возмездие" добавил новые строки, среди них такие:
Под знаком Равенства и Братства
Вершились темные дела.
Не все поддерживали большевиков в их нелюбви к Блоку. И.Н. Розанов вспоминает такой инцидент. Во время последнего выступления Александра Блока в Москве 5 мая 1921 года "появился на эстраде Михаил Струве… и стал говорить, что Блок исписался. Блок умер". Тогда выступил Сергей Бобров и резко отчитал Струве: какое право имеет такая бездарность, как Струве, судить о Блоке? Что он понимает в поэзии?
Об этом же случае вспоминают и другие, например С. Алянский и П. Антокольский, причем все отмечают, с какой яростью Сергей Бобров отстаивал "ПО-Э-ТА, потрясая кулачищами". Напомню, это было 5 мая 1921 года, а спустя три месяца Россия провожала своего лучшего поэта в последний путь.
И вот 28 августа 1921 года четверо имажинистов, среди них Бобров, устроили глумление "со словом о дохлом поэте". Чем можно объяснить подобное преображение? Да все дело, должно быть, в том, что, по убеждению Георгия Иванова, Бобров был "чекист и кокаинист"? А может, не только Бобров?
Официальная версия гласит: Александр Блок умер 7 августа 1921 Ему было сорок лет.
Глава 3
Рапповцев не любил
Практически вся компания свидетелей и понятых, поставивших свои подписи под документами о смерти Есенина, - сексоты ГПУ.
В. Кузнецов
Современному человеку не понять, почему большевистская печать организовала дикую травлю Есенина. По словам Софьи Есениной-Толстой, "они просто взбесились, называя Есенина фашистом". Возглавляли травлю Сосновский и Бухарин. У них хватило цинизма назвать фашистом поэта, который, как никто другой, любил родину и говорил с поразительной искренностью:
Тебе одной плету венок.
Цветами сыплю стежку серую.
О Русь, покойный уголок.
Тебя люблю, тебе и верую.
Всю сознательную жизнь "любовь к родному краю его томила, мучала и жгла" - и после всего попал в фашисты! Особенно пролеткультовцев раздражали строки, являющиеся жемчужиной его патриотической лирики:
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть Земли
С названьем кратким "Русь".
В 1926 году в сборнике "На путях искусства" издательства "Пролеткульт" в одной из статей говорилось: "Для пролеткультовцев многое неприемлемо в Есенине, но главное и основное - "есенинский патротизм". Тут уж Есенин воистину не имеет себе подобных в современности. Как будто самые понятия "большевизм" и "патриотизм" не являются взаимноисключающими". В дальнейшем, конечно, эти строки никогда в печати не появлялись.
Об отношении Есенина к рапповцам пишет в воспоминаниях и Г. Бениславская:
"Группу журнала "Октябрь" Сергей Александрович ненавидел, его иногда буквально дрожь охватывала, когда этот журнал попадал ему в руки. Травля "Октябрем" "попутчиков" приводила Сергея Александровича в бешенство, в бессильную ярость. Не раз он начинал писать статьи об этой травле, но так и не кончал, так как трудно было писать в мягких тонах, резкую статью не было надежды опубликовать". А вот комментарий А. Козловского: "Шумно декларируя свою приверженность борьбе за идейность в литературе, некоторые участники группы основную свою задачу увидели в критике "непролетарских" писателей, к которым относили М. Горького, В. Маяковского, Л. Леонова, в том числе и Есенина".
Летом 1924 года, после фактического отстранения А. Воронского от журнала "Красная новь", отношения Есенина с рапповцами резко обострились. Из письма Есенина сестре: "Мне страшно будет неприятно, если напостовцы его съедят". Напостовцы добились своего - редакцию "укрепили" Ф. Раскольниковым. Вот тогда и посвятил Есенин свое крупнейшее произведение "Анна Снегина" А.К. Воронскому - как знак своего уважения опальному редактору.
Да, Есенину было не по пути с пролеткультом. Он не мог любить рапповцев, этих "хулиганов и бандитов в душе", писавших по политическому заказу нечто, мало напоминающее поэзию. Показательно в этом отношении "Красное евангелие" Василия Князева:
Сердца единой верой сплавим.
Пускай нас мало - не беда!
Мы за собой идти заставим
к бичам привыкшие стада!
Чего жалеть рабов-солдат
С душой бескрылою и куцой.
Пусть гибнут сотнями, добрят
Поля грядущих революций.
Все пролетарские поэты, полные задора и энтузиазма, писали стихи и считали себя поэтами. Мол, не Пушкины, конечно, но, во всяком случае, не хуже Есенина. Теперь это сравнение наивно и смешно, но в 1920-е годы Есенин тоже считался просто подающим надежды крестьянским поэтом. Молодых рифмоплетов (не в укор будет сказано!) и собрали отовсюду под своды Пролеткульта, чтоб хоть как-то залатать образовавшуюся брешь в литературе. И Надежда Вольпин была убеждена, что она рифмует не хуже Есенина. И Вениамин Каверин тогда писал стихи, считал себя значительным поэтом и перестал рифмовать, лишь услышав суровый приговор Осипа Мандельштама: "От таких как вы, надо защищать русскую поэзию".
"Рапповцев не любил"… Думаю, что они его тоже не любили, за то, что таким заносчивым и высокомерным был с ними, почитая себя первым и единственным после Пушкина. Обижались пролет-культовцы на Есенина и за то, что он стоял в стороне от всяких организаций.
А разве не раздражал Есенин всех "безродных космополитов" постоянным напоминанием: "Ищи родину. Найдешь - пан". "Безродины нет поэта". "Чувство родины - основное в моем творчестве".
А разве не раздражал этот деревенский аристократ пролетарских поэтов своим внешним видом?!
Пролетарские поэты, пришедшие с фронтов гражданской войны, с оружием в руках устанавливали в стране советскую власть. И что получили от советской власти? Старой потрепанной шинелькой едва прикрывали свой "срам". А этот "первый дезертир" и "попутчик", примазавшийся к советской власти, должно быть, только и делает, что переодевается: то деревенским пастушком представится, то в крылатке и цилиндре вокруг памятника Пушкину щеголяет, то английские костюмы по нескольку раз на дню меняет. Нечего говорить, каким щеголем из-за границы вернулся и сколько привез барахла, купленного на деньги Дункан. Так ведь сказал не только лучший друг Мариенгоф. За примерами далеко ходить не надо:
"Но вот Королевич окончательно разодрался со своей Босоножкой и в один прекрасный день снова появился в Москве, "как денди лондонский одет", - это голос Валентина Катаева. А вот - Ивана Старцева: "Выглядел скверно. Производил какое-то рассеянное впечатление. Внешне был европейски вылощен, меняя по несколько костюмов в день".
Быть франтом и щеголем в двадцатые годы, когда дамы довольствовались платьями из стареньких гардин, а зимнюю одежду шили из стеганых ватных одеял, было просто неприлично. (Читайте воспоминания Лизы Стырской, жены Эмиля Кроткого.)
А вот, казалось бы, лучший из мемуаристов - Юрий Либединский. Доброжелательно и тактично повествует он о своем длительном знакомстве с поэтом, между прочим упоминая: "Взять хотя бы годы нашего знакомства - 1923, 1924, 1925" (…) Три года знакомства - срок немалый - дают полное основание читателю верить написанному. И что следует из написанного? Посудите сами:
"Едва ли не с начала моего знакомства с Есениным шли разговоры о том, что он женится на Софье Андреевне Толстой, внучке писателя Льва Толстого".
Как же так: "с начала моего знакомства", "женится на Софье Толстой"? Так это же было под самый есенинский занавес! Ведь познакомился Есенин с Софьей Толстой 5 марта 1925 года. (В дневнике Софья Андреевна отметила 9 марта).
Еще из воспоминаний Либединского: "Мы собрались на "мальчишник" у той нашей приятельницы, которая и познакомила меня с Есениным".
Тот из есенинских "друзей", кто заведомо лжет в воспоминаниях, как правило, не называет имен и не указывает, когда происходит действие: "Мы собрались у нашей приятельницы", на "мальчишник". Иначе говоря, пишут "вне времени и пространства". Попробуй, проверь их!
Есенин будто бы "оплакивает" свою предстоящую женитьбу: "Не выйдет у меня ничего из женитьбы!" - жалуется он другу. Ю. Либединский продолжает:
"Я не помню нашего тогдашнего разговора, очень быстрого, горячечного, - бывают признания, которые даже записать нельзя и которые при всей их правдивости покажутся грубыми.
- Ну если ты видишь, что из этого ничего не выйдет, так откажись, - сказал я.
- Нельзя, - возразил он очень серьезно. Ведь ты подумай: его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого, это так и должно быть!
Женился на громком имени и тотчас начал жаловаться: "Борода одолела. Куда ни взгляни, везде "борода". Хоть из дому беги!"
Надо хоть немного знать Есенина, чтоб со всей определенностью сказать: нет, это не Есенин. Это сатира (или клевета!), и сатира злая. Что значит художник слова и умелый подход к делу! Две маленькие сцены, и перед нами совершенно аморальный, разложившийся тип. И не сразу сообразишь, в чем же причина: в есенинском легкомыслии или в его аморальности?
И при том Либединский ни разу не упомянул о пьянстве Есенина! Наоборот. Ему достаточно одного намека, чтоб довершить его облик: "Мне могут поставить в вину, что я мало пишу о несчастной болезни Есенина". Вот, собственно, и все. Портрет готов! Все выверты Есенина, все несуразности, в том числе и его "женитьба на громком имени", - все от его несчастной болезни.
Не стоит цитировать и продолжать эти нелепости. Надо просто сказать: не было свадьбы, не было и "мальчишника". Был список приглашенных. Его составили Есенин и Софья. В этом списке фигурирует и фамилия Ю. Либединского. Включенный в комиссию по литературному наследству Есенина, Ю. Либединский не мог этого не знать. По мере написания мемуаров фантазия его "взыграла".
Свадьбы и "мальчишника" не было потому, что Есенин вынужден был бежать из столицы на Кавказ. По этой же причине не мог Есенин приглашать Ю. Либединского и на спектакль Мейерхольда и Н. Эрдмана "Мандат". Ведь премьера пьесы состоялась 20 апреля 1925 года, а Есенин в это время лежал в больнице "Водник" города Баку.
Между прочим, Есенин был на спектакле "Мандат", но был 16 октября вместе с Софьей Андреевной, а не "в теплый летний день" с Ю. Либединским. Это отмечено в ежедневном календаре Софьи Андреевны. И известно, что Есенин осудил интерпретацию Вс. Мейерхольда, а не бравировал, как о том написал Либединский.
Допустим, это мелочь. А главное в воспоминаниях Либединского - полуправда. А что это значит? А значит, например, что фраза о "великом старце" действительно есть, только не в "дружеском" разговоре с Либединским, а в письме Николаю Вержбицкому, у которого жил Есенин в Тифлисе и которому мог доверять некоторые интимные вещи.
Почему же не Вержбицкий цитирует эти деликатные подробности? Думаю, что Николай Вержбицкий и не видел, и не получал этого письма. Оно не "хранилось у адресата", как о том написано все в тех же злополучных комментариях к 5-му тому. И до сих пор "местонахождение автографа неизвестно"!
И это значит, что Юрий Либединский, войдя в комиссию по литературному наследству Есенина, использовал материалы в своих неблаговидных целях. И что это они, рапповцы, создали в воспоминаниях тот портрет Есенина, аморальный и безнравственный, который мы имеем на сегодняшний день. Это они приписали ему убеждения, которых он не имел.
Разве случайно, что в день гибели Есенина в 5-м номере гостиницы "Англетер" оказались одни рапповцы?
Верно говорят, мемуары бывают разные, и цели преследуются разные: одни пишут для истории, чтобы правдиво запечатлеть великого человека. Другие - чтобы показать себя на фоне великого человека и въехать с ним в историю.
Читатель сам разберется, кто есть кто. Ему нужны только факты. Факты свидетельствуют не в пользу Ю. Либединского. Это о рапповцах Есенин писал в 1924 году: "Бездарнейшая группа мелких интриганов и репортерских карьеристов выдвинула журнал, который паз. "На посту".
Как видим, многие характеристики подтвердились. Это о них через год напишет Воронский: "Не стало Есенина, "На посту" принялся за новую жертву, ибо своей специальностью избрали травлю попутчиков… Склоки между братьями-писателями растут. Нездоровая атмосфера".
В. Кузнецов в статье "Сказка об Англетере" (газета "Совершенно секретно") в 1998 году обратит внимание на то, что "практически вся компания свидетелей и понятых, поставивших свои подписи под документами о смерти Есенина, - сексоты ГПУ".
Понятно и объяснимо, что все рапповцы пришли на службу к большевикам и потому обязаны были выполнять свой долг. Политработник на фронтах гражданской войны Юрий Либединский оставался политработником и на литературном фронте. Но как понять, что лживые, беспардонные мемуары, написанные на политическую потребу, вновь переизданы в 1986 (в двухтомнике "С.А. Есенин в воспоминаниях современников", комментарий А. Козловского) и в 1988 (в книге "Жизнь Есенина. Рассказывают современники" под редакцией С.П. Кошечкина) годах? И не как-нибудь опубликованы, а с большевистским размахом - в 100 тыс. и 500 тыс. экземпляров! И опять Либединский представлен читателю лучшим другом Есенина.
Но дело не только в этом. Через 60 лет мы сталкиваемся с новыми фактами фальсификации. Судите сами. С одной стороны, Козловский пишет: "Краткие воспоминания Ю.Н. Либединского о Есенине были впервые напечатаны в ж. "На литературном посту" М. 1926. М 1, с. 32–34". С другой, - С.П. Кошечкин комментирует: "Ли бединский Ю.Н. "Мои встречи с Есениным" впервые опубликованы в 1958 году". На первый взгляд, простая неточность. Пустячок. Но случайный ли? Ведь Кошечкин внимательно изучил предыдущую работу коллеги, даже похвалил за обстоятельность комментария.