Что хотели скрыть за маленькой неточностью? Вероятно, то, что похоронив "яростного попутчика", рапповцы начали дружно от него отрекаться. В их глазах "даже товарищеское общение с литературным противником казалось пятнающим честь" (Козловский), а то и могла иметь нежелательные последствия. И потому Юрий Либединский, сочинив свои двухстраничные воспоминания в 1926 году, предпочел дистанцироваться от Есенина:
"Сергея Есенина я знал очень мало и ни в коем случае я не претендую на то, чтобы считать себя лично близким ему человеком".
В 1957 году он, по сути дела, заново написал свои воспоминания. Теперь они охватывали 1923, 1924, 1925 годы. Опровергать было некому. В 1957 году ушла из жизни Софья Толстая-Есенина.
Тираж лжи, повторяю, сверхмассовый. Зато ценнейшее исследование жизни и гибели Есенина, которому Людмила Васильевна Занковская, доцент кафедры русской литературы Московского педагогического университета, отдала тридцать лет труда, издан тиражом в 5 тысяч экземпляров. (См. "Новый Есенин. Жизнь и творчество поэта без купюр и идеологии", 1997 г.) Интересно знать, какую помощь оказала ей есенинская комиссия?
Глава 4
"Советы издалека" Максима Горького
Огромной любовью пользовался в Советской России пролетарский писатель Максим Горький.
"Вы себе, вероятно, не представляете, до какой степени Вас здесь любят, в частности, молодежь… Вся Советская Россия всегда думает о Вас, где Вы и как Ваше здоровье. Оно нам очень дорого (…) Сообщаю, что все мы следим и чутко прислушиваемся к каждому Вашему слову", - это одно из последних писем Есенина. Написано 3 июля 1925 года, адресовано Алексею Максимовичу, но почему-то осталось не отосланным.
Почему? Оставим пока вопрос открытым. Ответим на следующий: почему в 1929 году всеми любимый писатель, "буревестник революции", в Советском Союзе подвергся жесточайшей брани?
Максима Горького в печати (!) обвиняли в том, что "он становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы". Потребовалось постановление ЦК ВКПб) от 25 декабря 1929 года, которым "буревестник" был взят под защиту, а нападки на него названы "грубо ошибочными и граничащими с хулиганством". "Подобные выступления в корне расходятся с отношением партии и рабочего класса к великому революционному писателю тов. М. Горькому".
"Четыре года в Сорренто, - говорил Горький, - я прожил в тишине более глубокой, чем тишина русской дореволюционной деревни. Эта тишина… научила меня внимательней вслушиваться в голоса из городов, из деревень России".
С 1928 года в летние месяцы начал приезжать в Россию, теперь Советский Союз. Вынужденный жить вдали от родины, он вел большую переписку с писателями страны, время от времени подавал правительству мудрые советы. Но как-то так получалось, что все добрые советы оборачивались обратной стороной для россиян.
В мае 1929 года М. Горький побывал на Соловках. "Знакомство с заключенными наглядно убедило писателя в правильности воспитания трудом". Такой вывод делает биограф М. Горького Изабелла Михайловна Нефедова. Сам Горький писал: "Присматриваясь к современным "социально-опасным", я не могу не видеть, что, хотя труд восхождения на гору и тяжел для них, они понимают необходимость быть социально-полезными".
Для первых советских заключенных и название придумают облагороженное: "труд армейцы", "каналармейцы". А принудительный труд назовут "перековкой".
Одобрение Горьким большевистского перевоспитания трудом обернется геноцидом для всего советского народа. Одобрит писатель и "мудрую сталинскую политику" раскрестьянивания: "Великая это радость - строить прекрасную, ладную жизнь на колхозной земле".
"Таков итог многолетних горьковских раздумий над трудными судьбами русского мужика", - делает вывод та же Изабелла Нефедова.
К мнению Максима Горького прислушивались и на Западе. Даже Ленин вынужден был считаться с его мнением: "Прочитал (в "Социалистическом Вестнике") поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати (об эсерах), но \ решил, что, пожалуй, это чересчур. Надо посоветоваться".
Процесс над эсерами Горький характеризовал как "приготовление к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа". Письмо направил и в советское правительство на имя Рыкова, предупреждая, что смертные приговоры обвиняемым вызовут со стороны Европы моральную блокаду России. Копию письма послал Анатолю Франсу, чтоб заручиться его поддержкой.
Слово пролетарского писателя было услышано. Люди были спасены.
Но 13 июля 1925 года Максим Горький на имя Николая Бухарина отправил послание другого рода. Оно касалось крестьянских поэтов и писателей и, конечно, Сергея Есенина. Это письмо о недавно принятой резолюции ЦК "О политике партии в области художественной литературы:
"Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, - даже, пожалуй, неизбежен конфликт двух "направлений". Всякая "цензура" тут была бы лишь вредна и лишь заострила бы идеологию мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика - и нещадная - этой идеологии должна быть дана теперь же. Талантливый, трогательный плач Есенина о деревенском рае - не та лирика, которую требует время и его задачи, огромность которых невообразима (…) Нет сомнения, что этот умный подзатыльник сильно толкнет вперед наше словесное искусство".
"К допустимым (и даже полезным) методам руководства Горький относит "умный подзатыльник, который толкнет вперед наше словесное искусство", - видимо, не предполагая, какой реальный размах может получить эта метафора", - так комментирует указания М. Горького Наталья Сидорина.
Узнав, что пролетарский писатель предал крестьянских поэтов, Есенин прекратил с ним связь - вот почему упомянутое письмо осталось не отосланным, а Соне Есениной-Толстой сказал: "Уже не надо". А в письме другу Николаю Вержбицкому объяснил: "Все, на что я надеялся, идет прахом".
В 1926 году, после гибели Есенина, Владимир Маяковский сделает попытку объяснить, намекнуть, к чему приводят добрые советы, поданные издалека. Это он сделает в "Письме писателя Вл. Вл. Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому":
Очень жалко мне, товарищ Горький,
Что не видно Вас на стройке наших дней.
Думаете - с Капри, с горки
Вам видней?
"Смысл письма - не усвоил", - так ответил Горький на стихотворное послание. Прозрение придет позже, когда он сам все потеряет: и личную свободу, и свободу слова, и близких, когда сам окажется заложником тирана Сталина. Тогда в сердцах скажет, напирая по-волжски на "о": "Связался я с вами, негодяями, и сам негодяем стал".
Возможно, в то время Горький искренне не понимал, какую мину подложил под крестьянских поэтов своим доброжелательным советом дать хороший подзатыльник. Но в январе 1927 года, когда Маяковский в "Новом лефе" опубликовал свое стихотворение, Максим Горький тотчас отреагировал письмом в адрес Воронского, требуя оградить свое имя от оскорблений подобного рода. В это время уже шли переговоры о возвращения писателя на родину. Поэтому Воронский в ответном письме заверял Горького, что "Маяковский будет поставлен на место, что повторений подобного "ерничества" больше не будет". Понятно, что Воронений отвечал не только от своего, но и от имени правительства, которое прибирало к рукам все и все регламентировало.
А в 1929 году добрые советы и одобрения любимого пролетарского писателя, поданные из "прекрасного далека", вызвали взрыв возмущения и негодования. Тогда еще можно было негодовать, возмущаться и возражать, даже печатать статьи.
Когда в Советском Союзе после возвращения Горького начали активно называть его именем города, улицы, библиотеки, школы, фабрики, заводы, музеи, Карл Радек предложил всю эпоху "приблизить" к писателю Максиму Горькому и назвать ее "Максимально Горькой".
В каждой шутке есть доля шутки и правды. Чего здесь больше?
Глава 5
О Маяковском
Я не твой, снеговая уродина!
В, Маяковский
Маяковский с поразительной последовательностью шел своим путем. После юбилейной поэмы "Хорошо!", написанной к 10 годовщине Октября, он преподнес правительству "Клопа", затем "Баню" и целую галерею остросатирических портретов тех чиновников, которые строят новую жизнь: "Плюшкин", "Трус", "Подлиза", "Сплетник", "Ханжа" и т. д. Есть в его дневнике и такая запись: "Пишу поэму "Плохо".
Демьяна Бедного осудили за какую-то ничтожную басню, за то, что пел не в лад с большевистской пропагандой, а главный поэт революции обрушил целый шквал контрпропаганды. И "во весь голос" пообещал ещё поэму "Плохо". И ничего?
Через три месяца после юбилейной поэмы "Хорошо!" в поездке по Союзу Маяковский оказался в Свердловске (26–29 января 1928 года), где 17 июля 1918 года были расстреляны бывший русский император Николай II и члены его семьи. Одно дело прочитать об этом в газете скупое сообщение, другое - побывать в подвале Ипатьевского дома, где изрешечены пулями стены…
Перефразировав лермонтовские строки "На острове том есть могила, / А в ней император зарыт" Маяковский написал:
Здесь кедр топором перетроган,
Зарубки под корень коры,
У корня, под кедром, дорога,
А в ней - император зарыт.
Никаких примет, ни холмика, ни креста, ни надгробья. Вехи поставил поэт:
За Исетью, где шахты и кручи.
За Исетью, где ветер свистел,
приумолк исполкомовский кучер
и встал на девятой версте.
"На всю Сибирь, на весь Урал
метельная мура".
Запечатлел Маяковский и свою, может быть, единственную встречу с императорской семьей. Вот праздничная Москва, звон колоколов, нарядные дамы, шпалерами на Тверской рядовые, приставы, городовые.
И вижу - катится ландо,
И в этой вот ланде
сидит военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним, как чурки,
четыре дочурки.
Нарочитая грубость "как чурки" уничтожается ласковым "дочурки". Вот этот штрих художника моментально осветил трагическую картину: их-то за что? Но в стихотворении, как и подобает революционному поэту, вывод-предупреждение буржуям:
Прельщают многих короны лучи.
Пожал те, дворяне и шляхта.
Корону можно у нас получить.
Но только вместе с шахтой.
Остались "за кадром" две неопубликованные строфы. У поэта финал был иным:
Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден.
Словно тогда в жизни поэта произошло просветление, поворотный момент. Как некогда безапеляционно и категорично принял революцию, так перед роковым выстрелом в себя столь же категорично отверг то, чему служил двадцать лет. "Я не твой, снеговая уродина" - эту строку Маяковского цитирует Лев Аннинский. Разве в ней не слышен отзвук написанного в Свердловске стихотворения?
С 1920-х годов его верная подруга Лиля Брик и его самый близкий друг Ося Брик были секретными сотрудниками ВЧК. Можно ли поверить, что в течение 10 лет Маяковский даже не догадывался об этом?
А самым преданным другом Лили Брик после арестованного в 1925 году Александра Михайловича Краснощекова стал главный палач страны Яков Агранов.
О том, что произошло с Поэтом Революции, сказал еще Борис Пастернак:
Я знаю, ваш стих неподделен.
Но как вас могло занести
Под своды таких богаделен
На вашем великом пути?!
Этим сказано все.
К чести Есенина, его, шлявшегося по всем кабакам, трактирам и ночлежкам, никогда никаким ветром на его великом пути не заносило под своды литературных, правительственных и других богаделен. Он выиграл свою дуэль с Главным Поэтом Революции.
Лев Повицкий в воспоминаниях пишет: "Вражда к футуристам жила в нем (в Есенине - Авт.) до последних дней". Свое отношение к футуристам Есенин определил еще в статье "Ключи Марии" в 1918 году:
"Футуризм крикливо старался напечатлеть нам имена той нечисти (нечистоты), которая живет за задними углами наших жилищ, Он сгруппировал в своем сердце все отбросы чувств и разума и этот зловонный букет бросил, как "проходящий в ночи" в наше, с масличной ветвью ноевского голубя, окно искусства".
По мнению Есенина, футуризм содействовал становлению власти большевиков, укреплению их позиций и, следовательно, и на них, футуристах, лежит вина в гибели нашего отечества, в гибели нашего национального искусства.
В ответ Маяковский обронит:
Ну, Есенин,
мужиковствующих свора.
Смех!
Коровою в перчатках лаечных.
Раз послушаешь…
Но это ведь из хора!
Балалаечник!
По свидетельству Мануйлова, эти "стихи Маяковского казались Есенину самой большой обидой во всей жизни, и он не скрывал, что они его больно ранили".
К сожалению, личного, человеческого сближения Есенина с Маяковским не произошло ни в 1924, ни в 1925 году, хотя Асеев и другие отмечали эту тягу к содружеству. Об этом сочинил целую историю в мемуарах Николай Вержбицкий. Но факты - не досужий вымысел мемуариста.
Глава 6
Имажинизм и "клиштер идеологии"
В этой книге читатель наверняка обратит внимание на слово "ЧЕ-КА-ГО" - отнюдь не моим "изобретением". Придумали его остроумные, ироничные имажинисты. Те самые, кто заявил парадоксальное: "Поэт - самый страшный из палачей живого". "Развитое искусство, - по убеждению раннего Мариенгофа, - это совершенствование мастерства - формы и содержания. Это то же, что огранка булыжника, вставляемого в перстень, когда он засверкает всеми своими гранями".
В первые годы своего образования имажинизм смело и дерзко отстаивал свободное слово и отвергал навязываемую правительством идеологию. Своих воззрений теоретики имажинизма не скрывали, проповедовали их открыто и со свойственным им сарказмом.
Имажинисты в Москве, по словам В. Полонского, в "кафейный" период советской литературы были господствующим течением. "Когда большинство поэтов и поэтиков в СССР пошли прислуживаться писанием транспорантных стихов, декретовых басен и лозунгов для завертывания мыла, - имажинисты остались в стороне… С полнейшим и открытым отрицанием относились имажинисты и к "пролетаризации" литературы, к приданию ей классового характера" - писал в марте 1924 года в парижской газете "Последние новости" М. Осоргин.
Вот несколько выдержек, характеризующих позицию имажинистов по отношению к искусству и идеологии.
"Рассматривание поэзии с точки зрения идеологии - пролетарской, крестьянской или буржуазной - столь же нелепо, как определять расстояние при помощи фунтов".
"Не напоминают ли пролетарствующий "ЛЕФ" и литературные октябристы из "На посту" потемкинские деревни?"
"То, что нынче называется пролетарским искусством, это бранный термин, это прикрытие модной вывеской плохого товара. В "пролетарские поэты" идут бездарники вроде Ясинского или Князева или недоучки вроде Семена Родова. Всякий рабочий, становящийся поэтом - профессионалом, немедленно фатально порывает со своей средой и зачастую понимает ее хуже, чем "буржуазный" поэт".
"Шарлатаны от искусства, этакие критики, как Коган и Фриче, хилое, простуженное на сквозняках упадочности искусство, пытаются врачевать клиштером, (…) как врачевал Арлекино сухой кашель Панталоне, на что больной мудро возражал: "Кашель-то у меня спереди, а не сзади происходит (…) Искусство болело формой, а к нему лезли с клиштером идеологии".
Могли ли простить большевики столь ядовитые насмешки?
В стихах имажинистов 1918 года еще присутствует поощряемая новыми властями тема перерастания Октябрьской революции в мировую. У Мариенгофа читаем:
Скоро к сосцам твоим прикоснутся,
как братья,
Новые своры народов…
Еще не одна революция
Нянчиться будет в твоей зыбке.
Но в 1921 году В. Шершеневич уже напишет:
Не хотели ль мы быть паровозом
Всех народов, племен и стран?
Не хотели ль быть локомотивом,
Чтоб вагоны Париж и Берлин?
Оступились мы, видно, словом.
Поперхнулись теперь под уклон.
А в 1923 году, когда стало ясно, что расчет советского руководства на то, что вслед за Россией революция охватит страны Европы, не оправдался, он же добавит:
Победы нет! И горечь пораженья
Победой лицемерно мы зовем.
Имажинисты стали для большевиков опасны. В письме Ширяевцу от 26 июня 1920 года Есенин пишет: "Уж очень трудно стало у нас с книжным делом в Москве. Почти ни одной типографии не дают для нас, несоветских, а если и дают, то опять не обходится без скандала. Заедают нас, брат, заедают".
Выверты и перекосы имажинизма были устранены правительством в голодный 1922 год, после отъезда Есенина в Америку. В воспоминаниях Галины Бениславской читаем: "Денежные дела Мариенгофа были очень плохи. "Стойло Пегаса" закрылось, магазин ничего не давал, и Мариенгоф с женой, ждавшей тогда ребенка, форменным образом голодали".
Пока вместе: А, Мариенггоф, С. Есенин, А. Кусиков, В. Шешеневич
По мнению Э. Шнейдермана, маленькая группа поэтов-имажинистов проиграла - не могла не проиграть - могучему государству борьбу за свободу творчества, за независимость поэзии от власти. Сопротивление имажинистов большевики сломили голодом. Многое объясняет, как всегда циничное, но точное их собственное выражение: "Революция духа зависит от революции брюха".
Со знанием дела Илья Эренбург напишет: "Если футуризм (…) был художественным и общественным явлением, то имажинизм мне всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов". А Владислав Ходасевич скажет еще более определенно: "Все писали стихи, и все имели непосредственное касательство к ЧК".
Тот, кто не пошел на службу к большевикам, попросту говоря, был уничтожен. Грузинов и Эрдман прошли ссылку. Афанасьев-Соловьев был расстрелян. Чернов, Шершеневич и Полоцкий умерли от чахотки, Грузинов и Шмерельсон в годы войны - от голода. Мариенгоф хоть и умер своей смертью, но был отмечен клеймом неблагонадежности до конца своих дней (Э. Шнейдерман).
Мариенгоф, вероятно, добровольно, по убеждению мог пойти на службу к большевикам. И служил он, видно, честно, поскольку от него требовалось то, что он умел и любил делать: злословить и презирать.
Окружение также могло способствовать его "переходу". Тот же двоюродный брат министр водного транспорта и его друг Борис Малкин заведующий "Центропечатью". Или его жена, Анна Борисовна Никритина, хотя до сих пор не расшифрована как агент, нет сомнения, что была связана с ЧК. (Иначе зачем было Марии Федоровне Андреевой принимать деятельное участие в ее судьбе? Именно по ее протекции Никритина перебралась в Москву и попала в Камерный театр.)
Ну а то, как советская власть обошлась с имажинистом Сергеем Есениным, вообще не имело прецедентов.