Я видела этот подвал. Как в стране Свободы (Америке) нет больше Свободы так в большевистской стране нет больше ни свободы, ни большевиков. Там много прекрасных "товарищей", которые спокойно сидят рядом и наблюдают, как мы голодаем. Думаю, они вполне созрели, чтобы быть сосланными в Нарымский Крым".
"Мои друзья все покинули меня. Вся ирония ситуации в том, что появилась последняя сплетня, будто я получаю огромные суммы от Советов".
"Меня называют "красной". Обо мне пишут, что я "большевичка". Раз я из Москвы, где я тщетно разыскивала большевиков. Я их встречала в Париже, Нью-Йорке. Но в Москве я не встретила ни единого большевика. Но я увидела много маленьких детей, умирающих с голоду".
Почему она так говорила?
Первый большевик, с которым Айседора и Ирма познакомились в поезде, ничем не напоминал кровожадных большевиков с французских предвыборных плакатов. Это был очень юный, очень застенчивый, интеллигентный большевистский курьер, владевший шестью иностранными языками. Он оказался хорошим собеседником и оказывал им всевозможную помощь. Удивленный не менее Айседоры тем, что никто не оказал приглашенным путешественницам внимания, он не оставил их на вокзале. Предложил им место в присланном за ним автомобиле. Вместе с дипломатической почтой он привез своих спутниц в роскошный отель "Метрополь", где находились кабинеты комиссара иностранных дел Чичерина. Все это вызвало потом нарекание Чичерина.
"Маленький большевик" - так они с Ирмой окрестили своего спутника - был не в счет, так как жил за границей. Тогда же они познакомились с первым настоящим большевиком. Высокий, красивый, он вышел к машине, где сидела Айседора, спросил, галантно целуя ей руку: "Вы не узнаете меня?" Айседора узнала, вспомнила: она познакомилась с ним в Америке в 1918 году. Он тогда был известен как граф Флоринский. Вот так штука!
Первый же настоящий большевик в сердце Москвы - граф Флоринский, безукоризненно одетый, в смокинге и лакированных ботинках! Это вызвало взрыв безудержного смеха.
Несколько дней спустя она познакомилась еще с одним большевиком, который произвел на нее большее впечатление. Это был Бородин (Грузенберг) Михаил Маркович. Оказалось, что он тоже приехал в Россию из Америки, где работал школьным учителем в Чикаго. Известно, что в 1917 году из Америки приехали Троцкий, Бухарин, Боровский и др.
Вот почему Айседора говорила, что большевиков встречала в Париже, Нью-Йорке, а в Москве не встретила ни одного большевика.
Восторженность с нее слетела быстро, как луковая шелуха. К третьему году своей жизни в РСФСР она уже ни одно слово большевистской пропаганды не воспринимала на веру. Она даже Ирму переспрашивала:
"Твое письмо звучит слишком хорошо, чтобы быть правдивым".
14 декабря 1923 года Айседора написала корреспонденту американской газеты. Письмо было опубликовано в "Вашингтон Пост" 27 января 1924 года:
"Советское правительство совершенно забросило школу через год после ее открытия, не посылая денег на ее содержание (условие, которое было оговорено) и не давая никакой помощи вообще.
Американская ассоциация помощи безработным (АРА), от которой мы получали хоть какую-то поддержку, тоже через год уехала из Москвы. Мы вынуждены самостоятельно оплачивать электричество, топливо и даже воду. Деньги, нужные для оплаты еды, одежды и вообще всего необходимого для школы, учителем, музыкантов, поступают теперь только от наших концертов.
Однако, как вы понимаете сами, экономическое положение Москвы таково, что в настоящее время выступления крайне редки. Например, за одно выступление мы получаем 50 червонцев, или 250 долларов. На эти деньги я могу купить дрова на зиму, а на деньги, вырученные от следующего выступления, - муку, картофель и т. д.
Сейчас у детей отличное здоровье, и они работают с энтузиазмом. Большинство из них очень талантливы, и будет крайне жалко, если двухлетняя работа, все наши усилия и жертвы окажутся напрасными.
Для меня сейчас единственной надеждой является получение помощи от наших друзей из Америки. Если наша школа на ближайшие несколько лет получит помощь, я уверена, потом она будет содержать себя сама".
Вряд ли Советскому правительству могли нравиться подобные заявления, опубликованные в иностранных газетах, даже если они были написаны Айседорой из самых добрых побуждений: найти спонсора, богатого покровителя, чтобы спасти московскую школу.
Глава 6
Как жила Айседора в Париже
Лотта Йорска в Америке написала в журнале о нуждающейся танцовщице, которую она посетила в Париже в 1925 году:
"Я слышала, что она в Париже одна и без средств. Она приехала туда в надежде получить плату со своего арендатора, но, узнав, что у него самого большие трудности, она не стала подавать на него в суд. Я навестила ее… Я застала ее за чтени ем. Она выглядела абсолютно счастливои, и я решила у что слухи преувеличены".
Нет, слухи не были преувеличены: в кошельке Айседоры оставалось пять франков, тридцать пять сантимов. И при этом она наотрез отказалась принять ангажемент мюзик-холла на Елисейских полях.
"Я не осуждала ни одну артистку, которая продавала свое тело, чтобы спасти свое искусство… Но я не прощаю никому измены искусству. Искусство священно. Это самая святая вещь в мире после детей".
На вопрос мадам Йорски, есть ли у нее определенные планы на будущее, Айседора ответила:
"Разумеется, есть. Они такие же, как многие годы… Через два года я получу свой дом (который сдала в аренду), и тогда у меня будет моя школа. Прежде чем я умру, я хочу научить сотни детей, как помочь наполнять их растущие тела музыкой и любовью".
Мадам Йорска заключает: "Поистине эта американская женщина скроена из божественного материала. Ее имя должно жить всегда, ее гений действительно революционизировал мир".
Так было в феврале 1925 года, а 12 марта 1925 года из Ниццы она напишет Ирме:
"Это было уже чересчур. Я перенесла нервное истощение, не могла взять перо и бумагу. Все же здесь, с Реймондом (брат Айседоры - Авт.) я отдыхала и надеюсь вскоре вновь начать борьбу".
Переживания в течение трех месяцев в Берлине и тяжелое горе в Париже - умерла ее ученица Марго, которую она не видела со дня отъезда в Россию, - чуть не сломили ее. Все думы, все мысли ее о том, как спасти школу, где добыть денег на ее содержание. "Я не могу ничего сделать для школы без фотографий. Обязательно вышли мне сейчас же хорошие фотографии детей". "Люди почти не верят, что школа существует". "Я могу посылать тебе денег для школы, если буду иметь рекламный материал. Но мне нечего показать". Это фрагменты ее писем Ирме.
Ни минуты Айседора не сомневалась: выход в том, чтобы школа приехала к ней. Они смогут тогда сами заработать на содержание. В Ницце Айседора сняла студию в надежде, что Ирма сможет приехать к ней и привезти хотя бы 11–16 детей.
30 марта 1925 года: "Если бы мы смогли подготовить твой приезд сюда с шестнадцатью самыми талантливыми детьми, мы вполне могли бы спасти их. Я пыталась через советское посольство в Париже добиться приезда школы, но безуспешно".
27 января 1926 года: "Я вижу будущее в соединении этой студии как источника добывания реальных денег и Москвы как идеала искусства".
Айседора предпринимает колоссальные усилия, увлекая всех своей мечтой о школе.
"15 июня 1926 года. Я встречалась с товарищем Раковским насчет плана твоего приезда с несколькими детьми из школы в Париж и устройства грандиозной манифестации в "Трокадеро". Они очень одобряют эту идею, но вечно один и тот же вопль: "Нет денег". Напиши и сообщи мне, стоит ли стараться устроить нашу встречу этим летом…
Если бы ты могла приехать и изучить ситуацию, здесь есть все возможности для устройства большой школы на деловой основе. Еда дешёвая, овощи в изобилии. Ты могла бы взять одну или двух старших девочек как соучительниц. Проводя по полгода здесь и полгода в Москве, мы могли бы соединить идеальное с материальным".
Она начала тягучие переговоры с деятелями коммунистической партии Франции:
"14 октября 1925 года. Вся моя работа в России рухнула, потому что у меня не было необходимых денег; досадно будет, если та же самая история повторится в Париже. Все же, я думаю, мы должны принять предложение партии. Если они пригласят детей из Москвы, московская школа будет спасена. И когда Советы увидят, какой успех имеют дети, они наверняка сделают что-нибудь для школы…
Мне бы хотелось посвятить себя целиком созданию великолепного социального центра, а не небольших групп, которые силой обстоятельств вырождаются в театральные группы, как в Москве. Но, как бы то ни было, самое главное - делать что-нибудь, положить начало. Лучше московская школа со всеми ее неустройками, чем вообще ничего".
Айседора довольно-таки преуспела в своих переговорах и сумела заручиться поддержкой коммунистических лидеров Франции. Но от них мало что зависело, все решалось в России. А советское правительство не давало согласия и не выпускало детей за рубеж, не без оснований опасаясь, что дети не вернутся в Россию.
Именно так и случится, когда дети школы Дункан поедут в Америку. В 1928 году после гибели Айседоры Ирме удалось вывезти одиннадцать лучших учениц в США, где их необыкновенно успешное выступление (организованное тем же импресарио Солом Юроком, что и гастроли Дункан в 1922 году) продолжалось полтора года, пока власти в Москве категорически не потребовали немедленного возврапдения. Ирма рассказывала, что советский представитель в Вашингтоне Боровский провел со старшими ученицами секретное совещание, грозя суровыми репрессиями их родным в СССР. Ирма в Россию не вернулась и уговаривала девочек остаться с ней, обеш, ая им блестяпдее будущее на Западе, но безуспешно.
Г. Лахути пишет: "С ужасом прочла она вскоре в американских газетах сообщения, что будто бы участницы турне по возвращении в Москву подверглись репрессиям. Проверить это она не могла, связь с ученицами прервалась на много лет".
"Возвращаться в Москву, где школа не получала ни копейки дотации от государства, Ирма сочла невозможным. Кроме того, тяжелую душевную травму причинил ей разрыв с И. Шнейдером, который предпочел ей одну из юных учениц. Она осталась в Америке… В Нью-Йорке она открыла свою школу танца Дункан, которой успешно руководила многие годы".
"Сообщения в американских газетах о репрессиях по отношению к ученицам, мягко выражаясь, были преувеличенными. В Москве их ждало полное равнодушие: их уже, можно сказать, не ждали. За время поездки их школа была вытеснена из особняка на Пречистенке и фактически перестала существовать".
Все каналы к концу 1925 года были перекрыты. В распоряжении Айседоры оставался единственный выход - писать книгу. По поводу своей книги и предстоящих трудностей Айседора написала в предисловии:
"Сознаюсь, меня охватил ужас, когда мне впервые предложили написать книгу. Я пришла в ужас не потому, что жизнь моя менее интересна, чем любой роман, или в ней меньше приключений, чем в фильме, не потому, что моя книга, даже хорошо написанная, не явилась бы сенсацией эпохи, но просто потому, что предстояло ее написать.
Мне понадобились годы исканий, борьбы и тяжелого труда, чтобы научиться сделать один только жест, и я достаточно знаю искусство письма, чтобы понять, что мне потребуется столько же лет сосредоточенных усилий для создания одной простой, но красивой фразы".
Уединившись в маленьком домике на берегу моря, Айседора весь 1926 год напряженно работала над книгой, понимая, что в ней единственная надежда на восстановление истощившегося состояния и на содержание московской школы. И все-же не теряла еще надежды, что ей удастся найти средства на приезд ее школы. Это будет прекрасный праздник в Париже. Дети смогут выступить и в "Трокадеро", и в Ницце, где у нее студия и домик. Дети прекрасно отдохнут на море. И у школы будут средства. Она часто ездила в Париж, вела переговоры, заручалась поддержкой, надеялась, теряла время и остаток скудных средств. И вдруг Айседора узнает, что Ирма и Шнейдер повезли детей на гастроли в Китай! На Лазурный Берег средств не нашли, а в революционный Китай, где было весьма небезопасно для детей, средства нашли. Разве это не предательство?
Это было для Айседоры не просто ударом или знаком неуважения, невнимания, она отдавала себе отчет, что советские руководители с ней больше не считаются. Ее просто игнорируют.
М. Дести, а вслед за ней и другие, напишут: "Она пришла в ярость, узнав, что Ирма, Шнейдер и ее русская школа ездили на гастроли в Китай, не посоветовавшись с ней". "Айседора тут же послала протест советским властям, выражая недовольство тем, что это первое, что она узнала о школе на протяжении 6 месяцев".
Утешало только то, что отзывы о гастролях студии Дункан были самые восторженные: "Студия Дункан чарует аудиторию!" (Пекин, 1926). "Танцы студии Дункан - это самое прекрасное, из всего того, что нам приходилось видеть!" (Тяньцзинь, 1926). "Студия Дункан принесла весну в Шанхай!" (Заголовок к статье в "China Press", 1926).
"Национальное правительство и вся общественность революционного Китая искренне благодарят Вас за посещение Государственной московской студией Дункан (…) столицы революционного Китая и видят в этом приезде и горячем внимании масс и общественности к гостям из Советской России новое подтверждение нашего взаимного понимания и глубокой дружбы", - так было написано в послании кантонского правительства к А.В. Луначарскому 1927 года.
А вот как отозвалась о гастролях школы Дункан белогвардейская газета "Наш путь", издававшаяся в Тяньцзине:
"Комсомол мадам Дункан - не искусство. Это агитпоездка на Восток".
После таких публикаций Айседоре было трудно понять, почему советское правительство так неблагодарно относилось к ней и ее школе.
Глава 7
О темных личностях и вездесущей Мэри
Нам практически ничего не было известно о жизни Айседоры в Советской России, еще меньше мы знали о ее смерти. Собственно говоря, только то, что написано в энциклопедии: погибла в результате несчастного случая в автомобильной катастрофе. Будто бы "красный шарф с длинными концами съехал с плеча Айседоры и скользнул к заднему колесу. Вмотавшись в спицы у шарф дернул горло Дункан. В один миг крепкая ткань переломила позвоночник и порвала сонную артерию. Смерть наступила мгновенно" (Петр Моргани. Последнее любовное письмо Айседоры).
Произошло это в Ницце 14 сентября 1927 года, возможно, поэтому пишут о многочисленных свидетелях ее гибели. Ну как же - Ницца! Бархатный сезон! Богатые отдыхающие. И божественная Айседора, всегда в окружении поклонников.
Тот же автор, Петр Моргани, пишет: "Дикая толпа отдыхающих набросилась на шарф, искромсала его ножницами на куски, считая, что "веревка повешенного" приносит счастье". Резонно считать, что если было много свидетелей, значит, записано много показаний. Ничего подобного. Есть, по существу, только два свидетельства: Петра Моргани и Мэри Дести, причем свидетельство одного противоречит свидетельству другой.
Глубоко ошибаются те исследователи, кто утверждает, что трагедия Айседоры произошла на виду у людей, якобы многие видели ее на спортивной низенькой машине, и по ветру развевался красный шарф.
Кто же на самом деле присутствовал при гибели Айседоры?
Вот что пишет Мэри Дести. Их в тот вечер было трое: она, Айседора и кинооператор Иван. Кстати, даже выглядела Айседора, по мнению Мэри, иначе, чем в воспоминаниях П. Моргани ("толстая женщина с вечно заплаканными глазами"). Была Айседора весела и беспечна. Пообедали в маленьком ресторане, потом вернулись в студию, и там, в ожидании "Бугатти", - шофера гоночной машины - Айседора создала свой последний танец под музыку (с пластинки) необычайно популярной в тот год американской песни "Прощай, черный дрозд!":
Баю-бай, черная птичка, спать!
Никто меня не любит
И даже понять не хочет…
Услышал бы ты всю ту ложь.
Что они обо мне бормочут!
Это о ее судьбе пел черный дрозд, о себе создала Айседора свой последний танец…
Она и к машине шла, пританцовывая, необычайно оживленная, цветущая, восторженная. Перед тем как сесть в машину обернулась и крикнула: "Прощайте, друзья! Я иду к славе!".
Мэри пишет: "Иван шел за ней, провожая к машине и не обращая внимания на ее протесты, накинул ей на плечи" вот эту злополучную шаль. И еще ее замечание: "Машина успела отъехать на 10 ярдов".
Следовательно, шарф, перекинутый через плечо, не развевался по ветру, и поездкой это назвать нельзя: машина отъехала на небольшое расстояние.
Не было "дикой толпы" и свидетелей, потому что произошло это в 9 часов 30 минут вечера.
Много ли увидишь в это время суток осенью? Ну а как же "дикая толпа" и "веревка повешенного"? Не было и этого: ни "веревки", ни "толпы", никто не кромсал шаль (или шарф) на мелкие куски. (Хотя, возможно, именно так предполагалось по сценарию).
На следующее утро Мэри Дести надо было идти в полицейский участок - опознавать проклятую шаль. "Когда ее вынесли вместе с шерстяной шалью, пропитанной ее бесценной кровью, мне показалось, что наступил конец света".
Что же, на Айседоре в тот вечер было две шали? В свою, шерстяную, она часто драпировалась по вечерам. Шаль служила ей одеждой, плотно облегала тело и причиной подобного несчастья стать не могла.
Стало быть, какую-то другую шаль (роковую) Иван накинул ей на плечи, провожая к машине, под предлогом прохладного вечера. (Мэри предлагала свой плащ а шофер - кожаное пальто). Кстати, из воспоминаний Мэри Дести совершенно непонятно, кто были эти люди, оказавшиеся рядом с Айседорой в ее последний вечер, кинооператор Иван и шофер машины Бугатти. Откуда они явились и куда потом исчезли?
Удушье Айседоры, почти мгновенное, могло произойти в том случае, если кисти платка плотно зацепились (или их зацепили!) за спицы стоящей машины.
Не лишена любопытства история роковой шали, ставшей причиной гибели Айседоры. Но приезде в Нариж Мэри показывала Айседоре привезенные платья, расписанные художниками.
"Я объяснила ей, что группа русских художников - Рома Чатов (возможно, - Шатов, такая фамилия встречается в биографии Есенина, он в 1920 г. был арестован чекистами на квартире Зои Шатовой - Авт.), Бобрицкий и Алеханов - изобрела и разработала новый метод разрисовки шелков, и что я надеялась этим поддержать ее школу".
Платья Айседоре очень понравились. Одно из них она попросила для своих выступлений. Мэри продолжает:
"Я достала из своего чемодана пакет завернутый в папиросную бумагу: