Недели две спустя, после первого сильного удара по Берлину, можно было наблюдать интересное явление. Около вокзала Цоо, за несколько часов до предполагаемого налета, десятки, а потом и сотни мужчин и женщин, молодых и пожилых, одиноких и компаниями, иногда, по-видимому, семьями, с портфелями или небольшими чемоданчиками в руках, прогуливаются вокруг вокзала и по прилегающим к нему улицам. Это те, чьи нервы не выдерживают сиденья в подвалах домов, где они живут. Они ждут, чтобы во время налета попасть в самое безопасное место - в большой или малый бункер Цоо. Вместимость этих бункеров ограниченна. В один могут втиснуться двадцать тысяч человек, в другой гораздо меньше. Люди ходят неторопливой, скучающей походкой, изредка посматривая на часы, и ждут. Ждут подолгу, часами, целыми вечерами, и если ничего нет, после полуночи расходятся по домам. Вид у них крайне смущенный и деланно-независимый, особенно у молодых мужчин. Им бы очень хотелось, чтобы окружающие думали, что они ждут какого-то определенного поезда или опаздывающую на свидание даму сердца.
В самом помещении вокзала трудно пройти - всё забито сидящими и стоящими людьми. В большинстве это пожилые женщины, старушки. Этим мнение окружающих совершенно безразлично. Они ничего не скрывают и не стесняются. Сидят на принесенных с собой складных стульчиках, завернувшись в пледы и одеяла и тоже ждут. Ждут иногда до поздней ночи, иногда до следующего утра. Если будет налет, они узнают каким-то образом об этом первыми, тогда поднимаются с мест и идут к бункерам, в которые за четверть часа до воздушной тревоги начинают впускать.
В других частях города, около таких же бункеров, как у Цоо, можно наблюдать такую же картину.
Не говоря о психологическом надломе, произведенном налетами, эта ежедневная пантомима, в которой участвует каждый вечер несколько десятков тысяч человек, имеет и большое практическое значение. В их сознании навсегда вдавлена мысль и чувство о своей неполноценности и трусости (хотя они в этом ни в какой степени не виноваты) и мысль о том, что сегодня вечером предстоит такая же многочасовая бессмысленная прогулка. Это непосредственным образом отражается и на их производительности труда и на всем, что они делают в течение дня.
В нашем иностранном мире, особенно в русском, бомбардировки города вызвали тоже своеобразные последствия. Появились тысячи людей, вчерашних рабочих, слоняющихся без дела по Берлину. Заводы и фабрики, на которых они работали, разворочены или сожжены дотла. Первое время их куда-то переводили на другие фабрики и заводы, потом переводить стало некуда. Сначала старались держать под контролем, запирали в лагеря, потом и это стало все труднее и труднее. Люди оказались свободными. По всему городу, больше всего в восточной его части, около Александрплац, тысячи их небольшими группами и парочками разгуливают целыми днями. Им хочется есть, а получают они не всегда. К имуществу граждан Великогермании у них, не без основания, отношение особое. И это не из-за недостатка морали, а как логичное последствие отношения к ним привезших их сюда немцев. Кривая ограблений, убийств, воровства довольно быстро поползла вверх. Они грабят квартиры во время бомбардировок, и не один десяток полицейских находили их товарищи по утрам с перерезанным горлом на улице. Это все не способствует укреплению морального состояния берлинцев.
С 22 ноября все поползло как-то вниз. Усталые, невыспавшиеся люди, небритые по несколько дней мужчины, без всякой претензии кому-нибудь понравиться одетые женщины. Работа, валящаяся из рук, сознание бессилия перед летающим, как у себя дома, врагом - всё это порождает уверенность в неминуемости поражения и ускоряет его приближение. Из Берлина эти настроения растекаются по всей стране.
Мы видим во всем этом признак того, что скоро наступит день, когда переговоры с немцами могут стать возможными.
Часть третья
Глава I
Великий исход
Преступление Гитлера, творимое на русской земле, спасло советскую власть от гибели. Народ встал не на защиту советского строя, как стараются сейчас доказать вожди большевизма, а на защиту своей самостоятельности и просто права на жизнь. Русские солдаты шли в бой с криком "За Родину!", а сзади бежали политруки и надрываясь добавляли - "И за Сталина, за Сталина!". Народ так же, как и раньше, лютой ненавистью ненавидел большевизм. Но немецкое преступление было не менее отвратительным, не менее страшным. В тяжелых, кровавых боях армия отстояла самостоятельность страны, но вместе с ней отстояла и внутреннюю кабалу - большевизм. Он уцелел лишь благодаря преступности - звериной жадности и жестокости Гитлера. Вожди большевизма должны быть благодарны Германии за то, что она толкнула к ним на время борьбы русский народ. Среди всех преступлений главарей национал социализма одно из самых тяжелых это то, что они спасли большевизм от гибели и помешали русскому народу сбросить его с плеч.
После поражения немцев под Сталинградом и особенно после неудачной попытки взять снова инициативу в свои руки и перейти в наступление в июле 1943 года под Орлом и Белгородом, восточный фронт вначале медленно, потом с нарастающей скоростью покатился на запад. Многие немцы еще верили, что этот отход обычное колебание фронта, что наступит какой-то момент и немецкие армии пойдут опять на восток, чтобы нанести, на этот раз уже действительно, самый последний и сокрушительный удар по Советскому Союзу. Для русского мира было ясным, что движения обратно больше не будет, что окончательное поражение Германии - вопрос только времени и сейчас уже не такого долгого. Лучшим показателем этого было явление, которое трудно представить иностранному читателю: перед фронтом, перед отступающими, но сопротивляющимися еще немецкими армиями, на запад по всей линии от Балтийского до Черного моря двинулась волна беженцев, то есть - русских людей, уходящих от приближающейся Красной Армии.
За Красной Армией для сотен тысяч из них, волею судеб оказавшихся на этой стороне, шла простая и неизбежная смерть. Люди, прожившие три года в условиях немецкой оккупации, рассматривались советским правительством как прокаженные, как потенциальные будущие враги советской власти. За наступающей Красной Армией на улицах и площадях города поднимались как кошмарные видения виселицы. "Врагом народа" считался каждый, у кого не хватило сил умереть голодной смертью и кто поэтому пошел "работать на немцев". Вдова, за корку хлеба для голодающих детей стиравшая белье немецким солдатам, учитель, не бросивший детвору и в невыразимо тяжелых условиях наладивший занятия в сельской школе, служащий самоуправления, самоотверженно достававший топливо для больниц или детских яслей, - все они назывались "предателями", "изменниками", "врагами народа", "фашистскими наймитами". А для врагов народа дорога только на виселицу. Мудрено ли, что люди, задыхаясь от ненависти к оккупантам, вместе с ними уходили от родных очагов на запад, в неизвестность, чаще всего в суровую немецкую каторгу. Вначале, когда отступление носило организованный характер, немцы угоняли население с собой силой. На востоке и одной, и другой стороной, и немцами, и большевиками была усвоена несложная формула: народ, население - это часть инвентаря на занятой территории, и его, следовательно, так же, как оборудование заводов, сельскохозяйственные машины и скот, нельзя оставлять врагу. И если оборудование и машины можно ломать и привести в негодность, то подвижный инвентарь - скот и людей - лучше угонять с собой. Так вначале войны, где успевали, делали большевики; так же точно после перелома ее в сторону советской победы поступали немцы. Поэтому в первый период немецкого отступления оставаться в оставляемых городах и селах было просто запрещено. В самом начале нередко представлялись возможности передвижения - железнодорожные составы, иногда даже грузовики; во всяком случае, всегда открывалась свободная дорога на запад.
Позднее, когда движение ускорилось и надежды на то, что фронт качнется обратно или хотя бы надолго задержится на месте, оставалось все меньше и меньше, уходить на запад только разрешалось. Многомиллионная волна беженцев забивала дороги, мешала быстрому продвижению воинских частей, тормозила оперативность армейских резервов.
Когда фронт приближался к западным границам Советского Союза, движение беженских толп на запад было просто запрет. По железным дорогам отходящая армия едва успевала увоз, свои военные трофеи - в вагонах и на площадках идущих в Германию поездов можно было видеть отдельные машины и станки с разных заводов, железнодорожные шпалы и рельсы, какую-то разрозненную мебель, сундуки, мешки, узлы. Мешки и узлы - признак хозяйственной заботливости "золотых фазанов" о своем домашнем благосостоянии, не совсем отвлеченные воспоминания о походе на восток. Проселочные дороги и шоссе до отказа забиты воинскими частями и такими же тяжело груженными обозами, предназначенными для фатерланда.
К осени 1944 года Красная Армия, за исключением некоторых областей на севере, достигла государственных границ. Были очищены от немцев и Украина, и Белоруссия. Передовые советские части стояли у ворот центральной Европы. В эти дни глухими проселками Польши, Венгрии, Румынии с востока на запад тянулись бесконечным потоком караваны подвод, запряженных лошадьми, на юге нередко - волами, сопровождаемые на многие километры растянувшимися лентами пешеходов. Караваны идут в темную даль, в неизвестность, идут не куда-нибудь, а "оттуда". Идут не с немцами, а уходят от большевиков. Сколько их? К чему они стремятся? Никто, в том числе и они сами, не смог бы ответить на эти вопросы. На глаз считалось, что их, вышедших за пределы родины, было от десяти до двенадцати миллионов человек.
Группы нашей организации, кроме остающихся по заранее намеченному плану в России, выходили за пределы страны вместе с беженцами. За минувшие годы эти группы провели большую работу. Организация была единственной организованной политической русской силой, и почти всё, что было активного в антикоммунистическом русском мире, в той или иной степени входило в сферу ее влияния,
Ни одна политическая группировка старой эмиграции не выдержала великой ломки. Многие из них умерли, удушенные немцами.
Многие, не найдя ответа на роковой вопрос этих лет "куда идти?", потеряли смысл своего существования, - часть из них, поддавшись ложно понятому чувству патриотизма и советской пропаганде, скатилась к признанию Сталина национальным героем и пополнила потом ряды созданных советской агентурой союзов "советских патриотов". Но ни одна из них не могла похвастаться, что она выросла за счет нового пополнения вышедших в годы войны из советского мира антибольшевиков. Мы с удовлетворением могли отметить, что еще задолго до войны перестав быть организацией чисто эмигрантской, за военные годы увеличили свой состав в несколько десятков раз путем приема новых членов. Новые члены, вступая в наши ряды, часто не знали истории организации, и многие из них не подозревали, что основы ее были заложены за 15 лет перед этим. Как и в старые довоенные годы, новые члены привлекались не по принципу набора, а строгого и тщательного отбора. Человека долго и со всех сторон проверяли, прежде чем привлечь к себе. Осторожность, большая чем в довоенное время, была необходима. Если раньше неудачный выбор оставлял чувство разочарования и горечи и иногда вызывал небольшие осложнения с полицейскими властями стран нашего рассеяния, то сейчас это угрожало провалом, если не всей организации, то какой-то ее части, а провал всегда оплачивался кровью.
Увеличившись численно, больше всего в занятых немцами областях России, связь с которыми была очень трудной, организация вполне естественно потеряла часть своей оперативности и эластичности управления. Отдельные группы, лишенные в силу своей оторванности не только руководства, но и простой связи, часто оказывались во власти чувств, а не политической тактики и, само собой разумеется, оставаясь на позиции непримиримого антибольшевизма, организовывали активные действия против немцев. Вместо того, чтобы накапливать силы для решительного дня, они тратили их в борьбе против оккупанта: группы организации, в разных местах под разными именами, поддерживали связь с несталинскими партизанами, оказывая им помощь информацией и людьми, печатали и распространяли антинемецкую литературу, вели антинемецкую пропаганду в лагерях военнопленных, рабочих и в созданных немцами восточных батальонах. За всё это немецкой тайной полиции выписывался счет в Берлине.
Гром грянул из ясного июньского неба. В течение нескольких дней было арестовано почти все руководство организации со Старшим во главе, по всей Германии и в занятых еще немцами областях Польши. Сотни членов были брошены в тюрьмы и концлагеря. Многие погибли там во время допросов и многие убиты были перед приходом союзников. Как потом удалось выяснить, приложила к этому делу свои силы и агентура НКВД, занявшая в гитлеровском Гестапо ряд постов в русском отделе.
Была еще одна причина разгрома организации, кажущаяся очень вероятной. По всему чувствовалось, что переговоры немцев с русскими антибольшевиками в недалеком будущем начнутся. Перед тем, как начать переговоры и, как следствие их, дать русским возможность создания народного антикоммунистического движения, немцы хотели предохранить его от влияния враждебных им элементов. Как похищение Зыкова, происшедшее в это же время, объяснялось желанием устранить влияние "только оппозиционной" Сталину группы, так и арест наших друзей объяснялся стремлением устранить людей, могущих ориентировать будущее движение на Запад.
В Берлине аресты происходили в течение нескольких дней. Мой фиктивный выход из организации спас меня от первой их волны, но позднее друзьям из тюрьмы удалось сообщить, что на допросах следователями, наряду с именами других, еще остававшихся на свободе, часто упоминалось и мое имя. Ареста нужно было ждать со дня на день. Арест члена организации, посланного ею на работу в Верховное Командование Армии, открывал для следствия новые перспективы и представлял, конечно, соблазн немалый. Положение складывалось безвыходное. Можно было бежать - во взбаламученном и сжатом со всех сторон немецком мире, переполненном иностранцами, над которыми уже в значительной степени был утерян контроль, не представляло особого труда скрыться. Но бежать было нельзя. Это было бы тяжелой уликой против уже сидящих друзей. Однако трудно было и оставаться, ждать ареста. Каждый день между пятью и шестью утра прислушиваться к стуку входной двери, каждый день считать последним днем на свободе, когда исполнение наших надежд и чаяний о создании Третьей Силы могло скоро стать реальностью.
Выход нашелся неожиданно.
Как-то вечером я поехал в Далем. Последнее время, после ареста моих друзей, я бывал там чаще - просил Власова, если это в его силах, помочь облегчить их судьбу. Я знал, что как раз в эти дни с немецкой стороны исподволь были предприняты попытки завести переговоры об организации русских сил и об участии их в борьбе против большевизма. Власов обещал поддержку, но рассчитывал больше всего на то, что переговоры вскоре примут какие-то конкретные формы и что тогда можно будет не только просить, но и требовать и не облегчения участи, а освобождения.
Сегодня у меня новые данные. Часть заключенных увезли в концентрационный лагерь Заксенхаузен, а часть - куда-то в другие лагеря. В тюрьмах на Александерплац, Плётцензее и Ораниенбургштрассе, где они сидели до сегодняшнего утра, осталось всего лишь несколько человек.
Андрей Андреевич встретил меня, как всегда, приветливо и, улыбаясь глазами через толстые стекла очков, крепко пожимая руку, спрашивает:
- Как живешь и с какими новостями пожаловал?
- Живу, Андрей Андреевич, плохо, новости тоже скверные. Рассказываю о только что полученных сведениях.
- Очень плохо, - говорит он. - Затеряться могут люди. А вытащить сейчас мы их не можем. Если еще до начала переговоров - которые ведь только еще предстоят, настоящие-то, - поставить условием их освобождение, то на этом переговоры могут и кончиться. А просьбы, обращенные к тем, кто бывает здесь у нас, не дали, да едва ли и дать могут какие-либо результаты. Но, верь мне, при первой же возможности, когда это действительно будет целесообразно, я поставлю этот вопрос со всей серьезностью, которой он заслуживает.
Я вижу, что это единственное, что он может сделать.
- Ну, а как ты? - спрашивает он. - Садиться не собираешься?
- Тоже плохо, Андрей Андреевич, кажется, придется скоро.
- Что ж, признаки какие есть или почему ты думаешь?
Я рассказываю о переданных из тюрьмы предупреждениях.
- Вот это надо предупредить, - говорит он. - Предупредить легче, чем потом исправить.
Он скручивает толстую папиросу, вставляет ее в большой мундштук из разноцветных стекол, подаренный ему когда-то летчиками его армии, и, глубоко затягиваясь, долго смотрит в окно.
- Это надо предупредить, - еще раз повторяет он в раздумье. После целого ряда тут же отброшенных вариантов предупредить все-таки оказалось возможным.
- Мы ведем сейчас переговоры с командованием немецкой армии о посылке небольшой группы офицеров на фронт для того, чтобы ознакомиться с настроениями свежих военнопленных. Когда пропаганду будем вести мы, а это, вероятно, будет скоро, нам придется перестраивать ее совсем на новый лад. Я думаю, что удастся послать человек трех-четырех. Завтра я попрошу в список командируемых включить и тебя. Это, может быть, не совсем спасение, но, пока будешь мотаться на фронте, туда едва ли потянется рука из Берлина, а вернешься недели через две-три, посмотрим, что будет дальше… - А как переговоры идут, Андрей Андреевич, ведь они все-таки идут? С кем?
- Тайна, - делает он полушутя-полусерьезно строго непроницаемое лицо. - Тайна государственной важности.
- Ну, если тайна, вы ее не выдавайте и не говорите, а я назову одно имя, а вы только кивните головой - да или нет. Хорошо? Это имя я, конечно, не придумал, а тоже от кого-то слышал.
- Ну? - говорит он, улыбаясь.
- Гиммлер.
Он утвердительно кивает головой.
- Жаль, - вырывается у меня. - Как же это так? Нельзя было более… ну, более приличного, что ли, выбрать? Хотя это от нас, конечно, не зависит.
- А кто более приличен, по-твоему? - отвечает он вопросом. - Кто? Риббентроп? Розенберг? Или сам атаман? Разницы, по сути дела, никакой. Одним миром все мазаны. А этот партнер сильнее сейчас, чем кто-либо другой, то есть сильнее между ними всеми, следовательно, из него и выдавить можно больше. А это и есть единственная цель наших переговоров. Помнишь, как это было написано в гороскопе: "когда фельдмаршал Клюге будет посылать по матушке фельдмаршала Рундштедта, а…"
- Помню, помню, - смеюсь я, вспоминая его предсказания.
- Вот этот момент, сейчас и наступил.
С тех пор, как военное счастье изменило Германии на восточном фронте, национал-социалистическая партия все крепче и крепче Брала в свои руки немецкую политику, и внешнюю, и внутреннюю, и ведение войны. Вскоре после 20 июля, разгромив после неудачно о покушения на Гитлера военную оппозицию, она взяла в свои руки и армию и тогда уже без колебаний и помех уверенно повела Германию к катастрофе. Предпринимаемые ранее попытки со стороны военного командования изменить восточную политику всегда наталкивались на сопротивление партии. Летом 44-го года она взяла инициативу по пересмотру отношения к России в свои руки.