Вот почему переговоры, ведущиеся с русской стороны Власовым, с немецкой стороны велись Гиммлером, сразу же после покушения на Гитлера назначенным командующим всеми тыловыми немецкими войсками. С немецкой стороны эти переговоры не были результатом общего согласия заключить союз с русским антибольшевизмом. Власов был прав. Только в результате межведомственной грызни они и могли начаться одной из враждующих сторон. До самого конца против них протестовал Розенберг и делал все возможное, чтобы их сорвать. Говорят, что был против них и сам Гитлер, во всяком случае его отношение к этому делу не было выражено никак, с Власовым он ни разу не встречался и до конца своей жизни слова "Русское Освободительное Движение" или "русский антибольшевизм" ни разу не произнес.
Я напоминаю еще раз Андрею Андреевичу, чтобы он не забыл переговорить, с кем следует, относительно моего назначения, и прощаюсь с ним.
На следующий день мне сообщили на службе о неожиданной просьбе генерала Власова включить меня в список едущей на фронт группы. Капитан Корф, кажется, не очень поверил моему заявлению о выходе из организации и, кажется, догадывается о причинах этой просьбы.
Прощаясь, он пожимает руку и говорит:
- Отдохните, подышите свежим воздухом… поспите спокойно…
Два дня подготовки к отъезду проходят быстро. Я на всякий случайно чую у друзей, не хожу больше на службу и день провожу или в Далеме, или в Дабендорфе.
Наконец подошел и день отъезда. Командование армией дает самолет и офицера, который будет сопровождать группу. На полседьмого назначен отлет.
Я во власти самых разнообразных чувств. Во-первых, какой-то уверенности, что вот здесь, сейчас, произойти уже ничего не может. Не может произойти ничего и завтра, где бы мы ни были, и вообще всё время, пока мы будем в дороге. Второе - это мой первый полет в жизни.
Свежесть июльского утра, стоящие на взлетной площадке самолеты, торопливо снующие туда и сюда летчики, получающие инструкции и распоряжения в комендатуре аэропорта, - всё это для меня новый мир. Но открывается еще один мир, поразивший мое воображение больше, чем переживания перед первым полетом в жизни и чувство неожиданно обретенной безопасности.
Наш отлет назначен на полседьмого, а прошло уж семь, и восемь, вот уже и половина девятого, и девять, а мы все еще не двигаемся с места. Самолет Ю-52 стоит по всем признакам совсем готовый к полету, летчики и пассажиры все налицо, а мы стоим и стоим, ни с места.
Командир машины то и дело заходит в комендатуру, из она слышно, как он говорит с кем-то по телефону, и выходит оттуда с раздосадованным лицом. Оказывается: ни один аэродром на юге - это значит в Австрии, Югославии и Румынии - не может принять самолет из-за опасности постоянных налетов англо-американской авиации. Кроме того, с раннего утра неприятельские истребители все время летают над территорией Германии, и ни один транспортный или пассажирский аэроплан не может в это время без риска быть сбитым подняться в воздух.
Наконец, в одиннадцать часов аэродром Винернойштадт соглашается принять нашу машину с условием, что она задержится не более получаса и затем полетит дальше.
Машина транспортная, грязная и ободранная до невероятия. Едущий снами офицер говорит, что она принимала участие в переброске частей генерала Франко из Марокко в Испанию во время гражданской войны. Впереди, склонившись над приборами, уселись три человека - экипаж.
Всё готово. Дверь закрывается, мы видим, как стоящий около самолета офицер кричит что-то нашему командиру, показывая на небо. Из-за шума моторов нельзя разобрать ни одного слова. Тот смотрит на небо и кивает понимающе головой.
- Довоевались, черт бы вас взял, - ворчит, усаживаясь рядом со мной, капитан Прокопов. - Скоро в Берлине будут бояться на улицу выходить из-за вражеских самолетов, а ума, знаете, так и не прибавилось. До чего же они глупы!.. Ну, держись, полетели.
Самолет отрывается от земли и, набрав высоту не больше, чем 400–500 метров, берет курс на юг. Выше не поднимаемся до самой посадки, только при перелете через Судеты удаляемся от земли. Пилот напряженно всю дорогу смотрит вправо наверх. Сопровождающий нас офицер, поговорив с радиомехаником, сообщает, что с юга, из Италии, по направлению к Берлину летят большие соединения американских бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Кроме того, отдельные небольшие группы истребителей все время то появляются, то исчезают над западной и центральной Германией. Оказывается, потому мы так низко и летим, чтобы в случае их приближения иметь возможность где-нибудь сесть.
Винернойштадт накануне подвергся жестокой бомбардировке. Выйдя из машины, мы видим еще не засыпанные воронки, оставшиеся после тяжелых бомб вчерашнего налета. В стороне догорает несколько машин. Среди них новое немецкое изобретение "Гигант", если не ошибаюсь, шести моторный транспортный самолет, - стоит, уткнувшись носом в землю. Недалеко от него итальянец "Савойя", тоже транспортный, с оторванным крылом, как подбитая птица, накренился да так и застыл. Дальше какие-то бесформенные обломки других машин. От них тонкой струйкой поднимается еще дым.
Полчаса промчались, как одна минута, и вот опять, пугая коров и лошадей, над крестьянскими домиками и работающими в поле людьми, крадучись, прижимаясь к земле, мы летим дальше. Ночевать будем на каком-то маленьком аэродроме около Бечея - это сто километров от Белграда…
Аэродрома, оказывается, никакого нет, а есть просто поле, землянки со складом горючего и несколько солдат охраны. Поговорив с подошедшим офицером, наш пилот возвращается обратно. Оказывается, в Винернойштадт ему было предложено для ночевки два места: здесь и где-то уже в Румынии, такой же небольшой аэродром. Здесь ему почему-то не нравится, и он убеждает нашего проводника двинуться дальше. До нас долетает фраза:
- Полетим туда. Тут всего четыреста километров, но зато там хорошо поужинаем и выспимся. Есть вино, я был там неделю тому назад.
Такое обращение с расстоянием для меня тоже новость. Сделать четыреста километров лишних, чтобы лучше поужинать, - что ответили бы предки на такую фразу!
Решают все-таки почему-то остаться здесь.
Идем в село. Ночуем у крестьян по два-три человека в доме. Я до поздней ночи с наслаждением разговариваю по-сербски с хозяином нашего приюта, сербом. Он рассказывает, что не так давно здесь были еще партизаны: "сначала были наши - Драже Михайловича, а потом пришли советские". Мое недоумение рассеивается скоро: "советские" - это партизаны Тито. "А сейчас и те и другие ушли куда-то на юг".
На другой день мы вылетаем рано утром. По словам пилота, самая опасная часть пути еще впереди. Нужно перевалить Карпаты. Наиболее низкое место - Железные ворота, там, где Дунай, стиснутый с двух сторон каменными громадами, пересекает этот горный хребет перед тем, как устремиться к Черному морю. Как раз это место тщательно контролируется английскими истребителями, как наиболее удобная связь Германии с немецким южным фронтом. Летим опять так низко, что кажется, будто сидишь в каком-то высоком автомобиле. Осторожность оказалась чрезмерной. Подлетая к первой гряде гор, пилот не успел набрать достаточной высоты, чтобы перевалить их. Перед самым хребтом он делает крутой поворот, описывает круг, набирает высоту - и вот мы уже над Железными воротами. На наше счастье, сегодня облачно. Мы поднимаемся выше облаков и, цепляясь за их верхушки, ныряем из одного в другое. Когда самолет поднимается выше, - кругом, до самого горизонта, безбрежная даль по-неземному белых облаков. Над ними бирюзово-голубое небо и яркое солнце. Земли не видно совсем. Только изредка на минуту мелькают покрытые зеленью гори, между ними серебряной ниткой Дунай, сжатый красными, как кирпич, скалами. Летим уже над Румынией.
Через плечо пилота мы видим карту с проведенной по линейке красным карандашом прямой, как стрела, линией. Это узенький коридор между областью Плоешти и Бухарестом, по которому только и может лететь наша машина. И Плоешти, и Бухарест, особенно последнее время, часто бомбит американская и английская авиация Немецким самолетам без риска быть обстрелянными зенитными румынскими орудиями можно лететь только по этому узенькому коридору. На прошлой неделе, по словам летчика, здесь румыны сбили такой же Ю-52, уклонившийся немного в сторону. Впрочем, отношение румын к своему союзнику сейчас таково, что могут сбить и без всякого отклонения, а уж если отклонишься и дашь формальное право, то они не преминут сбить обязательно. Поэтому по прямой, как стрела, линии мы летим до самого Дуная и потом, под острым углом почти, возвращаемся назад. Место посадки - Галац, небольшой городок на Дунае, недалеко от его впадения в Черное море.
После трех лет, проведенных в полуголодной Германии, изобилие продуктов здесь кажется невероятным. Окна магазинов, витрины ресторанов завалены мясными изделиями, кондитерские - такими пирожными, какие я в последний раз видел только в Югославии перед войной, винные магазины переполнены спиртными напитками, в киосках несколько сортов папирос - всё это без всяких карточек. Мои спутники, особенно молодежь, все люди подсоветские, такую вакханалию еды видят впервые в жизни.
Покупать мы можем немного. Еще в Берлине мы получили по несколько сот лей - и это всё, что нам должно хватить на время пребывания в Румынии. Немецкие солдаты лей не получают совсем - ходят от витрины к витрине, вздыхают, долго рассматривают выставленную снедь и потом возвращаются в свои казармы. Впрочем, их здесь очень немного - Галац еще довольно глубокий тыл. Румыния каким-то образом в смысле экономическом сохранила большую независимость от своего прожорливого великого союзника.
На следующий день утром на небольшом самолетике летим в Кишинев, а оттуда к Днестру на грузовике - на том берегу остановилась Красная Армия.
Километрах в тридцати от Кишинева, между Григореополем и Дубосары Днестр делает крутую дугу. Немцы укрепили образовавшийся на восточном берегу полуостров и задержали его как предмостное укрепление.
За день до нашего приезда красное командование повело наступление, чтобы выкинуть немцев на эту сторону. Простым обывательским глазом было видно, что операция исключительно безграмотна - весь полуостров вдавлен в западный берег, горловина его очень узкая, и вся площадь стрех сторон простреливается прямой наводкой с этого берега. Даже если б атаки и увенчались успехом, занимать этот полу островок было бы тоже, что лезть в мышеловку: с этого высокого берега отчетливо виден каждый кустик и каждый человек, как на ладони. Наступление не имело успеха. Немцы взяли несколько тысяч человек пленных и удержали все позиции в своих руках.
В небольшом селе, километрах в двух от берега, около школы - толпа пленных в несколько сот человек. Все время поодиночке и группами, иногда без всякой охраны, подходят от Днестра новые.
Странное зрелище производит эта толпа. В ней редко можно увидеть человека в форме, хоть в какой-то степени напоминающей военную. Все остальные в сугубо штатском виде - пиджаки или цветные рубашки, брюки в полоску или белые парусиновые, желтые или черные полуботинки, изредка сапоги.
Из разговора выясняем, что это мужское население города Одессы, захваченное частями Красной Армии после того, как ушли немцы. Красные вошли в город ночью, а уже в четыре часа утра по городу были расклеены плакаты с приказом явиться в военную комендатуру всем мужчинам.
- Собралось нас несколько тысяч человек, - рассказывает один. - Никого ни о чем не спрашивали, вышел какой-то очень сердитый офицер и обратился с речью, что вот, мол, пока они, Красная Армия, воевали, мы здесь жир нагуливали. Так теперь нам нужно искупить свою вину перед родиной и отправляться на фронт. Подошла часть особого отдела НКВД, окружила нас, рабов Божиих, и повела за город. А потом так, походным порядком, и шли, пока до Днестра не дошли…
- Останавливались редко, - перебивает его другой, - только для того, чтобы провести политические занятия или потом строевые. А потом марш-марш и дальше. В дороге почти не кормили…
Действительно, почти у каждого в кармане или зерна кукурузы, или просто пшено - "вот так и питались всю дорогу"…
- Дело это ясное, - вступает в разговор довольно пожилой по виду рабочий. - Оставить нас на свободе нельзя - народ мы порченый, подумать только, ведь три года фашистским воздухом дышали. Расстрелять тоже как-то неудобно; с другой стороны, мы опять же жертвы фашизма. Вот командование и нашло выход - гонит нашего брата на передовую, в самые гиблые места. Получается дешево и красиво. И перебьют всех нас, и советское правительство тут ни причем, а может быть, и прок какой-нибудь выйдет, может, пока нас немцы перестреляют, мы и им какой-нибудь урон нанесем…
В урон верится с трудом: так не воинственно и беззлобно выглядит вся эта публика. Все они по три года прожили с этой стороны фронта и чувствуют себя здесь больше дома, чем с той.
О счастливой находке советского командования мы слышали уже давно. Мужское население "освобожденных" городов и сел сразу же забиралось в отдельные штрафные команды. Эти команды гонялись на минные поля, подгоняемые лежащими сзади цепями заградительных отрядов, бросались в лобовые атаки на укрепленные немецкие пулеметные гнезда и во всякие другие места, из которых не было надежды выбраться живым. Об этом рассказывали военнопленные и на северном, и на среднем участках фронта. Здесь мы увидели их своими глазами. Кто-то назвал их почему-то "чернокожими", так с невеселым юмором они о себе говорят: чернокожие мы, и судьба наша черная!
- Да вон спросите капитана, как мы шли походом и воевали. Мы его еще с той стороны обрабатываем. Рассказывали, как мы в Одессе при румынах жили, - говорит рабочий.
В сторонке я вижу небольшую группу одетых в определенно военную форму людей. Подхожу ближе - офицеры. Все в погонах, по глазам видно, что к немцам попали в первый раз. Я вспоминаю, что "чернокожими" обыкновенно командуют офицеры, за те или иные преступления осужденные пробыть известный срок в штрафных-батальонах. Подхожу к одному с капитанскими погонами, старательно закручивающему папиросу.
- Ну, как, капитан, воевалось?
Он вскидывает умные веселые глаза и, кивнув головой в сторону стоящих группой соратников, отвечает:
- Ну, как же могло воеваться с такой публикой?
- Да, публика у вас, действительно, не очень героическая…
- Одесситы, - смеется он.
Одессе во время войны повезло - она была оккупирована румынами. Попервопутку пришельцы, зараженные примером своего союзника, держали себя страшно высокомерно и тоже говорили что-то о Новой Европе, о великой Румынии и о том, что они принесли светоч культуры сюда на восток. Продержалось это недолго. Поговорили, поговорили, а потом занялись торговлей. Контрагентом в любых торговых операциях охотно выступала румынская победоносная армия. У румынского солдата можно было купить всё, от французских духов до пулемета с боеприпасами, от письменного стола до хирургических инструментов. Точно так же ему можно было всё и продать, торговал он с удовольствием, не скрывая предпочитал славе боевого оружия операции на черном рынке. Офицеры делали обороты крупнее. У них можно было купить и грузовую машину, и визу в Румынию.
Жизнь била ключом, - рассказывали очевидцы. Одесса никогда не жила так сытно и весело, как во времена румынской оккупации. Эти годы можно было бы сравнить только с годами дореволюционного времени.
Дурь о кутуртрегерстве прошла у румын очень скоро. Были открыты школы, а потом даже университет.
- Хорошее время было, - со вздохом вспоминают и военнопленные. - Все работали. Кто открыл мастерскую, кто парикмахерскую, кто варил мыло, кто делал лимонад. Веселая жизнь была… - говорят они все в один голос.
Мое внимание привлекает солдат, рядом со мной рассказывающий одному из спутников о сегодняшнем бое.
Мальчуган лет семнадцати, черные иссиня кудри, светло-голубые, как васильки, глаза и матовый оттенок кожи - попадись такой в институт нацистской антропологии, головы сломали бы знатоки, что за раса, какое племя и национальная принадлежность. Захлебываясь, с восторгом, рассказывает:
- Построили нас вчера вечером, а перед нами автоматчики, заградительный отряд. Офицер говорит: "Завтра утром в атаку пойдете, вам, говорит, представляется возможность доказать, советские вы люди или так, дрянь фашистская. Имейте, говорит, в виду, обратно вам дороги нет. Только, говорит, за родину, за Сталина, вперед"… - На рассвете пошли. Идем, понимаете, а немцы не стреляют. Что, думаем, за чудо? Может, ушли они ночью? Вдруг как хватят залпом, - нет, не ушли, тут сидят. Замешкались мы немножко. Приостановились. В это время сзади пулемет заработал. Упало у нас несколько человек.
Немцы с такой атакой имели дело, по-видимому, не впервые. - Открыли они, понимаете, огонь из минометов, немцы-то, да все через наши головы, назад. Ну, мы и попадали на землю. А потом так, ползком, и перебрались сюда, обратно-то не пойдешь, все равно расстреляют, - со вкусом заканчивает рассказчик.
Капитан во время этого рассказа пристально рассматривает меня и еще пристальнее моих спутников. Разговор с ним завязывается не сразу. Он со сдержанным любопытством и, по-видимому, ничего не понимая, наконец решается и задает вопрос:
- А вы, простите, кто ж такие будете?
- Мы - русские. Я журналист, а вот те, что в форме, - офицеры РОА, Русской Освободительной Армии. Слышали о ней?
- Власовцы, значит! Вот ты, какое дело! - удивляется он. - Так ведь мы же с вами вроде как бы знакомые.
- Очень приятно, но только каким образом?
- Да я из-за листовки, в которой о Власове писалось, в штрафную роту попал. Заинтересовался, понимаете, подобрал и спрятал в карман, потом, думаю, прочту, да и забыл. Пришел в Штаб полка, закуриваю, она и выпади у меня из кармана. Тут меня и арестовали…
- Так что же, так и не прочитали?
- Эту нет. Раньше читал.
- Ну и что?
- Трудное дело задумали, - как-то неопределенно отвечает он.
- Ну, а как там сейчас, вообще-то, подъем большой? Вперед идем, побеждаем? - спрашиваю я.
- Подъем, конечно, большой, конец войне виден.
- Ну, а что потом? Опять по-старому, как до войны было?
- Вот это не знаю, - с подкупающей искренностью отвечает он. - Об этом думают многие. По-старому не хотелось бы, а будет ли по новому, - трудно сказать… Надеемся, что будет, не может не быть. Устал народ. Мира хочет…
- Мы, капитан, трудное дело задумали от неверия, что будет по новому. И не только не верим в перемены, а знаем, что не будет их. А по-старому больше нельзя. По-старому это значит, вот так, что вас, боевого офицера, за случайно поднятую листовку в штрафной батальон загнали, вот этих одесситов, как скот, на бойню стадом гонят, даже не позаботились о том, чтобы их чему-нибудь подучить. Вот этих офицеров - показываю я на своих спутников - в государственные преступники записали еще до того, как они из-за проволоки лагеря военнопленных вышли, а в плен попали оба ранеными…
- Да, за это уж по головке не погладят, - соглашается он. - В плен попасть - все равно, что умереть, возврата нету.
- Ну вот, поживите здесь, присмотритесь, может быть, и сами так решите, как и мы, как тысячи и миллионы других.
Капитана пока больше занимает его сегодняшний день:
- Ну, а что же с нами будет дальше, как здесь сейчас?