Нужно сказать, что начальники Камуэна - Гиран де Севола и Абель-Трюше, для которых Камуэн - враг номер один. Довольно неприятно оказаться в их руках.
Галанису повезло больше. Он продолжает служить библиотекарем в Монтаржи. Большую часть времени он роется в книгах. Недавно он прочитал "Науку и гипотезу" Анри Пуанкаре, где обнаружил истоки кубизма!!!
…Читали Вы эту книгу? Там излагаются головокружительно смелые гипотезы, например, в самом конце - относительно распада материи. Движение существует только как распад и возрождение материи.
Правда, Пуанкаре говорит, что доказательство еще не является полным (эта гипотеза принадлежит Ланжевену). Я пошлю Вам эту книжку, если Вы с ней незнакомы.
Моя жена сейчас в Коллиуре, где занимается перевозкой всех вещей из нашего дома, покинутого нами окончательно.
…Я продал Розенбергу мою картину, на которую меня вдохновил Давид де Хем. Мадам Дерен была у нас в тот день, когда я ее уже отдал, и я не мог ей даже назвать имя покупателя, поскольку он просил меня не говорить об этом.
Я видел у него нового Пикассо - "Арлекина", написанного в новой манере, без коллажей, одна лишь живопись. Может быть, Вы видели его?
Через несколько дней открывается Трехлетняя выставка. Жаль, что у меня нет проспекта. Вы бы здорово развеселились.
Извините за сбивчивость письма. Писал как пишется…
Сердечно жму руку А. Матисс".
ОЧАРОВАННЫЙ ЮГОМ
Жорж Бессон очень живо и достоверно рассказал, как в 1917 году Матисс остановил свой выбор на Ницце. Так же как и многие фламандские, нормандские, лотарингские художники, как Ван Эйки, Пуссен, Клод Лоррен, Матисс был очарован югом.
Началось это на Корсике, на прекрасном острове, в истинном раю света, где художник прожил более года как завороженный. Он писал мне в 1948 году: "В Аяччо я почувствовал очарование юга, которого до тех пор не знал". Тем не менее в дальнейшем Коллиур, Сен-Тропез, Испания и Алжир, Марокко, Италия оставались для него местами, где он бывал только проездом.
Суровой зимой 1917 года, когда он уже знал, что его родной город разрушен извечными захватчиками, а художественная жизнь Парижа совершенно заглохла, Матисс почувствовал необходимость окончательно покориться призыву юга и перенести свои пенаты на эту благодатную землю, где еще четырнадцать лет тому назад он открыл для себя новую красоту - ту поэзию цвета, которую не признавал за ним Вандерпиль, а более компетентный судья, Рауль Дюфи, нормандец, тоже ставший южанином, приветствовал следующими восторженными словами:
"После реалистического импрессионистского цвета в картине, названной им "Роскошь, спокойствие и наслаждение" и выставленной у Независимых в 1903-м, Матисс открыл воображение, поэзию, то есть музыку цвета. Это стало для меня великим откровением, потому что в занятиях живописью я увидел новый смысл".
В декабре 1917 года Матисс сначала остановился в Марселе. Нельзя было придумать лучшей остановки для такого художника, как он.
Его друг Марке также поселился на набережной Рив-Нев, в комнате, которую он переснял у Эжена Монфора. Матисс остановился, как за век до него это сделали герои "Коломбы", полковник Невиль и его дочь, в отеле Бово, который в наше время снова стал лучшим отелем Марселя, поскольку из окон его обширных и прекрасных комнат открывается ни с чем не сравнимый вид на великий фокейский порт. Кому посчастливилось остановиться там перед отплытием на Корсику, в Магриб или на Восток, вряд ли сможет забыть это зрелище.
Матисс сделал несколько эскизов в Старом порту и подумывал даже обосноваться в Эстаке, который столько раз изображал Сезанн, но остановил свой выбор на Ницце: "Числу к 20 декабря, - пишет Жорж Бессон, - Матисс поселился в отеле Бо-Риваж в Ницце; позже он перебрался в отель Медитеране на Променад-дез-Англе, а два летних месяца провел с одним из своих сыновей в маленькой Вилла дез Алье, расположенной в парке Харрис у подножия Мон-Борон, где все заросло эвкалиптами, кипарисами, живыми изгородями розовых кустов и дикими анемонами; наконец, он переехал на площадь Шарль-Феликс в квартал старых торговых улочек, стиснутых стенами замка и рынками, терпко пахнущими морем, салатом и гвоздикой.
И во всех этих жилищах Ницца давала Матиссу тот безмятежный покой, который столь благоприятно влиял на его работу; он писал портреты, пейзажи, первые трехцветные интерьеры, исполненные в его комнате в гостинице: красный ковер, белые огромные тюлевые занавесы, синее море или синий приоткрытый футляр скрипки".
РЕНУАР В ЛЕ-КОЛЕТТ
В Ницце или, точнее, в Кане жил Ренуар. Первую встречу Ренуара с Матиссом мастерски описал Жорж Бессон: "Матисс появился впервые в Кане 31 декабря 1917 года, и Ренуар не скрыл своего удивления при виде этого более чем безупречно - роскошно одетого господина в светлой фетровой шляпе, подобранной в тон просторному пальто из шотландской ткани необычного цвета - настоящий художественный манифест. Быть может, он представлял Матисса по легендам, героями которых в то время были такие непокорные упрямцы с Монпарнаса, как Сутин и Модильяни… Матисс рядом с сидящим в кресле Ренуаром, немощным, иссохшим, с пронзительным взглядом из-под серой каскетки, - все это несколько напоминало Рубенса-дипломата, предъявляющего свои верительные грамоты какому-нибудь там престарелому папе Пию, Григорию или Льву".
Потом Матисс принес Ренуару первые полотна, написанные им в Ницце в начале 1918 года: "Бухта Ангелов", "Вид из замка сквозь сосны", "Автопортрет", только что им законченный, и первую из целого ряда работ, которые впоследствии нашли многочисленных подражателей, - "Открытое окно", пленившее Ренуара: "Как хорошо вам удалось передать атмосферу гостиничной комнаты в Ницце! Но эта синева моря должна была бы выступить вперед… А эта черная перекладина, откуда падают белые шторы… Она на своем месте. Все очень верно. Это было нелегко сделать…"
"А после отъезда Матисса Ренуар говорил, посмеиваясь и просовывая воображаемую кисть под левое колено: "Я думал, что этот парень работает вот так… Это неправда… Он много трудится!..""
Впрочем, теоретик чистого цвета вынужден был, со своей стороны, изложить свою доктрину старому мэтру: "Отношения между обоими художниками, - сообщает нам Жорж Бессон, - быстро стали сердечными. Ренуар любил поболтать. Он вспоминал о суровых годах своего ученичества, излагал в шутливой форме историю импрессионизма, рассказывал о последних шутках, сыгранных им с Волларом, собиравшим в ту пору материал для книги, из которой он хотел сделать фундаментальное исследование, а потому выслушивавшим фантастические рассказы старого художника-сорванца. И он благосклонно принимал советы Матисса, методичного в осуществлении своей теории на практике, как, впрочем, и во всем другом, призывающего мэтра остерегаться некоторых рискованных смесей цветов".
В то время у Ренуара было немало поводов для тревог. Не говоря уже о его плачевном физическом состоянии, печальным свидетельством которого осталась для нас фотография, сделанная Волларом, самое серьезное беспокойство внушал ему сын Жан, чье поведение вызывало восхищение. В 1915 году в сражении под Бопомом он, лейтенант 6-го батальона альпийских стрелков, был тяжело ранен, и ему угрожал перитонит; после ранения, будучи не в состоянии больше служить в пехоте, он перешел в авиацию, где стал пилотом в эскадрилье разведчиков. Его близкие испытывали за него мучительное беспокойство, и мадам Ренуар скончалась, не выдержав стольких огорчений. Как известно, этот герой стал талантливейшим кинорежиссером.
То было время, когда, после неудачного наступления в апреле 1917 года, возобновилась окопная война: "Вместо того чтобы посылать на смерть в ямах столько молодых людей, - повторял Ренуар, - следовало бы отправлять туда стариков, калек: это мы должны были бы быть там". Однако пребывание в Кане и занятие своим искусством утешали его в страданиях.
"Никогда, - как утверждал его старый друг Жорж Ривьер, - его полотна не излучали столь ослепительной свежести, как многочисленные ню этого периода, никогда он не выражал большей радости во всем, что писал".
"ДОКТОР" МАТИСС ЛЕЧИТ КАРКО
Время от времени, в те дни, когда он навещал Ренуара в Кане, Матисс отправлялся к кому-нибудь из своих друзей, живших на побережье: Симону Бюсси в Каббе-Рокбрюн, Рувейру в Ванс, Боннару в Антиб… Иногда он даже проводил вечер в кино. "А любовь, Матисс?.." - спросил его однажды Жорж Бессон. Неосторожный вопрос. Так же как и Делакруа, создатель "Радости жизни" был "великим скромником". "Любовь, - ответил он, - не очень-то совмещается с напряженной работой… Трудновато выражать себя столь разносторонне".
В то время в Ницце, в отеле Медитерране Матисс познакомился с Франсисом Карко. Тут мы упомянем об одном забавном и одновременно трогательном случае, когда Матисс лечил от гриппа автора "Иисуса-перепелки" способом несколько неожиданным, но совершенно очаровательным: "Мы занимали соседние комнаты. Однажды утром Матисс зашел ко мне: "Ну, - спросил он тем же бархатным голосом, подойдя к постели. - Что, не ладится? Болен?" У меня был грипп. Матисс пощупал мой пульс, и по его серьезному виду я понял, почему его товарищи, работавшие с ним вместе в бригаде у папаши Жамбона, дали ему прозвище "доктор". "Досадно, - промолвил он. - Я начал вчера полотно в Симье, и меня ждет автомобиль. Но ничего. Минутку!"- Он вышел из комнаты и вернулся с несколькими своими картинами, молотком и гвоздями. В одно мгновение гвозди были вбиты в стену, а картины повешены. Матисс поправил накидку на своих плечах: "Ну, что же! - сказал он. - До вечера. Я приеду справиться о вашем здоровье. Не вставайте: будьте осторожны! Мои картины составят вам компанию". Самое любопытное, что позднее мадам Альбер Марке рассказала нам, что Анри Матисс сделал то же самое, когда болел ее муж".
Когда в 1941 году Карко напомнил Матиссу об этом давнем случае в отеле Медитерране, художник тут же вспомнил цвет этого выходившего на синее море караван-сарая в Ницце: "Да, как же, старая, добрая гостиница! И какие красивые потолки на итальянский манер! Какие плиточные полы! Напрасно разрушили это здание. Я прожил там четыре года, так нравилось мне там писать. Вы помните свет сквозь жалюзи? Он проникал снизу, как свет от театральной рампы. Все было обманчиво, абсурдно, поразительно, дивно…"
СКРИПКА И ФАЛЬШИВЫЕ НОТЫ
Пребывание в Ницце с самого начала было организовано Матиссом самым строжайшим образом. Когда он не писал, он лепил, сообщает Жорж Бессон… На следующий день после приезда в отель Бо-Риваж Матисс, по всей видимости, уже спланировал свою суровую и полную трудов жизнь: утренняя работа и работа во второй половине дня, состоявшая некоторое время из сеансов лепки в Школе декоративных искусств в Ницце со скульптуры "Ночь" Микеланджело, скромный завтрак в закусочной, затем час на площади Массена под зонтом кафе Помель и еще час игры на скрипке в дальней ванной комнате отеля, - "чтобы не досаждать соседям".
В связи с этим следует заметить, что, по примеру Энгра, который поначалу зарабатывал себе на жизнь как скрипач и играл (хоть это и ставилось под сомнение) виртуозно и даже очаровал на вилле Медичи своего аккомпаниатора, молодого Гуно, и так же, как Делакруа, великолепно владевший смычком и чуть не отдавший предпочтение музыке, Анри Матисс долго занимался скрипкой.
Нет ничего удивительного в том, что три художника пытались перенести на полотно музыкальный арабеск.
Однако, если верить Гастону Бернхейму, Матисс, видимо, не был исполнителем класса Энгра и Делакруа. Вот довольно забавная история. "Матисс, бравший уроки игры на скрипке у Парана, послал ему в качестве гонорара великолепный рисунок со следующей надписью: "За все мои фальшивые ноты". Уроки продолжались, и однажды Паран сказал ему: "Что у вас в ушах, Матисс, вата, что ли? Все фальшиво". - "Вижу, куда вы клоните, - сказал Матисс. - Вам хочется получить еще один рисунок за мои фальшивые ноты…""
Истинную причину этой музыкальной мании мне открыла мадам Матисс после смерти художника. Когда я заговорил с ней о кератите, который угрожал зрению Матисса в последние годы жизни, то вдова художника сказала мне нечто удивительное: "Эта болезнь, должно быть, была у него давно, и сколько я знала моего мужа, его всегда мучил страх потерять зрение. Поэтому, когда мы окончательно обосновались в Ницце в 1918 году, преследуемый этой мыслью, он стал серьезно заниматься скрипкой, а когда я однажды спросила у него, зачем он это делает, Анри ответил мне просто: "Я боюсь, что потеряю зрение и не смогу больше писать. Поэтому я подумал: слепой вынужден отказаться от живописи, но не от музыки… Тогда я смогу пойти по дворам и играть на скрипке. Таким образом я смог бы заработать на пропитание тебе, Марго и себе"".
"НИЦЦА, СРЕДОТОЧИЕ ВСЕХ МИЛОСТЕЙ ПРИРОДЫ"
Почти тогда же Жаллез Жюля Ромена воспевал "сладость жизни" в столь исключительном месте: "Ницца - это средоточие всех милостей природы. Залив ничуть не хуже неаполитанского, только проще и величественнее; холмы красивее и разнообразнее, живописнее и очаровательнее, чем холмы Флоренции… Но самое главное - это сладость жизни, которой дышит каждый уголок; ее ощущаешь на самой обыкновенной улице Траверсьер, на самой последней улочке старых кварталов или в пригородах, подобно тому, как в опрятном доме чувствуешь всюду запах горящих в очаге дров".
Некоторые скажут, что это литература. Нет, это правда, и поистине несравненная прелесть этих мест покорила Матисса навсегда, и что бы ни говорил Жорж Бессон, от этого очарования уроженец Като не освободится уже никогда.
Несмотря на катастрофу 1940 года, невзирая на коварную, чуть не сразившую его болезнь, Матисс почти что сорок лет тянулся к Ницце, как к убежищу, исполненному благодати, как к гавани, куда не только заходят, а, очарованные ее великолепием, бросают там якорь навсегда.
"Пейзажи, интерьеры, одалиски говорят о добровольном подчинении художника коварной прелести края, где сам день - сладость жизни, свет, аромат, беспечность…"
ПРЕДСКАЗАНИЕ АНДРЕ ЖИДА
В 1905 году в своей "Прогулке по Осеннему салону" Андре Жид мастерски доказал, что эти цветовые конструкции были заранее продуманы до тонкостей и что все в них было призвано утверждать превосходство духа над материей.
"Для удобства рассуждений я допускаю, что г. Анри Матисс обладает великолепным природным дарованием. Ведь создал же он раньше произведения, полные мечтательности и жизненной силы… Теперешние его полотна производят впечатление теорем. Я долго пробыл в этом зале. Я слушал проходивших людей, и когда я слышал, как кто-то восклицал у работ Матисса: "Это же чистое безумие!" - мне хотелось возразить: "Нет, сударь, напротив. Это следствие теорий. Тут все можно вывести, объяснить, интуиции тут делать нечего". Без сомнения, когда г. Матисс пишет лоб этой женщины яблочно-зеленым цветом, а вон тот древесный ствол - откровенно красным, он может нам сказать: "Это потому, что…"
Да, эта живопись разумна и даже рассудочна.