"Во втором помещении, тоже расположенном слева, находились две вольеры, полные птиц. Бенгальские зяблики, кардиналы, японские соловьи переливались всеми цветами своего оперения, еще более блистательного в соседстве с длинными черными султанами африканских воробьев. Фетиши и негритянские маски придавали комнате экзотический вид; но, поскольку она служила лишь передней к зимнему саду, где распускались огромные листья филодендронов с Таити, мы довольно быстро прошли через нее и оказались в подобии джунглей, зеленая тропическая растительность которых поддерживалась с помощью хитроумной оросительной системы. Калебасы и гигантские тыквы на мраморных плитах благодаря соседству китайских статуэток создавали контрасты, питавшие фантазию художника.
- Мы здесь на так называемой "ферме", это я так ее окрестил, - сообщил мне Матисс. - Я тут вожусь по нескольку часов в день, поскольку за этими растениями ужасно тяжело ухаживать. Но в то время, как я ухаживаю за ними, мне лучше удается уловить их характер, тяжесть, гибкость, и это помогает мне при рисовании… Вы понимаете теперь, почему я никогда не скучаю? Вот уже более пятидесяти лет я ни на минуту не прекращаю трудиться. С девяти часов до полудня - первый сеанс. Я завтракаю. Затем я немного отдыхаю и снова берусь за свои кисти, с двух часов до вечера. Вы мне не поверите. Каждое воскресенье я вынужден рассказывать своим натурщицам всякие небылицы. Я обещаю им, что это последний раз, когда умоляю прийти позировать в воскресенье. Естественно, я плачу им вдвойне. Наконец, когда я чувствую, что мне не удалось их убедить, я клянусь, что дам им роздых в течение недели. "Но, господин Матисс, - возразила мне одна из них, - это продолжается уже несколько месяцев, а у меня еще не было ни одного свободного вечера…" Бедняжки, они ничего не могут понять. Не могу же я жертвовать воскресенье этим девочкам только потому, что У них есть возлюбленный. Поставьте себя на мое место. Когда я жил в отеле Медитеранне, праздник цветов был для меня почти пыткой. Вся эта музыка, машины и хохот на главной улице. У девочек сердце не лежало к работе. Тогда я устроил их у окна и писал их со спины".
В действительности, это - воспоминание о временах, предшествовавших его воскрешению, воспоминание о добром старом - ныне разрушенном - отеле, столь живописном с его прелестными потолками и полами в итальянском стиле, с салоном в стиле рококо, где Матисс написал столько обнаженных и одалисок при почти искусственном свете, проникающем через жалюзи. К этому следует добавить очень живые страницы, написанные Мишель-Жоржем Мишелем, на которых он красочно рассказывает о квартире на площади Шарль-Феликс.
Со своей стороны, Рене Лериш сохранил самое волнующее воспоминание о знаменитом пациенте: "Этот великолепный человек, - писал мне автор "Философии хирургии", - был самым признательным пациентом, какого я только знал… Каждый год в течение четырнадцати лет он посылал мне один из своих драгоценных рисунков или же одну из своих книг.
Признательность - привилегия прекрасной души. И здесь она была обращена к хирургии.
…Когда он бывал на Монпарнасе, мы вели долгие разговоры об искусстве и жизни. Я проводил с ним целые часы… Как он был интересен! Я страшно сожалею, что не делал записей. Сегодня они были бы очень ценны. Но никогда не думаешь о том, что наступит тот день, когда придется расстаться. Какой великолепный ум! Я ставлю его в один ряд с еще тремя-четырьмя выдающимися умами, встреченными мной за всю жизнь".
А Матисс не уставал выражать благодарность Репе Леришу: "Я обязан Вам этими годами, потому что они идут сверх нормы…" - писал он знаменитому профессору.
"Он прочел, - объяснил мне Лериш, - в медицинской литературе, что в его случае живут лишь четырнадцать месяцев, а это оказалось четырнадцать лет!"
Мы говорили о Матиссе как об изумительном рисовальщике: "Что меня больше всего поразило, - признался мне доктор Лериш, - так это то, что Матисс рисовал, никогда не глядя на бумагу. Его взгляд был устремлен только на модель. И его линия прерывалась только для того, чтобы обозначить глаз".
А сколько предупредительности и скромности в письмах "воскресшего из мертвых" к своему спасителю. Например, в том письме Матисса, что приклеено к оборотной стороне выполненного углем портрета Лериша, украшающего его салоп. По всей вероятности, художник хотел написать маслом портрет великого хирурга.
"Дорогой профессор и друг.
Как вы находите этот подготовительный рисунок к Вашему портрету? Если он не симпатичен Вам как изображение Лериша, Вы, может быть, могли бы оставить его у себя как один из моих лучших рисунков. "В противном случае, я сам себе его оставлю", как говорят в Касси и в Ницце (у профессора Лериша была в Касси вилла).
16.11.50". Ваш Матисс.
Когда Анри Матисс возвратился в Ниццу в начале 1943 года, дух его обрел еще большую ясность. Один из гостей художника рассказывал, как Матисс спускался в сад, чтобы отдохнуть от работы, и на лице его отражались чистая радость и ликование чувств. "Весь во власти своих образов, "воскресший из мертвых" улыбался кристально чистому свету.
"Все ново, - говорит он, - все свежо, как если бы мир только что родился. Цветок, листок, камень - все сверкает, переливается, на всем глянец, все как бы покрыто лаком. Вы не можете себе представить, как это красиво! Я не раз говорил себе, что мы профанируем жизнь: поскольку мы видим вещи, мы на них больше не смотрим. Мы приносим им лишь притупленные чувства. Мы больше не чувствуем. Мы пресыщены. Я считаю, что для того чтобы полнее наслаждаться, было бы разумно отказывать себе. Хорошо начать с отрешения, время от времени предписывать себе курс лечения воздержанием. Тёрнер жил в погребе. Раз в неделю он велел одновременно открывать все ставни, и тогда какой накал! Какой ослепительный свет! Какая россыпь драгоценностей!"
"Я был совершенно поражен, - рассказывал он Луи Жилле, - примером старика Ренуара. Я навестил его в Каннах. В последние годы его жизни это был клубок страданий. Его носили в кресле. Он падал туда как труп. Руки у него были перевязаны, а пальцы напоминали корни, они были настолько искривлены подагрой, что он не мог держать кисть. Ему просовывали под повязку ручку кисти. Первые движения были так мучительны, что лицо его невольно искажалось. Через полчаса, когда он втягивался в работу, мертвец оживал: я никогда не видел столь счастливого человека. И я обещал себе, что в свою очередь не буду трусом".
Он и в самом деле им не стал. Энергия Матисса, проявившаяся с юных лет, с годами только возрастала, а испытание жестокой болезнью не ослабило его, а, казалось, напротив, подняло до высот героизма.
"Я совершенно поражен физическим сходством между Гюго и Матиссом, - писал Арагон, - сходством между сегодняшним Матиссом и Гюго после 71-го года", великим Гюго, хвалу которому воздал Баррес ночью 31 мая 1885 года под Триумфальной аркой, в зеленых огнях фонарей, назвав его "мастером французской речи". А разве Анри Матисс, тоже достигший всемирной славы, не был "мастером французских красок"? Именно это, с прозорливостью, свойственной только поэтам, видел создатель "Матисса во Франции" Арагон, который в самый разгар оккупации, под носом врага, по глупости своей ничего не заметившего, закончил свою статью пророческой картиной, предвещающей освобождение:
"Я не знаю, что нас ждет. Но я безусловно горд тем, что так долго говорил о Матиссе. В те времена - скажут позднее -. У них, по крайней мере, был Матисс во Франции (Matisse-en-France).
Матисс-ан-Франс, это звучит, как Пюи-ан-Велей, Марк-ан-Барель, Креси-ан-Валуа… Матисс-ан-Франс.
В самые темные часы ночи он создавал - скажут - эти светлые рисунки.
"Анна, сестра моя Анна, ты не видишь, не скачет ли кто-нибудь к нам по дороге?"
"Я вижу только, как солнце горит и дорога пылит…"
По дороге скакали всадники. И в горящем солнце они увидели Матисса-ан-Франс и прекрасную Анну, обретшую жизнь. Какой прекрасный край! - сказали они".
Матисс - мастер французских красок. И не только потому, что для него, как и для всех наших великих художников, живопись - вещь духовная, но и потому, что его чистая и богатая палитра - это палитра Франции, палитра витражей Шартра и Жана Фуке.
"В семьдесят лет, - заметил Андре Лежар, - Матисс вновь изобретает живопись. Его последние холсты несут на себе печать блистательной молодости, молодости, постоянно обновляющейся и утверждаемой всем его творчеством, которое само по себе останется неиссякаемым источником юности".
И как бы в подтверждение этих проницательных строк, живопись Матисса переживает пору цветения: "Натюрморт на мраморном столе" (1941) - светлая гармония белых, зеленых, лимонно-желтых, синих и розовых тонов; "Разговор" (1941) - блондинка в синем платье на черном фоне; и эта "Женщина с вуалью" (1942), под вышитым тюлем, нарумяненная розовым;
Танцовщица в синем платье" (1942) с кожей цвета глины; "Танцовщица, сидящая в кресле" (1942), где доминируют лимонно-желтый и миндально-зеленый цвета.
В ценнейшем номере "Verve" (т. IV, № 13), зелено-белая обложка которого напоминает декупажи, так увлекавшие фантазию Матисса (Гюго тоже часто использовал для своих рисунков бумажные вырезки), воспроизведен, также в цвете, ряд полотен, выполненных в 1942–1943 годах: "Девушка у окна", сидящая в белом платье в желто-красном кресле; "Фиолетовое платье"; "Девушка в розовом платье" у открытого окна с закрытыми ставнями; "Черная дверь", в роскошной гамме с использованием жженой сиены, кадмия и пурпурной камеди; "Лютня" с ее мощной мелодией ультрамариново-синих тонов и красного кадмия; "Интерьер. Королевский табак", где друг друга уравновешивают синее кресло с лютней и высокий стул, на котором сидит, погруженная в мечты, одетая в белое молодая женщина с обнаженными руками; "Микаэла"; восхитительное полотно "Желтое платье и платье из шотландки", где второй туалет противопоставляет шелковистый кадмий, марену, ультрамарин и изумрудно-зеленый тон лимонно-желтому ковра и платья темноволосой молодой женщины; "Танцовщица на черном фоне в кресле стиля рококо"; "Идол", одно из самых чистых, самых значительных произведений этого большого периода - прекрасная копна черных волос, огромные черные глаза, накрашенные кармином губы, розовая кожа, белое платье, красный и синий фон; и, наконец, натюрморты: "Красный натюрморт с магнолией", "Лимоны и камнеломки" (на самом деле это не камнеломки, а примулы) и в особенности "Лимоны на розовом фоне с геральдическими лилиями", вдохновившие Андре Рувейра на эти изящные строки:
"Лимоны, китайская ваза, на боку которой играет синяя тень, вызывающая такие таинственно-нежные чувства, что нетрудно представить себе, как впечатлительная женщина проливает над ней слезы. В этой вазе - букет гиацинтов, тоже смягченных тенью, а из него поднимаются странные маленькие рожки каких-то растений. Весь фон, спокойный, темно-красный с неуловимым оттенком фиолетового, покрыт геральдическими лилиями, написанными в полутонах тонкой куньей кистью и словно попавшими сюда из "Карла Орлеанского", которого рисовал в ту пору Матисс. Это, несомненно, одно из самых завершенных творений художника, созданное в один из самых счастливых моментов".
Для искусствоведа, критика и художника этот номер "Verve" вдвойне интересен тем, что наряду с репродукциями картин Анри Матисс показывает составные элементы своей палитры.
"ВОТ ЭТО И ЕСТЬ МАТИСС!"
Молодость. Как все великие старые мастера, как все чародеи искусства и поэзии, достигшие совершенства в своем мастерстве, Анри Матисс не перестает о ней размышлять. В пору, когда жизнь клонится к закату, как прекрасно обратиться к будущему и воскликнуть вместе с Виньи:
"Молодые потомки того, кто живет и любит вас…"
30 августа 1945 года Матисс уточнит свою мысль, обращаясь прямо к молодежи:
"Молодому художнику, который не может освободиться от влияния старшего поколения, грозит трясина.
Чтобы уберечься от колдовских чар творчества своих непосредственных предшественников, которых он ценит, он должен искать новые источники вдохновения в творениях различных цивилизаций в соответствии со своими симпатиями. Сезанна вдохновлял Пуссен.
Художник, если он тонко чувствует, не может утерять то, что унаследовано от предыдущего поколения, так как он несет это в себе независимо от себя самого. И тем не менее ему необходимо освободиться от этого, чтобы выразить себя и дать что-то новое и свежее…
Молодой художник имеет полное право полагать, что ему нет необходимости все изобретать, он обязан прежде всего упорядочить свои мысли, примирив различные точки зрения, выраженные в тех прекрасных творениях, которые его впечатляют, и вместе с тем ища у природы ответа на свои вопросы.
Постигнув средства выражения, художник должен задать себе вопрос: "Чего же я хочу?", и идти в своих поисках от простого к сложному, пытаясь дать ответ на этот вопрос.
Если он сумеет сохранить искренность наряду с глубоким чувством без плутовства и снисхождения к себе, любознательность не покинет его, равно как сохранятся до глубокой старости и рвение к нелегкой работе, и потребность в познании.
Нет ничего лучше этого!"
"Познать молодость" - таково намерение мастера, полностью овладевшего своими возможностями.
"Я работал годами, - признается он Арагону, - чтобы сказали: "Вот это и есть Матисс"".
Он задает Арагону вопрос и сам же отвечает: "Разве не является рисунок синтезом, завершением ряда удержанных и собранных мозгом ощущений, приводимых в действие каким-то одним последним ощущением, так что я выполняю рисунок почти бессознательно, как медиум?"
Он говорит о "грозовом разряде", тонким теоретиком которого однажды проявил себя Андре Лот, прозорливо написавший в 1939 году об эволюции Матисса: "Мы видели, как на протяжении двадцати пяти лет один из самых одаренных художников нашей эпохи постепенно отрекался от своих первых побед - побед, достигнутых непроизвольно, благодаря чистому инстинкту, когда никакая дисциплина не препятствует его порыву, - и для лучшего самовыражения и придания своей идее самой совершенной формы сознательно отказался от блестящих находок".
С редкой проницательностью проанализировал механику этого настойчивого стремления к очищению Андре Лежар: "Все творчество Матисса, "порождение ослепительного света"", о чем говорил Аполлинер, представляет самоисчерпывание. Оно отмечено непрерывным стремлением ко все большему упрощению, к почти абсолютному отречению. Это стремление к чистоте не есть признак аскетизма и иссякнувшей способности чувствовать, напротив, оно является выражением уверенной силы, способности к созиданию, которая пренебрегает случайным, жертвует бесполезным и удерживает лишь основное. Териад справедливо сказал: "Любое произведение Матисса представляет собой то, что остается после ряда динамических поисков и добровольных жертв. Оно - то, что остается, то есть то, что непреходяще. Это все, что требуется… Истинное богатство - это не изобилие, а избрание, выбор, обладание тем, что важно, тем, что поистине важно, только тем, что важно".
ЛЮБОВЬ К ПТИЦАМ
В 1942 году Н. Ведрес посчастливилось застать еще "Матисса среди его полотен и его птиц…" О птицах он только что рассказывал жителям Ниццы… С удивившей всех готовностью тот, кого уже называли "отшельник из Симье", спустился однажды со своего холма, чтобы рассказать о птицах, только о птицах.
Настал день, когда на втором этаже Режины, увы, не стало больше птиц, и сам Матисс оплакивал их в письме к Андре Верде: "Несколько лет тому назад здесь, в этой большой комнате, было больше трехсот птиц. Попугайчики, дрозды, голуби, редкие породы. Они порхали в вольерах… Голуби вообще свободно летали по комнате. Казалось, что находишься в лесу".