Но еще более интересно было услышать рассказ о биографии самого Жиленкова. Выходившая в то время немецкая газета на русском языке для нас, надевших немецкие шинели, под названием "Доброволец" подписывалась "Ответственный редактор – генерал-лейтенант Г.Н. Жиленков". Материалами этой газеты мне часто приходилось пользоваться в пропагандистской работе в бригаде Гиля, мне очень импонировал тон этих материалов – не холуйский, освобожденный от подобострастия к немцам. Газета прибегала к упоминаниям о немцах только в случаях сообщения официальных материалов: сводок Верховного главнокомандования или в переводах с германских официозов. В остальном о русских делах писалось с чисто русских позиций и точек зрения, и это импонировало читателям, и к материалам "Добровольца" большей частью относились с доверием.
Теперь вот судьба неожиданно свела меня и с самим "генерал-лейтенантом" Жиленковым. Что он за человек?
На вид ему было лет 40, совсем немного повыше среднего роста, коренастый, плотный, широкоплечий и круглолицый шатен, с волевыми манерами старого кадрового военного, привыкшего повелевать.
К своему удивлению, узнаю, что он гораздо моложе, чем выглядит – с небольшим 30. Родился в 1912 году или 1911 году. Никакой не кадровый военный, а партийный работник из кадровых молодых партийцев, делавших быструю карьеру в предвоенные годы, когда Сталин опустошил ряды своей партии и заменял старые кадры новыми, молодыми, такими, как Жиленков.
Был Жиленков из беспризорных времен Гражданской войны, и благодаря своему характеру и способностям, в благоприятных условиях, предоставлявшихся молодой советской властью этой категории обездоленных детей – беспризорникам, выбился в "люди", стал активным комсомольцем, поступил в МВТУ им. Баумана, был там секретарем комсомола, рано вступил в партию, по окончании вуза занялся не инженерной, а партийной работой и быстро подвигался по партийно-иерархической лестнице. К началу войны он был уже секретарем одного из Московских райкомов.
Война выдвинула его вперед сразу на несколько ступенек. Он стал начальником политотдела одной из армий, в первые же недели войны очутился в огне первых сражений, заменил на какое-то время погибшего командарма, оказался в одном из громадных котлов осени сорок первого года, в окружении попал в плен и, не желая быть узнанным немцами, переоделся в красноармейскую бойцовскую форму и растворился в массе пленных.
Дальнейшая его история была похожа на детектив. На первичном сборном пункте военнопленных немцы отобрали несколько десятков человек для вспомогательных работ. Жиленков, умеющий водить машину, попал в эту группу. Их стали использовать на вспомогательных работах по подвозке различных военных материалов. Так длилось некоторое время. Но однажды одна из групп этой бригады, воспользовавшись ротозейством конвойных немцев, совершила побег, забрав с собой и оружие. Разъяренные немцы немедленно поволокли на расстрел всех оставшихся членов бригады, в том числе и Жиленкова. Когда, как говорится, запахло жареным, Жиленков решил выложить свой козырь – он объявил, что он не простой солдат, а крупный военный чин и имеет что сказать немецкому командованию. Он отказался при этом говорить дальше с местным начальством и потребовал быть доставленным к вышестоящему начальству. Немцы приостановили экзекуцию и запросили иструкции у своих шефов. Те потребовали к себе Жиленкова, заодно решилась участь и остальных – расстрел отменили, и всех отправили в ближайший лагерь военнопленных, Жиленкова же после ряда допросов по всеподнимающимся инстанциям постепенно перевели в лагерь военнопленных близ Летцена, в Восточной Пруссии, где находилась и ставка главного командования Восточного фронта.
В этом лагере содержались высокопоставленные советские командиры – генералы и полковники.
Когда летом 1942 года, т. е. год назад, офицеры штаба группы армий "Центр" решили создать "пробное соединение" – русскую бригаду из остатков распавшейся РННА, они и привлекли Жиленкова и Боярского для командования этим соединением. Когда из этой их затеи ничего не вышло после вмешательства командующего фон Клюге, запретившего формирование бригады и распылившего ее на отдельные батальоны, с Жиленковым произошли приключения, уже рассказанные выше. В результате он был снова возвращен в "привилегированный" лагерь пленных в Летцене, откуда и был потом привлечен в "штаб Власова" в Берлине, на Викториаштрассе 10, который к тому времени уже возник благодаря организаторским усилиям главного вдохновителя и толкача всей "акции Власова" – немецкого капитана Вильфрида Штрик-Штрикфельда, прибалтийского немца, родившегося, выросшего и выучившегося в России.
Таковы оказались "портреты" главных лиц этой власовской группы, спасшей меня от неминуемой гибели в бригаде Гиля. Многое мне еще оставалось непонятно. Я встретился с совершенно неизвестными мне ранее типами человеческих характеров, но два обстоятельства были для меня очевидны: во-первых, эти люди – последовательные, убежденные антисталинцы и антисоветчики, а не конъюнктурщики, которые собрались вокруг Гиля, и во-вторых, что им я обязан спасением жизни. Первое объединяло меня с ними идеологически, второе – вызывало чувство благодарности и обязывало к преданности… Таковы были основные впечатления от первых дней общения с этими новыми людьми.
4
Через непродолжительное время нас перевели под Псков. Там, в десятке километров от города, около деревни Стремутка в двухэтажном здании бывшей средней школы посреди поля Сахаров разместил свой батальон, объявив при первом общем построении, что мы будем отныне называться "Первая гвардейская бригада РОФ". Командиром бригады является генерал-лейтенант Иванов, и что в ближайшее время начнут поступать другие маршевые батальоны, а наш батальон послужит костяком для формирования бригады.
Стоя на правом фланге общего строя и слушая Сахарова, я думал, что такие же слова я уже слышал и при такой же обстановке в бригаде Гиля. Припоминая рассказы отца Гермогена о формировании РННА, не сомневался, что и там произносились эти же самые обещания о развертывании будущих больших соединений… Но где эти "соединения"? Может быть, наконец сейчас эти слова не останутся пустыми обещаниями? Сахаров говорил убежденно, со стороны казалось, что он ни в какой степени не сомневается в том, что все, о чем он говорит как о будущем, несомненно, очень скоро осуществится. Присутствие здесь же второго генерал-лейтенанта Жиленкова и еще одного полковника Кромиади говорило будто бы в пользу этих обещаний.
Вскоре и действительно прибыло пополнение в виде двух маршевых рот, из которых одна была офицерская, в том числе и несколько полковников, среди них – старый седовласый полковник Бородин. Дело шло как будто и в самом деле к формированию бригады.
В километре от школы, где мы были размещены, находилась древняя-древняя церквушка, Саввина пустошь, еще псковско-новгородских времен строительства, не позже XIV века, со звонницей, какие строились в церквах только в древнем Новгороде и Пскове. Наполовину вросшая в землю, с низкими сводами и узкими зарешеченными окнами, она при немцах была вновь открыта для богослужений и собирала большие толпы верующих из окрестных деревень. По воскресеньям отец Гермоген отправлял в этой церквушке службы по согласованию с местным священником и произносил пламенные проповеди не только религиозного, но и русского патриотического, националистического содержания. Эти проповеди, в которых отец Гермоген призывал всю паству молиться за спасение России и православия, за благо для русского народа и мир для русской земли, никогда не упоминая о немцах как "спасителях" и "добродетелях", не могли, конечно, пройти незамеченными для немцев, тем более что резонанс у слушающих эти проповеди вызывали очень большой. Я сам видел множество людей в церкви, плачущих во время этих проповедей и горячо молящихся вместе с отцом Гермогеном.
Результатом такой "деятельности" отца Гермогена было то, что уже в июле он был отправлен назад, в Германию, за националистическую пропаганду во время проповедей и за "монархическую внешность", как выразился один немец. Удивительное внешнее сходство лица отца Гермогена с Николаем II, благодаря одинаковой форме бороды и усов, сыграло здесь роковую для отца Гермогена роль.
Еще раз в своей жизни я встретился потом с отцом Гермогеном осенью 1943 года в Берлине, в одном из православных соборов, в котором служил тогда и небезызвестный сейчас "отец Иоанн Сан-Францисский", еженедельно выступающий с проповедями и беседами по "Голосу Америки". Потом Сахаров мне говорил, что отец Гермоген получил самостоятельный приход в русской церкви в Мариенбаде (Марианске-Лазне в Чехословакии), и дальше след отца Гермогена потерялся для меня. Погиб ли он во время катаклизма сорок пятого года или просто умер за эти десятилетия своей смертью – не знаю. Только думаю, что, если бы он остался жив на "той" стороне, как-нибудь слышно было бы о нем по одному из тех бесчисленных "голосов", которые мы ежедневно слышим доносящимися "оттуда", с Запада…
Сахаров назначил меня начальником отдела пропаганды бригады. Он сказал, что ни в каких военных операциях местного значения бригада во время формирования участвовать не будет. Поэтому все это спокойное время надо максимально использовать для воспитания личного состава в русском, националистическом, антисоветском духе, совершенно исключить пронемецкие элементы из пропагандистской работы, признавая лишь верховное водительство немцев де-факто как временное, исторически вынужденное состояние. Много мне объяснять не надо было, мы понимали друг друга с полуслова, между нами быстро устанавливались и хорошие личные отношения, и у меня росло чувство внутреннего удовлетворения, я ощущал себя "нужным человеком на нужном месте". Я быстро организовал лекции и беседы по подразделениям политического, т. е. антисоветского, содержания, исторические и военно-обзорные занятия. Совсем не было необходимости проводить все занятия самому. В моем распоряжении было множество прекрасно подготовленных людей, образованных бывших командиров Красной Армии, теперь "господ офицеров", которые, не будучи заняты и обременены никакими обязанностями, с удовольствием выполняли мои поручения провести занятия на ту или иную тему. Несколько таких занятий с офицерами провел сам Жиленков, с интересным рассказом об испанской гражданской войне выступал Сахаров, Кромиади рассказывал о Добровольческой армии Деникина, я делал доклады о крупных антисоветских выступлениях Антонова, восстании в Кронштадте и других акциях, материалы о которых мне удалось разыскать в архивах библиотеки Пединститута во Пскове.
Вообще близость Пскова очень облегчила мне мою собственную работу. Прежде всего, мне не стоило большого труда организовать и создать прекрасную библиотеку для нашей части. Я получил разрешение от бургомистра Пскова Черепенькина, бывшего преподавателя математики средней школы, подобрать книги из архива библиотеки бывшего пединститута. Там хранителем этого архива оставался тот же работник, который был и до войны. Прихваченный мною предусмотрительно богатый по тому времени продовольственный подарок, включавший бутылку немецкого "Шнапса", помог мне установить с этим человеком хорошие отношения, и я получил, при наличии формального разрешения бургомистра, полную возможность подбирать книги не только для бригадной библиотеки, но и для себя лично. Болезненный книголюб, я не мог удержаться от искушения и подобрал для себя сотни две-три книг, мне особенно интересных, потом, несколькими месяцами позже, ящики с этими книгами поехали в Париж, а меня судьба забросила на другой конец Европы.
Еще несколькими годами позже та же причудливая судьба еще раз свела меня с бургомистром Черепенькиным – на каторжанском лагере Аят-Ягинских шахт в Воркуте. Там Черепенькин был каторжником первого воркутинского алфавита и имел 20 лет каторги, меня пригнали на этот лагерь этапом из обычного лагеря для заключенных в виде штрафа за нелегальную встречу с матерью после отказа завербоваться Стукачелло. Черепенькин был уже совсем старым, его не заставляли тяжело работать, он ковырял что-то то ли при сапожной, то ли при портновской мастерской в лагере. С некоторыми трудом, но все-таки вспомнил он мое посещение летом 1943 года во Пскове. От него я узнал, что в начале сорок четвертого года, при отступлении немцев из Пскова, вся библиотека Пединститута сгорела, подожженная то ли немцами, то ли советскими бомбами, когда горел весь город. "Вам надо было тогда больше книг оттуда взять, – сказал Черепенькин, – больше книг уцелело бы".
Мне удалось проследить судьбу этого человека до конца. В эпоху ликвидации сталинского лагерного наследства в 1955–1956 годах Черепенькин был освобожден, не досидев до конца своего срока, и вернулся в свой родной Псков уже глубоким стариком. Ему и его старушке-жене, терпеливо дожидавшейся возвращения своего мужа, была дана пенсия за десятилетия его довоенной работы в школе, он получил небольшой участок земли за городом для садоводства и тихо и мирно дожил остаток своих дней, не подвергаясь ни гонениям, ни дискриминации как со стороны властей, так и со стороны населения. Очевидно, служа при немцах бургомистром, он умело лавировал, не вызывая раздражения и озлобленности ни у какой из сторон – ни у немецкой, ни у советской.
Сравнительно легко мне было организовывать и зрелищные мероприятия. В Псков часто приезжали различные артистические труппы с концертами и спектаклями. Большинство этих гастрольных групп мне удавалось заполучить в нашу бригаду. Так, у нас пел Печковский, оставшийся в оккупированной немцами Гатчине, танцевал Дудко со своим ансамблем, была большая концертно-драматическая труппа из Минска.
Удалось мне организовать и собственную самодеятельность, в которой помню одного яркого участника, Володю Скворцова, сына ленинградского врача, одаренного пианиста. Но не долго он пробыл у нас – еще летом ушел в партизаны, и судьбу его я не знаю.
В течение всего лета с бригадой происходили какие-то непонятные мне в то время метаморфозы. Во-первых, уже в начале июня был отозван в Берлин генерал-лейтенант Иванов, начальником бригады стал числиться генерал-лейтенант Жиленков, который, тем не менее, никаких командирских функций не исполнял. Фактически командиром был Сахаров. Некоторое время спустя приехал из Берлина еще один эмигрант-офицер, старший лейтенант Виктор Ресслер, человек лет 36–38, который оказался адъютантом Жиленкова, играя одновременно роль переводчика. Ресслер внешне принадлежал к тому типу людей, которых в России зовут "губошлепами", нижняя губа у него сильно выдавалась вперед и он как бы шлепал ею, когда говорил, и вообще был порядочной размазней.
Таким он казался на вид, на самом деле он, по-видимому, был другим человеком. Мне кажется, он был связан либо с абвером, либо, что еще хуже, с СД, и от них был приставлен к власовской группе. Целых полтора месяца мне пришлось прожить с ним в одной комнате, его "подселил" ко мне опять-таки Сахаров. Потом этому Ресслеру суждено было быть переводчиком при самом Власове и оставаться с ним до конца, до того момента, когда в мае 1945 года советская разведка, в последние моменты державшая Власова уже в плотном кольце своих агентов, арестовала их обоих. Судьба Ресслера похоронена в советских архивах госбезопасности того времени. Не думаю, что он остался жив.
В конце июля все трое – Жиленков, Сахаров и Ресслер тоже были отозваны в Берлин, и командиром остался полковник Кромиади. Но очень скоро, не позже середины августа, и того отозвали туда же. Остался Ламздорф.
Я стал замечать, что все большую и большую роль в делах бригады начинают играть немцы, говорящие по-русски, из немецкой шпионской школы, размещавшейся в барачном городке на южной окраине Пскова на берегу р. Великой. Вскоре, в одно из воскресений, один из этих немцев утонул в Великой, катаясь пьяным на лодке. Оставшиеся двое, майор Краус и капитан Хорват, с удвоенной энергией начали вмешиваться во внутреннюю жизнь бригады, чуть не ежедневно приезжая в часть. Они в придирчивом тоне вели разговоры с Ламздорфом, презрительно третировали нас, бывших советских офицеров, и это сейчас же сказалось на моральном состоянии личного состава.
Стали учащаться случаи ухода в партизаны солдат и даже офицеров. Старший лейтенант Проскуров, командир одной из рот, очень любивший выпить, был одним из первых таких перебежчиков. Уже находясь в партизанах, он продолжал появляться в ближайших деревнях в знакомых домах и встречался с нашими людьми. Эти встречи не приводили ни к каким эксцессам. По невыясненным тогда причинам Проскуров вскоре застрелил свою любовницу в одной из деревень и после этого исчез с нашего горизонта.
Ни Сахаров, ни Ламздорф, ни сам отец Гермоген не раскрыли мне своевременно тайну, окружавшую основание нашей бригады. Мне самому догадками и сопоставлениями разрозненных услышанных слов, замечаний и фактов пришлось своим умом доходить до истины. Постепенно я узнал, что шпионская школа, расположенная на окраине Пскова – это "северная" разведывательная школа "Цеппелин", бывшая "южная", переведенная сюда из Яблони в Польше после того, как Яблонь и поместье графов Замойских разбомбила советская авиация.
Мне постепенно стало ясно, что и эта "Гвардейская бригада РОА", так же как и бригада Гиля, является детищем и иждивенцем таинственного "Цеппелина" и что никакого действительного формирования бригады из имеющегося в наличии батальона не произойдет. Вскоре выяснилась и причина усилившегося внимания к нам немцев и – особенно – их почти враждебного к нам тона. Ламздорф шепнул мне, что 16 августа бригада Гиля подняла восстание, перебила всех немцев из "фербиндунгсштаба" и в целом составе, захватив все склады продовольственного, материального и огневого снабжения, перешла к партизанам. Немцы очень опасаются, что и мы сделаем то же самое, поэтому и ездят к нам каждый день. Он предупредил меня, чтобы я был осторожен в разговорах и не высказывал публично осуждающих мнений в адрес немцев, так как они наладили густую сеть своих осведомителей, опасаясь заговоров. Это мне было понятно и без предупреждения Ламздорфа, но все-таки оно не было лишним, так как у многих из нас поразвязались к тому времени языки, особенно злорадствовали мы по поводу провала летнего немецкого выступления. Многие – и я в том числе – испытывали двойственное чувство. С одной стороны, мы понимали, что ничего хорошего для нас нет в том, что неуспех терпят немцы. Это значило, что успех имеет наш главный враг – Сталин. С другой стороны, немцы всем своим поведением настолько уж нам "засели в печенках", настолько обозлили нас, что мы ощутили явную радость, когда узнали из сводок, что им всыпали на Курской дуге так основательно, что они катятся к Днепру. Вот эти-то настроения и надо было скрывать от лазутчиков Крауса и Хорвата.