* * *
Сразу же после того приема у Сталина я получил возможность ненадолго посетить Финляндию, где надеялся ненадолго отдохнуть от груза политических проблем. Я привожу отрывки из своего дневника, касавшиеся этого путешествия. Может быть, в них мне удалось передать чувство облегчения, которое испытывает каждый тонко чувствующий житель Запада, когда покидает Россию с ее напряженным политическим климатом и оказывается в более привычной и надежной атмосфере западной страны. Я уверен, что это чувство контраста между российской и нероссийской реальностью присуще всякому европейцу или американцу, живущему в России, даже если он этого не осознает, и оно не может не влиять на его отношение ко многим политическим проблемам. Обращаюсь к своему дневнику:
"6 сентября 1945 года
Единственным моим спутником-иностранцем оказался какой-то хмурый мексиканец, говоривший по-английски с техасским акцентом. Автобус, который должен был отвезти нас на вокзал, почему-то уехал без нас. К удивлению и огорчению нашего гида, девушки из "Интуриста", долгое время мы находились на площади перед гостиницей, ожидая, когда приедут за нами. У тротуара стоял какой-то пустой автобус, явно не наш. Пьяный солдат подошел к этому автобусу и стал колотить в закрытую дверь, а потом спросил у швейцара, когда будет отправление. "Это не ваш автобус, – ответил швейцар. – Куда вам ехать?" "На запад", – сказал солдат. В это время снова пришла наша девушка из "Интуриста" и увела нас в вестибюль гостиницы, где мы стали ждать, пока прибудет нужный нам автобус.
7 сентября 1945 года
Когда я проснулся на следующее утро, мы проезжали через разрушенный и пустынный Выборг. Лучи утреннего солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, освещали руины зданий. В разрушенном порту также не было ни души. Но море оставалось прекрасным, словно не существовало всех этих свидетельств разрушительной мощи человека. Выехав из Выборга, мы продолжали нашу поездку по этому опустошенному и заброшенному краю.
Примерно через час наш поезд пересек теперешнюю советско-финскую границу и остановился на первой финской станции. Здесь царили порядок и чистота: новое деревянное здание вокзала, выстроенное просто и со вкусом; на чистой, недавно отремонтированной платформе стоял свежевыкрашенный газетный киоск. Однако народу на станции почти не было, и продуктов никто не продавал. Русский паровоз уехал, и наш спальный вагон вместе с двумя вагонами, в которых ехали русские, направлявшиеся на новую военно-морскую базу в Порккала-Удд, остались на вокзале в ожидании финского локомотива. Лица русских пассажиров выражали то же стоическое терпение, которое написано на лицах пассажиров во всем обширном меланхолическом русском мире. По запасным путям ехали товарные поезда, в которых в Россию везли финские товары в качестве репараций.
Перрон по-прежнему почти пустовал. Молодой финнстрелочник с плохо скрываемой ненавистью смотрел на русских пассажиров, сидевших в своих вагонах. К станции подъехала на телеге семья финских крестьян. Вполне возможно, сами эти люди недоедали, но их лошадь, сытая и резвая, отличалась живостью, не свойственной лошадям в России. На всем здесь лежала печать порядка и размеренности, свойственных буржуазной цивилизации, что всегда производит особенное впечатление на человека, отвыкшего от подобной среды.
Наконец появился финский поезд, к которому прицепили наши вагоны, и мы поехали вперед через лес, со скоростью, казавшейся удивительной после тяжелого, медленного хода русских поездов. В поезде теперь имелся хороший вагон-ресторан, а пассажиры были дружелюбными и чуждыми подозрительности. Целый день мы ехали по красивой северной стране, за окнами вагона леса сменялись озерами, фермами и пастбищами.
Русские пассажиры смотрели на все окружающее с выражением равнодушия или неодобрения. К вечеру мы приехали в Хельсинки".
* * *
Следует вспомнить, что Потсдамская конференция приняла решение создать Совет министров иностранных дел (СМИД) из представителей пяти ведущих держав, воевавших с Германией и Японией. В качестве одной из первых своих задач этот совет должен был выработать мирные договоры с Италией, Румынией, Болгарией, Венгрией и Финляндией. На первом же заседании СМИД в Лондоне в сентябре 1945 года возникли распри по процедурным вопросам, отражавшим более глубокие разногласия, прежде всего по вопросу об оценке правительств, созданных под русским давлением в Восточной Европе. Чтобы разрешить противоречия, приняли предложение американцев о встрече Большой тройки, и в декабре того же года в Москве встретились три министра иностранных дел – Молотов, Бевин и Бирнс. Скажу откровенно, я воспринял эту встречу с таким же чувством скептицизма и отчуждения, как и другие встречи глав правительств. Я не верил в возможность добиться каких-то демократических решений в условиях откровенного сталинского господства в Восточной Европе. Я никогда прежде не встречался с мистером Бирнсом и не общался с ним. Я не находил смысла в попытках спасти все, что еще осталось от Ялтинской декларации об освобождении Европы. По моему мнению, не имело никакого смысла также участие некоммунистических министров в правительствах ряда восточноевропейских стран, находившихся под полным советским контролем. А потому для меня было совершенно абсурдным сохранение видимости трехстороннего единства. Отсюда чувство бессмысленности моих собственных действий по выполнению поручений, связанных с визитом нашего госсекретаря в Москву в декабре первого послевоенного года. Но некоторые мои дневниковые записи могут представлять известный интерес, как выражение атмосферы того времени и моих тогдашних впечатлений:
"14 декабря 1945 года
Этот день был беспокойным. Мы ожидали прибытия госсекретаря. Однако из-за страшной метели, как нам сообщили советские метеорологи, аэропорты не принимали самолетов. Около полудня кто-то из работников МИД сообщил нам, что самолет госсекретаря час назад вылетел из Берлина. Однако военные и работники аэропорта об этом ничего не знали. В 1.30 пришел Аткинсон и сказал, что ему сейчас сообщили из английского посольства, будто самолет повернул обратно на Берлин. Решив, что так оно и есть, я отправился обедать. А когда вернулся, то застал одного из наших атташе, беседовавшего по телефону с растерянным представителем МИД, который утверждал, что самолет госсекретаря вот-вот должен приземлиться в центральном военном аэропорту. Мне сообщили, что наш посол отправился в какой-то аэропорт, в 20 милях к югу от столицы, так как слышал, будто госсекретарь прибудет именно туда. Мы с Горасом Смитом сели в машину и отправились в центральный военный аэропорт. На улице бушевала метель и видимость была скверной. Однако когда мы добрались до аэродрома, там уже стояло несколько русских автомобилей. Нас провели в какое-то служебное помещение. Через несколько минут мы услышали гул моторов и увидели четырехмоторный самолет, пролетевший над зданием, в котором мы находились. Мы побежали на летное поле. Метель улеглась, и видимость улучшилась. Мы увидели Деканосова, одного из заместителей министра иностранных дел, вышедшего встречать самолет с каким-то подручным, в сопровождении эскорта сотрудников НКВД. Самолет, каким-то образом все же приземлившийся, проехав по летному полю, остановился почти рядом с нами. Госсекретарь, в легкой куртке и легких ботинках, стоя в глубоком снегу, произнес в микрофон приветственную речь под вой ветра. После этого я усадил его в машину вместе с Коэном и военным атташе и тут же отвез в резиденцию посла, где его дочь угостила их обедом. Я же вернулся в канцелярию, чтобы заняться бумагами.
19 декабря 1945 года
Сегодня посол пригласил меня на конференцию. К сожалению, все заседание состояло из двух кратких совещаний, минут по десять каждое.
По лицу Бевина (министр иностранных дел Англии) было ясно видно, что ему глубоко неприятно все происходящее. Насколько мне известно, он и вовсе не хотел приезжать в Москву, понимая, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Зная о его позиции, русские старались, насколько возможно, извлечь из этого свою выгоду. Что касается Бирнса, то он заслужил у англичан репутацию человека, пренебрегавшего их интересами и англо-американскими отношениями вообще. Идея этой встречи целиком принадлежала ему, и он решил этот вопрос с русскими, вовсе не посоветовавшись с англичанами. Кроме того, госсекретарь передал русским доклад Марка Этриджа, которого он посылал со специальной миссией в Румынию и Болгарию, но не передал этого доклада в посольство Англии. Наконец, Бирнс в Москве представил русским доклад, касавшийся атомной энергии, без консультаций с Англией и Канадой, которые наряду с США были заинтересованы в секретности работ такого рода. Когда же Бевин возразил против этого намерения, Бирнс дал ему всего два дня, чтобы сообщить об этом документе в Лондон и получить согласие английского правительства. Однако еще до истечения этого срока, вечером, накануне сегодняшнего заседания, Бирнс передал документ русским, не сказав ни слова англичанам. Бевин счел это вероломством и пришел в ярость.
По лицу Молотова, председательствовавшего на заседании, было видно, что он не скрывает чувства удовлетворения, поскольку знает о разногласиях между двумя другими министрами иностранных дел и понимает, что им трудно противостоять усилиям русской дипломатии. Он походил на азартного игрока, знавшего, что переиграет своих соперников. Это был единственный человек, получавший удовольствие от происходившего.
Я сидел позади Бирнса и не видел его лица. Я знал, что в этой игре он участвует без определенного плана и цели. Его слабость во время этих переговоров с русскими я усматривал в том, что ему нужно было просто достигнуть с ними какого-либо соглашения. Реальное содержание такого соглашения, по моему убеждению, мало интересовало Бирнса, поскольку оно касалось румын, корейцев или иранцев, о которых он ничего не знал. Его интересовал лишь политический эффект, который соглашение произведет в нашей стране, и русские знали это. За поверхностный успех своей миссии он был готов заплатить реальными уступками.
После заседания я отправился домой ужинать вместе с Мэтьюсом, а также моим коллегой из английского посольства Робертсом и его женой. Мэтьюс был в подавленном настроении, и мы пытались его развеселить. Тем, кто впервые попадал в Советский Союз, как он, всегда надо помочь приспособиться к новой обстановке.
21 декабря 1945 года
Утром говорил с болгарским министром (иностранных дел). Он начал порицать оппозицию за отказ от участия в выборах, сказав, что этим они сами исключили себя из участия в политической жизни страны. Я раздраженно заметил, что нас, американцев, занимают не вопросы представительства в парламенте и т. п., а то, что у них правящий режим полицейскими мерами подавляет права и свободы граждан, а в этой ситуации, по нашему убеждению, подлинная демократия невозможна. После этого он признал, что коммунисты представляют меньшинство населения, но указал, что очень желательно поскорее заключить мир и вывести русские войска из страны.
22 декабря 1945 года
Собирался спокойно провести вечер выходного дня, но пришел Пейдж и сказал, что послу требуется меморандум для госсекретаря по вопросу об экономическом положении Венгрии. Пришлось идти в канцелярию и работать до трех часов ночи вместе со Смитом.
23 декабря 1945 года
Утром я закончил работу над меморандумом, после чего отправился в резиденцию посла, чтобы организовать обед, на котором присутствовали Бевин и Молотов. Бевин удивил американцев и озадачил русских своим неформальным поведением. Например, когда предложили тост за короля, Бевин с юмором добавил: "И за остальных докеров" – и тут же рассказал какой-то анекдот, чтобы объяснить свою реплику. Молотов ушел сразу же по окончании обеда. Потом госсекретарь и посол занялись работой. Меморандум об экономическом положении Венгрии им так и не понадобился.
В тот же вечер в Большом театре специально для высоких иностранных гостей давали "Золушку". Я решил, что мы с Аннелизой должны быть там, и я взял два последних билета из поступивших в посольство. Когда мы приехали туда, театр был полон. В правительственной ложе пустовали места для гостей, а Молотов и его помощники ожидали их в фойе. Я поднялся в ложу, где сидели помощник и личный секретарь посла. Прождав еще около четверти часа, я с улыбкой заметил, обращаясь к секретарю посла, что наш госсекретарь, должно быть, просто забыл прийти в театр. "О нет, – ответил тот, – просто они сидят в посольстве у Гарримана, выпивают, рассказывают разные истории, и никто не решается их прервать". Я выскочил из ложи и побежал вниз, в комнату администратора, чтобы позвонить оттуда. Телефон был, к сожалению, занят, а когда он освободился и я уже собирался звонить в посольство, ко мне подошел человек в отличном синем костюме, похожем на те, которые носили сотрудники органов безопасности, и, едва заметно улыбнувшись, сказал: "Они только что выехали". Я вернулся в ложу, а через пять минут действительно появился мистер Бирнс, заставив ждать около получаса 5 тысяч человек, в том числе нескольких членов правительственной ложи.
Представление действительно было первоклассным, одним из лучших, на которых мне доводилось присутствовать, но публика держалась несколько напряженно. Я понял, что Сталин находится где-то в театре, хотя и не в правительственной ложе. Поэтому публика (кроме дипломатического корпуса), должно быть, состояла в основном из сотрудников органов безопасности, а они, я полагаю, боялись, что проявление излишнего восторга по поводу спектакля может выглядеть как отвлечение от выполнения их прямых обязанностей".
* * *
Одна из аксиом дипломатии состоит в том, что тактика и методика в ней не менее важны, чем стратегия и общая концепция. За 18 месяцев службы в Москве я испытывал неприятные эмоции не только из-за наивности идей, которые лежали в основе наших отношений с советским правительством, но и из-за тех неправильных методов, которыми мы пользовались для достижения целей. Оба указанных аспекта нашей дипломатии были, конечно, взаимосвязаны. Методика была следствием нашей концепции взаимоотношений, но заслуживала внимания и сама по себе. Кажется, именно после визита в Москву госсекретаря Бирнса я почувствовал, что мое терпение кончилось, и я решил снова, как это не раз делал прежде, взяться за перо, чтобы изложить свои взгляды на этот вопрос. Я начал писать новый доклад, посвященный некоторым специфическим аспектам советско-американских отношений, который так и остался незаконченным. (Возможно, закончить его мне помешала большая телеграмма, о которой я расскажу особо.) Этому моему неоконченному труду так и не нашлось никакого применения. Отрывок из него я включил в приложение к данной книге под названием "США и Россия". Это сочинение представляет собой первую (насколько мне известно) попытку составить свод полезных правил для всех тех, кто имеет дело со сталинским режимом.
Я предварил эти правила анализом механизма принятия решений в СССР и объяснил, что на советских участников переговоров можно, по моему убеждению, повлиять, только указав, какое значение то или иное предложение может иметь для интересов их режима. Затем я изложил сами эти правила, исходя, повторяю, из особенностей сталинского режима, как единственного российского режима, с которым я лично имел дело. Полный текст можно найти в приложении. Вот к чему сводились эти основные положения.
1. Не ведите себя с ними (русскими) дружелюбно.
2. Не говорите с ними об общности целей, которых в действительности не существует.
3. Не делайте необоснованных жестов доброй воли.
4. Не обращайтесь к русским ни с какими запросами иначе, как дав понять, что вы на практике выразите недовольство, если просьба не будет удовлетворена.
5. Ставьте вопросы на нормальном уровне и требуйте, чтобы русские несли полную ответственность за свои действия на этом уровне.
6. Не поощряйте обмена мнениями с русскими на высшем уровне, если инициатива не исходит с их стороны по крайней мере на 50 процентов.
7. Не бойтесь использовать "тяжелое вооружение" даже по проблемам, казалось бы, меньшей важности.
8. Не бойтесь публичного обсуждения серьезных разногласий.
9. Все наши правительственные, а также частные отношения с Россией, на которые может повлиять правительство, следует координировать с нашей политикой в целом.
10. Следует укреплять, расширять и поддерживать уровень нашего представительства в России.
У человека, изучающего советско-американские отношения, который прочтет сегодня эти правила, возникнет, конечно, два вопроса: во-первых, применялись ли эти правила в последующие годы и продолжают ли они применяться сегодня; во-вторых, применимы ли они вообще в наши дни, когда Сталина уже нет и в мире произошло столько изменений. На оба эти вопроса я отвечу: "только частично". Но пояснить этот ответ более подробно значило бы забегать вперед.
В середине февраля 1946 года я простудился и заболел, причем болезнь протекала с высокой температурой и сопровождалась воспалением верхнечелюстных пазух и зубной болью. К этому следует добавить осложнение от применения лекарств. Посол снова отсутствовал – он уже готовился покинуть свой пост, а я опять замещал его. В таких условиях, конечно, я очень тяготился своими повседневными обязанностями.
Как раз в это время пришла одна официальная бумага, снова вызвавшая у меня отчаяние, но на этот раз причиной тому было не советское правительство, а наше собственное. Из Вашингтона поступила телеграмма с сообщением, что русские отказываются следовать рекомендациям Всемирного банка и Международного валютного фонда. Телеграмма, очевидно, была инспирирована нашим министерством финансов. У меня сложилось впечатление, что никто в Вашингтоне не был так наивен в своих надеждах на сотрудничество с Россией, как наши финансисты. Теперь они, похоже, поняли свое заблуждение, и послание из Вашингтона просто отразило жалобу, с которой, вероятно, обратилось в Белый дом наше министерство финансов.
Чем больше я раздумывал над этим посланием, тем больше понимал, что это именно то, что мне нужно. Полтора года я пытался разъяснить разным людям, в чем состоит феномен московского режима, с которым мы здесь, в американском посольстве, сталкивались постоянно. До сих пор я обращался в Вашингтон, будто к каменной стене. Теперь вдруг они заинтересовались моим мнением по этому вопросу. Учитывая то обстоятельство, что я замещал посла, подобное обращение ко мне было естественным, но его обстоятельства, безусловно, являлись необычными.
Я понимал, что для ответа на поставленный вопрос недостаточно просто изложить мои познания о взгляде советских властей на Всемирный банк и Международный валютный фонд. В Вашингтоне должны были узнать всю правду об этом вопросе. Поэтому я, поскольку мне трудно было в то время писать самому, обратился к моей опытной и многострадальной секретарше мисс Хессман и составил телеграмму из восьми тысяч слов для отправки в Вашингтон. Подобно речи протестантского проповедника в XVIII веке, эта телеграмма делилась на пять частей:
основные черты советской послевоенной политики;
корни этой политики;