официальные аспекты ее проведения;
неофициальные аспекты ее проведения (через различные политические организации и подставных лиц);
значение всего этого для американской политики.
Свое злоупотребление каналом телеграфной связи я оправдывал ссылками на то, что в телеграмме из Вашингтона поставлены вопросы столь сложные, запутанные и деликатные, что на них невозможно ответить кратко, не рискуя впасть в чрезмерное упрощение. Текст этого документа воспроизводится в приложении, и я не буду пытаться привести здесь его краткое изложение. Я сам теперь перечитываю это свое послание с изумлением, поскольку оно очень напоминает появившиеся позже сочинения разных комиссий конгресса, озабоченных предостережением наших граждан против коммунистического заговора. Этот факт также требует объяснений, но об этом будет сказано ниже.
Не будет преувеличением сказать, что этот мой трактат вызвал тогда в Вашингтоне сенсацию. Наконец-то мое обращение к нашему правительству вызвало резонанс, который длился несколько месяцев. Президент, я полагаю, прочел мою телеграмму. Военно-морской министр мистер Форрестол даже ознакомил с ней сотни наших высших и старших офицеров. Из Госдепартамента также пришел положительный ответ. Моему одиночеству в официальном мире был положен конец, по крайней мере на два-три года.
Полгода назад подобное послание вызвало бы в Госдепартаменте недоумение и неприятие. Оно показалось бы чем-то излишним, подобно проповеди, адресованной людям, и так твердым в вере. Все это доказывает, по моему убеждению, что для Вашингтона играет роль не столько реальность сама по себе, сколько готовность или неготовность ее принять. Возможно, это естественно и вполне объяснимо. Однако встает вопрос, занимавший меня на протяжении целого ряда лет: зачем подобному правительству предаваться иллюзиям, будто оно способно проводить зрелую и обоснованную внешнюю политику? С годами я все больше и больше убеждался в том, что это закономерный вопрос.
Завершая описание своей службы в Москве в послевоенные месяцы, я хочу упомянуть еще об одном очень серьезном деле, которое омрачило этот период моей работы.
Читатель, возможно, заметил, что во всей структуре моих идей, касавшихся сталинской России, и тех проблем, которые этот феномен создавал для американских политиков, до сих пор почти не находила места проблема ядерного оружия. Те из нас, кто служил в Москве в 1945–1946 годах, конечно, знали о его существовании и применении в Японии. Но я не помню, чтобы эти знания как-то влияли, например, на мою концепцию наших взаимоотношений с Советским Союзом. Я не видел возможности, чтобы такого рода оружие могло сыграть положительную роль в наших взаимоотношениях с СССР.
В своих бумагах того времени я могу найти только один документ на эту тему, выдержанный в негативном тоне и отражающий мое опасение, что и в этом вопросе мы будем руководствоваться стремлением оказать любезность советскому режиму, которое, как мне казалось, вдохновляло всю нашу внешнюю политику того времени. Я воспроизвожу этот документ в полном виде, потому что это дискуссионный вопрос, способный вызвать ряд серьезных критических замечаний, и мне нужно изложить свои взгляды по этой проблеме.
Это мое послание в Вашингтон, датированное 30 сентября 1945 года. Я не помню, чем было вызвано его появление. Возможно, тем, что некоторые из наших руководителей в Вашингтоне считали нужным, в качестве знака доброй воли, предоставить Москве полную информацию об этом новом оружии и методах его производства. Вот что я написал:
"Я, как человек, имеющий примерно 11-летний опыт работы в России, категорически заявляю, что было бы весьма опасно для нас, если бы русские освоили атомную энергию, как и любые другие радикальные средства разрушения дальнего действия, против которых мы могли бы оказаться беззащитными, если бы нас застали врасплох. В истории советского режима не было ничего такого, я это подчеркиваю, что дало бы нам основания полагать, что люди, находящиеся у власти в России сейчас или будут находиться у власти в обозримом будущем, не применят, без всяких колебаний, эти мощные средства против нас, коль скоро они придут к выводу, что это необходимо для укрепления их власти в мире. Это остается справедливым независимо от того, каким способом может советское правительство овладеть такого рода силой – путем ли собственных научно-технических исследований, с помощью ли шпионажа или же вследствие того, что такие знания будут им сообщены, как жест доброй воли и выражения доверия. Считать, что Советы…" (Здесь текст документа обрывается. – Дж. К.)
Часть вторая
Я глубоко убежден в том, что передача советскому правительству каких-либо сведений, имеющих важное значение для обороны Соединенных Штатов, без получения соответствующих гарантий возможного контроля за их использованием Советским Союзом, может нанести существенный урон жизненно важным интересам нашего народа. Надеюсь, что Госдепартамент учтет это и внесет на рассмотрение наряду с другими проблемами в комитеты нашего правительства, несущие за них ответственность.
Вполне осознаю, что у прочитавшего эти строки может возникнуть и противоположное мнение – в какой-то определенной части или даже опосредованно, поскольку в Вашингтоне имеется достаточное число здравомыслящих и смотрящих на далекую перспективу людей. Готов согласиться с тем, что окончательный вывод по этому вопросу будет являться результатом симбиоза знаний и размышлений и отразит честную и серьезную реакцию на полученную информацию. Если бы я тогда знал то, что знаю теперь, вряд ли стал вообще писать об этом. Если бы я знал, сколь глубокой и ужасной была эта проблема, с которой я случайно ознакомился, к каким философским размышлениям она ведет и какими могут быть ответы на возникшие вопросы, а также степень неготовности всех нас к их восприятию, тяжесть на моей душе была бы еще большей с учетом той наивности в отношении могущества Сталина, которую мы испытывали в годы войны.
Глава 12
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОЕННЫЙ КОЛЛЕДЖ
Длинная телеграмма из Москвы изменила мою дальнейшую жизнь. Мое имя стало известным в Вашингтоне. Меня стали рассматривать в качестве кандидата на должность, резко отличавшуюся от той, которую я тогда занимал. В апреле 1946 года меня отозвали в Вашингтон и направили во вновь открытый национальный военный колледж в качестве инструктора-инспектора по вопросам международных отношений. Это заведение, рассматривавшееся как высшее по отношению к ряду существовавших до того учебных заведений среднего звена в Вооруженных силах США, в том году открыло свои двери для слушателей из числа офицерского состава. Что же касалось моего положения, то меня назначили одним из трех заместителей начальника колледжа. В мою задачу входили организация и проведение занятий по политическим аспектам военно-политического курса.
В Вашингтон мы попали в конце мая. Весь июнь и июль занимались подготовкой и составлением программ и учебного плана обучения слушателей колледжа. В конце июля и начале августа я провел несколько лекций, получив указание от Госдепартамента, по Среднему Западу и западному побережью, охватив Чикаго, Милуоки, Сиэтл, Портленд, Сан-Франциско и Лос-Анджелес.
Это было, по сути дела, моим первым опытом публичного выступления (и конечно же не последним). Затем я прочитал лекции по истории России, упомянув и о своем интернировании в Бад-Наухайме, когда находился в Германии. До этого мне, правда, приходилось выступать раза два перед небольшими аудиториями, сильно нервничая и мямля. Да и размах был, конечно, не тот. По своей неопытности я не готовил письменного текста своих выступлений, полагаясь на несколько цифр и фактов да на свою память. Поэтому я подчас не знал, о чем следует говорить. Как бы то ни было, лекции мои носили спонтанный характер и проходили за счет энтузиазма, будучи не очень-то логично связанными. Аудитория, однако, слушала мои сентенции со вниманием и пониманием. И реакция слушателей меня иногда даже удивляла. Вспоминаю, как на званом завтраке какой-то лиги борьбы за женских избирателей (или что-то в этом роде) в моем родном городе Милуоки священник, сидевший совсем рядом и смотревший на меня с улыбкой, подошел ко мне после выступления, пожал руку и сказал: "Сын мой, вы зря потеряли свое призвание".
Аудитории в своей готовности или способности понимать то, о чем я говорил, различались значительно. Самой лучшей аудиторией были бизнесмены, настроенные весьма скептически и критически, но слушавшие внимательно, погруженные в размышления и воспринимавшие мои слова диалектически, что позволяло мне видеть перед собой противника и вызывало желание разгромить его. В результате этого возникало понимание, что весьма серьезный советско-американский антагонизм можно устранить и не прибегая к войне. Наиболее трудной для меня являлась академическая аудитория, и не только из-за своей враждебности, а скорее из-за неготовности к восприятию того, о чем я говорил, и обеспокоенности за положение дел в этой области. Об их отношении к излагаемым проблемам я написал потом одному из официальных представителей Госдепартамента, который устроил нашу встречу. Я отмечал, в частности, что у них преобладает нечто вроде интеллектуального снобизма и претенциозности, подозрительности и сдержанности, а также инстинкта осторожности, которые обыкновенно перерастают в коллегиальность как либерального, так и консервативного толка… К ним следует добавить еще два обстоятельства, которые еще более усложняли дело. Одним из них являлось предубеждение против самого Госдепартамента, другим – чувство географической изоляции, предполагавшее, что Восток совместно с Госдепартаментом относятся свысока к западному побережью, пренебрегая мудростью и проницательностью, обычно присущими центру… С этим связаны определенный невроз и обида, что все важнейшие дела происходили на Востоке, а район Тихого океана оставался не столь важным, как Атлантика. Это, несомненно, играло значительную роль при рассмотрении вопросов о России, поскольку я видел, что многие из моих слушателей рассматривали "коллаборацию" (сотрудничество) с Россией как возможность повышения роли и значимости именно этого района. Они возлагали большие надежды на развитие связей через Тихий океан между западным побережьем Штатов и… Сибирью. Всю вину за то, что эти надежды не были материализованы, они возлагали на Госдепартамент.
Я не мог отделаться от впечатления, что мнение академиков с западного побережья разделяло значительное число людей, если и не непосредственно членов коммунистической партии, то явно находившихся под ее влиянием. Полагаю, что именно мое недавнее пребывание в Москве позволило мне тогда разобраться в сложившейся ситуации, поскольку у меня уже выработалась привычка беспокоиться за интересы и безопасность государства.
Не испытывая более никаких сомнений, я написал в Госдепартамент, что каждое сказанное мной слово будет еще до наступления следующего дня известно советскому консулу. В этом нет ничего опасного, и я не стал бы ничего изменять в том, что говорил. Однако если Госдепартамент намерен послать туда своих представителей для разговоров на конфиденциальные темы, то целесообразно предварительно проверить тех, кого будут приглашать на такие встречи.
Ученые, занимавшиеся атомными проблемами и входившие в группу научно-исследовательского центра в Беркли, беспокоили меня в первую очередь.
"То, как они относились к интересующему нас вопросу, – писал я, – точно мне неизвестно. Но как представляется, они одобрительно восприняли предложение Баруха о создании международной комиссии по атомной энергетике и выразили уверенность, что все будет хорошо, если им удастся показать советским ученым истинный характер атомного оружия. Как я думаю, они вряд ли понимали, что осознание характера огромной разрушительной силы атомного оружия заставит русских не активно включиться в международное сотрудничество, а, скорее всего, побудит их к поиску путей использования этой мощи в своих целях, не подвергая себя реальной опасности. В политическом плане эти люди соображали не более чем 6-летние дети. Пытаясь разъяснить им характер вещей, я чувствовал себя подобно человеку, бесполезно толковавшему о чистых идеалах молодежи, принимавшей все в штыки. Для них характерно, что они не верили в то, что я говорил и пытался доказать. Ими, как я полагал, владела убежденность: если и есть какой-то дьявол на земле, то он сидит в Госдепартаменте, который ничего не хочет понимать…"
Перечитывая эти строки, мне подумалось, что у читателя могло возникнуть предположение о моем намерении стать постоянным консультантом сенатора Джо Маккарти. Чтобы развеять это мнение и показать, что такое суждение о коммунизме было не только у меня одного, приведу несколько замечаний, когда-то сделанных в ходе подготовки к моему выступлению в университете Виргинии месяцев через шесть после моих писем в Госдепартамент.
Я отрицательно относился, в частности, к тому истерическому проявлению антикоммунизма, которое в нашей стране принимало все более широкий размах. Полагаю, что это связано с непроведением различия между несомненно прогрессивной социальной доктриной, с одной стороны, и чуждой нам политической машиной, злоупотреблявшей и присваивавшей себе лозунги социализма, – с другой. Я далеко не коммунист, но признавал, что в теории советского коммунизма (заметьте: в теории, а не на практике) имелись определенные элементы, являвшиеся, вне всякого сомнения, идеями будущего. Отрицать хорошее вместе с плохим – все равно что выплеснуть ребенка из ванночки одновременно с водой и, следовательно, оказаться в ложном положении на определенной странице истории.
…Исходя из этого, возвращаюсь к вопросу о необходимости подхода к проблеме России и коммунизма в целом весьма хладнокровно, софистически, очень хорошо все обдумав и взвесив.
* * *
Как уже отмечалось, я не готовил письменных текстов своих выступлений, разъезжая по стране с лекциями летом 1946 года. Но по возвращении домой я записывал кратко – делая своеобразную стенограмму – то, о чем говорил. Такую запись я сделал и после встречи с Ливелин Томпсон – еще до выступления перед сотрудниками Госдепартамента 17 сентября 1946 года. Там я тоже говорил без предварительно написанного текста, но, судя по моей последующей стенограмме, в речи моей содержалось все то, о чем я упоминал в самых различных аудиториях страны.
А начал я с раскрытия определенной двойственности политических лидеров, с которыми мы встречались в Москве. Некоторые из них вызывали симпатию и в определенной степени наше восхищение, о других же этого сказать было нельзя. У первых проявлялась большая приверженность к идее и принципам, говорили они со спартанской прямотой, проявляя неподдельный интерес к Западу и желание поближе познакомиться с нами и обменяться мыслями и идеями. У них отмечалась смесь гордости и стыда за Россию и ее отсталость, что было для нас вполне понятным. Другая же группа отличалась болезненным самомнением, а в искренности того, о чем они говорили, приходилось сомневаться. И мы приходили к выводу, что их высказывания преследовали вполне определенную цель. Для нас было ясно, что в своей политике нам следовало принимать во внимание обе эти группы – с тем чтобы "поощрять и не вызывать антагонизма у одних, дискредитируя в то же время других".
С несговорчивыми же и непокладистыми можно разговаривать только с позиции военной мощи и политической силы.
Я не думаю, что мы могли влиять на них (советских лидеров), пытаясь убеждать их, приводя соответствующие аргументы и доводы типа: "Вот каковыми должны быть последующие шаги" и т. п. Не думаю, что это вообще возможно, тем более что некоторые попытки в этом плане уже предпринимались… Не считаю также, что наша политика не должна быть честной… но обязательно адекватной при любых изменениях ситуации… Полагаю, что нам следовало проводить свою линию, не надеясь, что они задумаются и скажут: "Черт побери, мы об этом раньше как-то не подумали. Придется изменить свою политику"… Нет, это – люди не того сорта.
Я не имел в виду, что они вообще не слышат и не понимают того, что им говорится. Они просто этого не признают.
Когда вы разговариваете с каким-либо фанатиком, то у него, несомненно, возникает мысль: "Этот парень говорит о вещах абсолютно неверных, он пытается воздействовать на меня интеллектуально, поэтому моя задача состоит в том, чтобы устоять и противодействовать этим попыткам".
Считаю, что поведение советских лидеров могло измениться только в том случае, если бы логика развития событий показала им, что отрицание сотрудничества с нами приведет к негативным последствиям для России, а более мягкая и гибкая политика дала бы неоспоримые преимущества. Коли нам удастся поставить их в такое положение, что им будет невыгодно выступать против принципов Организации Объединенных Наций и нашей политики, зная, что для них всегда широко открыта дверь и отчетливо указана дорога к сотрудничеству и мы при этом сумеем овладеть ситуацией, сохранив хладнокровие и нервы, не применив провокационных действий, но показав свою силу и твердость, без угроз и излишнего шума, то я лично уверен: они не смогут противостоять этому… и рано или поздно логика мышления возьмет верх в их правительстве и принудит их к изменению своей политики.
Здесь необходимо предупредить читателей о том, что этот взвешенный оптимизм не означал ликвидации в ближайшее время "железного занавеса", которая, однако, должна произойти еще при жизни нашего поколения. Думаю, что он все-таки – временное явление.
Полагаю, что, несмотря на значительную отсталость России и ее особенности, близость ее к Востоку и сложное отношение – от любви до ненависти – к Западу при боязни, что Запад окажется сильнее и попробует воспользоваться этим, несмотря на бедность и нищету… она сможет нас все же кое-чему научить и не упустит этого.
"Железный занавес" опущен, но если мы будем вести себя правильно, то сможем через определенное историческое время – лет через 5-10 – иметь гораздо лучшие отношения с русскими, чем ныне, в нормальных, спокойных условиях, когда люди не будут обеспокоены нынешними трудностями.