Читатель, видимо, отметит, что эта концепция в случае ее принятия оказала бы большое влияние на американскую политику в последующие годы. Прежде всего не произошло бы перевооружения Западной Германии, она не была бы принята в НАТО, и не возник бы вопрос о "многонациональных ядерных силах". Если бы такое произошло, мы получили бы несравненно большую возможность маневра при ведении переговоров с русскими по вопросам о снятии с себя принятых ранее обязательств об объединении Германии. Отпала бы необходимость в оказывании нажима на Англию по поводу вступления ее в европейское экономическое сообщество, которое без участия этой страны, пожалуй, в большей степени соответствовало бы американским целям. И наконец, не возник бы весьма существенный конфликт с генералом де Голлем, возражавшим против участия Англии в общем рынке и намеревавшимся объединить континентальную Европу под французской эгидой и без участия Соединенных Штатов. Более того, американцы смогли бы приветствовать с удовлетворением независимые попытки де Голля привлечь восточноевропейские страны к тесному сотрудничеству с Францией и Западной Европой в целом. Несомненно, и в дальнейшем у нас будут разногласия с генералом де Голлем по вопросам размаха и характера унификации Европы, а также степени задействования ее суверенитета, за исключением самого региона, в котором это будет осуществляться.
Через несколько дней после завершения подготовки вышеупомянутого документа я взял его с собой в Париж, а затем и в Лондон для неформального обсуждения с представителями министерств иностранных дел. Там я представил его как свои личные соображения, так как вплоть до моего отъезда не было никакой возможности обсудить его с членами нашего правительства. К тому же не имел четкого представления об истинном мнении госсекретаря.
Французская реакция была вполне предсказуема. Озабоченные в это время французы проявляли недовольство нашими отношениями с Англией, в которых они не участвовали. Дело в том, что наше вмешательство в английские дела было связано прежде всего с финансовой ситуацией, сложившейся в Великобритании, и попытками решения возникших довольно сложных проблем, к которым Франция не имела никакого отношения. Однако французы относились с подозрением и чувством обиды к переговорам, в которых они не участвовали. В то время идея взять на себя лидерство среди континентальных держав и действовать независимо от нас и англичан казалась для них крайне чуждой. Было почти невозможно объяснить им, что идея с континентальным союзом, в котором мы, американцы, не будем участвовать, не означает отказа от нашей заинтересованности в военной безопасности западноевропейских народов и тесных взаимоотношений с Францией. Короче говоря, французы, с которыми я разговаривал, просто не могли понять, о чем я с ними беседовал. В таком положении дел заключалась своеобразная ирония, так как эти же официальные лица через несколько лет явились инструментом в проведении политики великого француза, очень хорошо понимавшего эти вопросы, сменив свой настрой. Но в 1949 году подобные идеи вызывали у них только тревогу.
Англичане были менее раздражительны, спокойнее и глубокомысленнее в своей реакции, но подходили осторожно и в целом не слишком предрасположенно к идеям, о которых я вел разговор. Подобно нашим американским консультантам, они не видели никаких оснований для принятия во внимание ситуации и возможного будущего восточноевропейских стран. Они также предпочитали вести переговоры об условиях создания атлантического сообщества и союза Западной Европы. Рассматривая развитие своих отношений с Западной Европой в то время, они реально учитывали все, чего могли придерживаться. Остальное представляло для них гипотетическую теорию. Они, в частности, считали себя связанными с вопросом создания совета Европы, чем практически уже занимались. Их подходы к рассматривавшимся проблемам, как я потом отметил в своем дневнике, были "прагматически пробными, лишенными логики и гипотетических соображений, и учитывали только ближайший отрезок времени". Вследствие этого я возвратился домой, как говорится, с пустыми руками. Отношение же к этим проблемам в самом Вашингтоне также не отличалось большой благосклонностью. Мои коллеги в западноевропейском управлении Госдепартамента, отвечавшие за текущие вопросы, будучи мало озабоченными долгосрочными отношениями с западноевропейскими странами, и не проявлявшие никакого интереса к Восточной Европе, находившиеся к тому же под влиянием контактов с правительственными кругами Англии и Франции, придерживались их взглядов в своей аргументации. И хотя госсекретарь открыто не высказывал своего мнения в отношении моей концепции по германской проблеме, я нисколько не сомневался, что он был настроен скептически.
Если кто-либо, подобно мне, и вынашивал идею европейской унификации в континентальных рамках, то не должен был сбрасывать со счетов тесную взаимосвязь Соединенных Штатов, Канады и Великобритании. Собственно говоря, я это постоянно имел в виду при вступлении в свою должность руководителя группы планирования и заложил как составную часть своих первоначальных рекомендаций по плану Маршалла. Мне представлялась всемирная торговля в виде своеобразного морского блока государств, который включал бы в себя не только Англию, Канаду и США, но и государства содружества, а именно Скандинавию и страны Пиренейского полуострова. Она основывалась бы на единой валюте, а блок со временем мог бы превратиться в федеральный союз с общим суверенитетом, фланкируя с соответствующей континентальной группировкой. Но и в этом плане мне пришлось пережить тем летом 1943 года серьезное разочарование.
Не успел я возвратиться из поездки в Париж и Лондон, как разразился один из периодических кризисов того времени, заключавшийся в падении престижа английского фунта стерлингов. Наступили трудные времена. Было ясно, что англичане должны пойти на девальвацию. Но прежде чем сделать это, они направили в Вашингтон своих ведущих специалистов для обсуждения сложившегося положения с нами и канадцами. Проблема эта была не только комплексной, но и весьма деликатной для нас, так как мы не могли взять на себя ответственности за девальвацию фунта, ни тем более заявить публично, что именно мы ее инспирировали. Вместе с тем мы не могли допустить, чтобы в мире сложилось впечатление, будто бы те или иные строгие меры приняты под нашим нажимом или диктатом.
По каким-то причинам, которые так и остались для меня неясными, решили, что переговоры должны были вестись не госсекретарем, а министром финансов Джоном Снайдером, недавно возвратившимся из поездки по Европе. В Лондоне он встречался с канцлером казначейства сэром Стаффордом Криппсом, теперь возглавившим английскую делегацию, прибывшую в Вашингтон. По непонятным для меня причинам мистер Снайдер был настроен враждебно и подозрительно к англичанам и даже заявил, что не только возьмет переговоры с ними в свои руки, но и обеспечит им самый холодный прием.
Новый заместитель госсекретаря Джеймс Уэбб в самый последний момент перед началом переговоров с англичанами привлек меня для предварительного обсуждения в правительстве американской позиции. На этом обсуждении, состоявшемся 23 августа, я был буквально шокирован тем, что, как оказалось, политическому аспекту этой проблемы не придали никакого значения, что такой важный вопрос фактически передавался на рассмотрение нескольких финансовых экспертов и что мы были готовы встретить англичан с максимальной сдержанностью и беспомощностью. Поэтому я посчитал необходимым высказать свое мнение по всей проблеме в целом, о чем сделал запись в дневнике. Привожу суть своего выступления:
"В настоящий момент, когда отмечается стабилизация советского влияния в странах-сателлитах и возрастание напряженности на Дальнем Востоке, несомненной катастрофой для нас явилось бы любое нарушение духа доверия и солидарности, а также экономической стабильности и прогресса в западном мире. Именно это и произойдет, если не будут приняты решительные меры по упорядочению ситуации в Великобритании. Если англичане возвратятся домой с пустыми руками и в полном отчаянии, я нисколько не сомневаюсь, что это повлечет за собой падение правительства лейбористов, что будет сопровождаться не только большим шумом, но и горькими упреками в адрес нашей страны. Мне представляется, что мы не очень много можем сделать за короткий отрезок времени в порядке оказания помощи англичанам, так как для действенной помощи потребуется не менее года, и тем более в административном порядке. Следовательно, независимо от того, чем закончится настоящая дискуссия, англичанам придется в течение буквально нескольких недель после своего возвращения принять болезненные и трудные решения на свой собственный страх и риск. Но как мне кажется, все будет зависеть от настроения, с которым они это сделают. Если они поймут, что разговоры им ничего не дали и что рассчитывать на нашу помощь даже в отдаленном будущем не приходится, можно ожидать самых худших последствий. Однако в случае, если они почувствуют уверенность в том, что если не сейчас, то через определенное время, мы готовы оказать им помощь в решении их проблемы, думаю, картина будет совершенно иной. Более того, я подчеркнул, что их долларовое истощение зависит от двух факторов: а) от их позиции в качестве банкиров в стерлинговой зоне и б) от неблагоприятного торгового баланса в долларовой зоне. По первому пункту я предложил, что им следовало бы попытаться приостановить свою банковскую деятельность в какой-то части стерлинговой зоны с тем, чтобы отдельные страны перешли на долларовые расчеты. Это доставит нам определенную головную боль, но, по крайней мере, прояснит ситуацию и успокоит общественное мнение. Что же касается английского торгового дисбаланса, то это вопрос приспособления английской экономики к экономике Северной Америки, в связи с чем целесообразно согласиться с англичанами по вопросу создания некой комиссии для определения институциональных изменений в случае такой необходимости и уточнения отношений между тремя странами (США, Великобританией и Канадой). Это упростит такое приспособление и поможет устранить возможные нестыковки и яблоки раздора".
К моему удивлению, несмотря на это спонтанное выступление, Уэбб попросил меня возглавить межпарламентскую комиссию по выработке нашей позиции к предстоящим переговорам с англичанами, так что все последующие дни я занимался этой работой. В ретроспективе могу сказать, что президент и Уэбб, исходя из внутриполитических соображений, высказали пожелание придать нашим рекомендациям больший политический оттенок в отличие от первоначальных намерений Снайдера, учитывая техническую сложность и политическую деликатность проблемы, желая в то же время знать истинное мнение экспертов.
Через три дня, еще во время работы вышеназванной комиссии, мы получили проект намечавшегося выступления президента, в котором затрагивался вопрос предстоявшего визита британских государственных деятелей. Эта часть показалась мне слишком холодной, не отражавшей ни симпатии, ни понимания позиции англичан. Я продиктовал свои соображения по этому вопросу, и госсекретарь, после ознакомления с ними, зачитал текст по телефону Кларку Клиффорду в Белый дом. К моему удивлению, они затем прозвучали в выступлении президента, в котором говорилось, что английские государственные деятели будут, как всегда, тепло приняты в нашей стране, что мы не забываем нашего военного сотрудничества с Англией и глубоко сопереживаем все невзгоды послевоенного периода, обрушившиеся на английский народ, что мы рассматриваем подлежащие обсуждению вопросы как общую проблему и что предстоящие переговоры пройдут в духе дружбы и готовности к оказанию возможной помощи. Выступление президента, опубликованное в печати 30 августа, предопределило теплый характер приема гостей. Однако, как мне стало известно позже, министр Снайдер звонил президенту по телефону, протестуя против такой постановки вопроса, считая, что в ней заключена зловещая для нас опасность.
Искомый документ был готов 2 сентября. Тогда же состоялось совещание по его детальному обсуждению с участием госсекретаря и министра финансов с их советниками. К моему удивлению и возмущению, Снайдер, открывая совещание, заметил безапелляционно, что хотя он и не имел времени внимательно прочитать предлагаемые бумаги, но считает необходимым изъять их из обращения, и предложил собрать все имеющиеся экземпляры и запереть их в сейфе. Так, собственно, и сделали. Правда, один экземпляр оставили госсекретарю для обсуждения с президентом на следующий день.
Переговоры начались 7 сентября. Не желая принимать участия в беседах, поскольку у Госдепартамента не было четких и ясных прерогатив, я попросил у Уэбба разрешение отсутствовать. Просьбу мою удовлетворили. То, что произошло на этих переговорах, было, как мне представляется, смешно и вместе с тем показательно. Снайдер, представлявший американскую сторону, открыл переговоры, сделав заявление, подготовленное в стенах министерства финансов, с которым никто из Госдепартамента даже не ознакомился. Министерство попыталось сохранить собственное лицо, поскольку в этом заявлении прозвучала неприкрытая враждебность в отношении англичан, что было сделано явно в угоду антианглицизму некоторых лиц на Капитолийском холме. Перед самым началом переговоров Уэбб, однако, запросил у меня шесть экземпляров того документа, подготовленного мной, в котором шла речь о нашей переговорной позиции. Небезынтересно, что именно эти рекомендации и послужили практической основой переговоров.
Такой внутриполитический разнобой, носивший гротескный характер, был мне непонятен, сам же эпизод произвел на меня гнетущее впечатление и развеял последние иллюзии. И этому имелись две причины. Первая обнаруживала те трудности, с которыми будут связаны попытки нахождения необходимого понимания в вашингтонских политических кругах в вопросах тесного и ассоциативного сотрудничества с англичанами и тем более создания прочного союза с ними и канадцами. Вторая же отражала реакцию Франции, которая даже не скрывала своего раздражения, опасений и недовольства отстранением от участия в переговорах трех держав, несмотря на очевидный факт, что дискуссия-то была нам навязана и что Франция, так или иначе, не смогла сыграть бы конструктивной роли. Эти два обстоятельства хорошо иллюстрируют непонимание Вашингтоном и Парижем моих взглядов на складывавшуюся международную обстановку и усилий в начале лета, направленных на подготовку этих самых переговоров.
Думаю, я уже достаточно сказал, чтобы понимать характер основных разногласий по европейским вопросам, которые к тому времени сложились между мной и практически всеми остальными лицами, имевшими к ним то или иное отношение – как в нашем собственном правительстве, так и в правительствах западноевропейских стран, включая Бенилюкс. Западноевропейцы были счастливы иметь кого-то, кто мог гарантировать их безопасность как в отношении русских, так и немцев, освобождая от необходимости иметь собственную политику в этом плане. Характерно, что они, неспособные отделять политические проблемы от военных в своем мышлении, не могли поверить (в частности, Франция и Нидерланды) в то, что американская военная гарантия осуществилась бы и без политического участия Америки в создаваемых организациях. Американцы же со своей стороны стали мыслить критериями "холодной войны", а в их политике все больший и больший вес занимало убеждение в необходимости наращивания военной мощи, чтобы "удержать" русских от нападения на Западную Европу (при этом Пентагон даже называл предположительную дату – 1952 год). Наиболее подходящая институционная форма виделась ими в НАТО, в использовании которой разрабатывались различные планы, в том числе и без участия Великобритании, Канады и самих США. Вместе с тем наращивалось присутствие американских вооруженных сил в Германии и Японии.