Ах, как понадобились бы сейчас услуги камер-фрау Анны Дмитриевны! Но госпожа Домашева потеряла расположение хозяйки. Документы к государыне носил на подпись Иван Шувалов, а передавала верная "братьям-разбойникам" камер-юнгфера Елизавета Ивановна Франц. При таком устройстве "царицыной комнаты" канцлер оказался без рук. Монархиня стала для него недосягаема.
"БАБА-ПТИЦА"
В это самое время на петербургской сцене появился новый актер, изрядно испортивший кровь великой княгине. Это был голштинский камергер Брокдорф, принятый Петром Федоровичем очень ласково. Когда-то его прогнали от себя Брюмер и Берхгольц, считая плутом, но недоброжелательство бывших воспитателей служило в глазах наследника лучшей порукой. Камергерский ключ давал Брокдорфу право посещать покои царевича – герцога Голштинского. Бывая при малом дворе, он быстро оценил обстановку и понял, что за влияние на Петра борются две силы – умная, честолюбивая жена, которую трудно обвести вокруг пальца, и могущественные Шуваловы, которым можно предложить услуги.
Описание незваного гостя из Киля дышит в мемуарах Екатерина такой неприязнью, что можно не сомневаться: Брокдорф действительно стал для нее кровавой мозолью в башмачке. "Он был высок, с длинной шеей и тупою плоской головой; притом он был рыжий и носил парик на проволоке; глаза у него были маленькие и впалые, почти без ресниц и без бровей; углы рта спускались к подбородку, что предавало ему жалобный и недовольный вид". В кружке великой княгини камергера окрестили "баба-птица" – диалектное прозвище северного гуся. "Птица эта была самая отвратительная, какую только знали, – поясняла Екатерина, – и как человек Брокдорф был точно так же омерзителен".
Проныра быстро нашел путь к Петру Шувалову, использовав при этом сводника и трех девиц-немок, оказывавших графу интимные услуги. В непринужденной обстановке составился домашний комплот. Старший из "братьев-разбойников" заверил голштинца в своей преданности великому князю и пожаловался на царевну. Камергер взялся передать его слова наследнику. Заметим исключительную ловкость Брокдорфа: едва приехав в Россию, он вдруг сделался нужен всем, перед Шуваловым выступил в роли доверенного лица царевича, а перед Петром Федоровичем – связующим звеном с грозным главой сильнейшей придворной партии. Его интриги были обречены на успех.
К несчастью для Екатерины, ее супруг имел привычку полагаться на наушников. Вспомним слова Финкенштейна: "Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит". Брокдорф убедил великого князя, что тот должен "обуздать жену". Благо поводов хватало. Предлагая то, чего господин втайне желал сам, слуга входил в еще большее доверие – здесь голштинский камергер не ошибся. Но он преувеличил возможности Петра. Первый же разговор закончился позорно.
Выпив, по обыкновению, за обедом, великий князь явился в комнату жены и с порога брякнул, что супруга "невыносимо горда" и что она "держится очень прямо". "Разве для того, чтобы ему понравиться, нужно гнуть спину, как рабы турецкого султана?" – последовал издевательский ответ. "Он рассердился и сказал, что сумеет меня образумить. Я спросила: "Каким образом?" Тогда он прислонился спиною к стене, вытащил наполовину свою шпагу и показал мне ее. Я его спросила, что это значит, не рассчитывает ли он драться со мною; что тогда и мне нужна шпага. Он вложил свою… в ножны и сказал, что я стала ужасно зла. Я спросила его: "В чем?" Тогда он мне пробормотал: "Да по отношению к Шуваловым". На это я отвечала, что… он хорошо сделает, если не станет говорить о том… в чем ничего не смыслит".
Очень почтительная беседа супругов! Видно, как на протяжении всего разговора Екатерина не принимает мужа всерьез, и это-то больше всего бесит несчастного. Привычка поминутно хвататься за шпагу и обнажать ее то против слуг, то против жены, как когда-то против замахнувшегося Брюмера – противников явно недостойных, – обесценивала сам жест. Шпага – благородное оружие дворянина – для великого князя превратилась в подобие хлыста или дубинки. Таким образом, он унижал себя.
Заметим также, что клинок – символ мужского достоинства. С таким же успехом Петр мог при каждом удобном случае скидывать штаны. Сильным лицом в доме оставалась жена. Недаром Екатерина в насмешку потребовала шпагу и себе.
Она даже не посчитала нужным обидеться, напротив, продолжала слушать пьяного супруга, пока тот не излил накопившееся: "Я, видя, что он просто-напросто заврался, дала ему говорить, не возражая, и воспользовалась первым удобным случаем, чтобы посоветовать ему идти спать, ибо… вино помутило ему разум". Бормотавшего невнятные упреки Петра, как младенца, отправили в кровать. Можно ли представить что-нибудь оскорбительнее?
Можно. В тот же вечер пришла очередь Александра Шувалова получить свою порцию. Когда великая княгиня сидела за карточным столом, грозный глава Тайной канцелярии объявил, что государыня запретила дамам носить целый список новых материй. "Чтобы показать ему, как Его Императорское Высочество меня усмирил, я засмеялась ему в лицо и сказала, что он мог бы не утруждать себя сообщением, – писала Екатерина, – …что я никогда не надеваю ни одной из материй, которые не нравятся Ее Императорскому Величеству; что, впрочем, я не полагаю своего достоинства ни в красоте, ни в наряде, что, когда первая прошла, последний становится смешным, что остается только один характер".
Да, характера у нашей героини было хоть отбавляй. Но для кого предназначалась ее отповедь? В 26 лет красота великой княгини была еще в самом расцвете. А вот Елизавета Петровна увядала, и пышные наряды не могли поправить дела. Слова царевны были адресованы государыне и произнесены публично в тот момент, когда большинство дам, услышав о запрещении, испытало досаду и могло только посочувствовать смелому выпаду Екатерины.
Говоря так, наша героиня рисковала. Но она действительно взяла за правило вести себя как глава "очень большой партии". И хотя отчасти великая княгиня блефовала, потому что при первой угрозе толпа ее сегодняшних союзников рассыпалась бы в прах, как это случилось с Иоганной-Елизаветой, тем не менее, царевну начинали побаиваться. Подобными выходками она наращивала себе политический капитал.
"НЕОСТОРОЖНОЕ РЕБЯЧЕСТВО"
Когда-то Бестужев сумел изолировать от внешнего мира малый двор и, по словам Екатерины, мечтал сделать нечто подобное с императрицей, окружив ее шпионами. К середине 1750-х гг. Шуваловым удалось обратное – Елизавета сама стремилась к уединению, и они воздвигли вокруг нее непроходимую стену из своих людей. Желательно было взять в кольцо и великокняжескую чету.
Оказывая Петру разнообразные услуги, "братья-разбойники" рассчитывали приручить его. Иметь возле царевича союзника в лице Брокдорфа казалось очень удобным. Последний действительно умел услужить двум господам. Именно он посоветовал Шуваловым беспроигрышный ход. После Пасхи 1755 г., прибыв на дачу в Ораниенбаум, Екатерина увидела там странное зрелище – под балконом дворца маршировал целый голштинский отряд. Его секретно доставили на кораблях из Киля, чтобы сделать приятное наследнику.
"Его императорское Высочество, которому его голштинцы (имеются в виду чиновники Голштинского дипломатического представительства в Петербурге. – О.Е.) постоянно толковали о дефиците и которому все говорили, чтобы он сократил число этих непутных людей… взял да и решился вдруг выписать их целый отряд. Это было дело рук злосчастного Брокдорфа, льстившего преобладающей страсти великого князя. Шуваловым он дал понять, что, потворствуя ему этой игрушкой или погремушкой, они навсегда обеспечат себе его милость".
Блестящая идея. Хитроумный камергер подарил царевичу вожделенную "игрушку", а Шуваловым открыл способ влиять на наследника. Дулась одна Екатерина. Ее потрясли две вещи. Во-первых, вспыльчивый, неосторожный муж, не умевший, казалось, держать язык за зубами, не поделился тайным планом приезда войск. У него появилось новое доверенное лицо, опять оттеснявшее супругу на задний план.
Во-вторых, при щепетильности русского общества в национальном вопросе приезд иностранных солдат не мог вызвать одобрения. "Великий князь, который при Чоглокове надевал голштинский мундир только в своей комнате и как бы украдкой, теперь уже не стал носить другого… хотя он был подполковником Преображенского полка, – писала Екатерина. – …Признаюсь, когда я узнала, я ужаснулась тому отвратительному впечатлению, которое этот поступок великого князя должен был произвести на русское общество… Александр Шувалов с обычным помаргиванием глаза смотрел, как этот отряд проходил мимо балкона в Ораниенбауме. Я была рядом с ним; в глубине души он не одобрял того, что он и его родня условились терпеть".
Екатерина, пока связывавшая свои интересы с интересами мужа, испугалась. Петр постоянно забывал о другом возможном наследнике – Иване Антоновиче. А вот подданные могли о нем вспомнить. Стоило ли злить столичное общество? "Самые преданные пожимали плечами, самые умеренные находили это смешным и странным; в сущности, это было очень неосторожное ребячество". Великая княгиня слышала, как караульные из Ингерманландского и Астраханского полков говорили: "Эти проклятые немцы все проданы прусскому королю; это все предателей приводят в Россию".
Еще немного, и великокняжескую чету тоже назвали бы "проклятыми немцами". Подобного оборота царевна боялась как огня. Она столько лет потратила, чтобы стать "русской", а теперь муж вместе со своей губил и ее репутацию! "Когда мне об этом говорили, то я высказывала свое мнение таким образом, чтобы увидели, что я этого ничуть не одобряю". Ничего иного не оставалось.
Между тем Брокдорф быстро увеличивал политический капитал. С приездом голштинского отряда у него в окружении Петра возникла своя "партия". Естественно, враждебная великой княгине. Сначала голштинцы появлялись только на летние учения в Ораниенбауме, но с зимы 1756–1757 гг., по совету вездесущего камергера, остались при наследнике на весь год. "Число тех, которые были постоянно с великим князем, достигало по крайней мере двух десятков, – писала Екатерина. – …В сущности, все служили шпионами Брокдорфу".
Позднее, в 1761 г., Фавье отмечал влияние камергера на наследника: "Лето он (Петр. – О.Е.) проводит в Ораниенбауме, в тесном кругу оставленных ему немцев, которых называет своими министрами и генералами… Один из них соединяет в себе оба титула и пользуется безграничным доверием великого князя. Это барон Брокдорф, который со временем может сделаться важным лицом". Французский дипломат предлагал "купить расположение" последнего за польский "орден Белого Орла, распространенный в Петербурге".
Наша героиня называла новых приятелей мужа сборищем пьяниц и дебоширов: "Брокдорф вовлекал великого князя более, чем когда-либо, в пьянство и кутежи, окружив его сбродом авантюристов и людей, добытых из кордегардии и из кабаков… которые только и делали, что ели, пили, курили и болтали грубый вздор".
"КТО ДАЕТ ВАМ ТАКИЕ ПЛОХИЕ СОВЕТЫ?"
Однако сам Петр был от такой жизни в восторге, тем более что хитроумный камергер придумал способ набить пустые карманы своего господина. "Он брал деньги со всех… и убедил его (великого князя. – О. Е.)… делать то же самое… продавая голштинские ордена и титулы тем, кто хотел за них платить, или заставляя великого князя просить и хлопотать в разных присутственных местах империи и в Сенате о всевозможных делах, часто несправедливых, иногда даже тягостных для империи, как монополии".
Эмоциональность оценок вредит мемуарам Екатерины. Ее слова порой кажутся настолько пристрастными, что так и хочется поискать опровержение. Но вот свидетельство Я.П. Шаховского, исполнявшего с августа 1760 г. по декабрь 1761 г. должность генерал-прокурора. По его воспоминаниям, великий князь "часто передавал просьбы или, учтиво сказать, требования" в Сенат "в пользу фабрикантам, откупщикам и по другим по большей части таким делам". А.С. Мыльников связал фразу Шаховского с предложениями Петра Федоровича об улучшении быта кадетов Сухопутного шляхетского корпуса из детей "нижних чинов". Такая оценка кажется натянутой, ведь между "нижних чинов" детьми и "фабрикантами" с "откупщиками" большая разница. Скорее отзыв Шаховского подтверждает рассказ Екатерины о спровоцированных Брокдорфом хлопотах великого князя в Сенате.
Просьбы царевича не имели большого успеха. Пожилой генерал-прокурор, служа сорок лет, знал себе цену, был неуступчив, берег копейку, постоянно ссорился с П.И. Шуваловым и не потрафлял наследнику. За что и получил отставку буквально в день кончины Елизаветы Петровны – 25 декабря 1761 г.
А вот история Брокдорфа имела продолжение самое плачевное для Голштинии. Зимой 1757 г. он посоветовал великому князю арестовать министра юстиции в Киле – "одного из первых по своей должности и влиянию лиц, некоего Элендсгейма". Петр решил посоветоваться с женой. "Говорят, что его подозревают в лихоимстве, – заявил он. – …О, обвинители, их нет, ибо все там его боятся и уважают; оттого-то и нужно, чтобы я приказал его арестовать, а как только он будет арестован, меня уверяют, что их найдется довольно и даже с избытком".
Такая логика поразила читательницу "Духа законов" Монтескье. "Я ужаснулась тому, что он сказал, и возразила: "Но если так приниматься за дело, то не будет больше невинных на свете. Достаточно одного завистника, который распустит в обществе неясный слух… по которому арестуют, кого ему вздумается, говоря: обвинители и преступления найдутся после… Это варварство, мой дорогой… Кто дает вам такие плохие советы?""
Петр велел позвать Брокдорфа, чтобы пояснить великой княгине дело. Из рассуждений лукавого камергера Екатерина поняла, что Элендсгейма, стоявшего "во главе департамента юстиции", лица, проигравшие судебные процессы, обвиняли в получении взяток.
Разобраться на расстоянии не представлялось возможным. Царевна заявила, что ее мужа склоняют к совершению "вопиющей несправедливости", предлагая схватить человека, "против которого не существует ни формальной жалобы, ни формального обвинения". Однако "великий князь, я думаю, слушал меня, мечтая о другом". О чем же?
Когда супруга вышла, Брокдорф "с очерствевшим сердцем" сказал своему господину именно то, что тот желал слышать. Все слова царевны внушены не "любовью к справедливости", а "желанием властвовать", она "не одобряет никаких мер, относительно которых не давала совета", "женщины всегда хотят во все вмешиваться", но только портят то, "чего касаются", "действия решительные им не под силу". В результат царевич отправил приказ арестовать Элендсгейма.
Это беззаконие выглядит под пером биографа Петра III очень благовидно: великий князь проявлял к своему герцогству постоянный интерес, "может быть, хаотичный, порывистый и даже мелочный, но не лишенный определенной тенденции" – "упорядочить судопроизводство, военное дело… навести дисциплину" в работе Тайного совета. Но жертвами "порывистости" герцога становились живые люди. Автор как будто не замечает, что приводимые им слова немецкого историка Р. Приеса подтверждают рассказ Екатерины: "Уже вскоре после вступления Петра на герцогский трон в Совете началась ожесточенная борьба, и вплоть до его свержения в 1762 г. кто-нибудь из членов Совета… находился в предварительном заключении".
Это черта роднила Петра Федоровича с Павлом I, в царствование которого высшие сановники, проведя на посту несколько дней, неделю, месяц, отправлялись в крепость. Сын Петра III тоже проявлял "хаотичный, порывистый и даже мелочный" интерес к дисциплине, судопроизводству, военному делу. Удивительно ли, что результат вышел тот же?
"МАДАМ РЕСУРС"
"Мне было ясно как день, – писала Екатерина, – что господа Шуваловы пользовались Брокдорфом… чтобы сколько возможно отдалить от меня великого князя". Тем не менее, Петр продолжал питать к жене доверие: "Великий князь издавна звал меня madame le Ressource, и как бы он ни был сердит, и как бы ни дулся, но если он находился в беде… бежал ко мне со всех ног, чтобы вырвать у меня мое мнение; как только он его получал, он удирал опять со всех ног".
Вскоре нашей героине удалось взять реванш за дело Элендсгейма. Оказалось, что арестом самого влиятельного в Киле сановника Брокдорф просто хотел показать свою силу. А наследник – продемонстрировать, кто хозяин в доме. До повседневной, рутинной работы по управлению герцогством ни у того ни у другого руки не доходили. Зато Екатерину она очень интересовала:
"В одно прекрасное утро великий князь вошел подпрыгивая в мою комнату, а его секретарь Цейц бежал за ним с бумагой в руке. Великий князь сказал мне: "Посмотрите на этого черта: я слишком много выпил вчера, и сегодня еще голова идет у меня кругом, а он вот принес мне целый лист бумаги, и это еще только список дел, которые он хочет, чтобы я кончил, он преследует меня даже в вашей комнате". Цейц мне сказал: "Все, что я держу тут, зависит только от простого "да" или "нет", и дела-то всего на четверть часа"… Цейц принялся читать, и по мере того, как он читал, я говорила "да" или "нет", это очень понравилось великому князю, а Цейц ему сказал: "Вот, Ваше Высочество, если бы вы согласились два раза в неделю так делать, то ваши дела не останавливались бы, это все пустяки, но надо дать им ход, и великая княгиня покончила с этим шестью "да" и приблизительно столькими же "нет". С этого дня Его Императорское Высочество придумал посылать ко мне Цейца… Я сказала ему, чтобы он дал мне подписанный приказ о том, что я могу решать и чего не могу… Только Пехлин, Цейц, великий князь и я знали об этом распоряжении, от которого Пехлин и Цейц были в восторге: когда надо было подписывать, великий князь подписывал то, что я постановила".
Кажется, отвращение к труду было у Петра Федоровича фамильной чертой, в этом вопросе он показывал себя истинным племянником своей тетушки. Великий князь тянулся к Голштинии и хотел управлять герцогством как самостоятельный государь. Для него царствовать значило "действовать решительно". А в понимании Екатерины власть не была правом бесконтрольно тратить казну или безнаказанно хватать людей. Истинное могущество складывалось из тысяч "да" и "нет", которые скрепляли страну единой сетью "воли монаршей". Стоит ли удивляться, что чиновникам, вроде Пехлина и Цейца, работалось с великой княгиней лучше? Они привыкали к ней, становились ее резервом, а на Петра смотрели со скрытым презрением. Непредсказуемый государь – худшее из возможного.
Однажды, воспользовавшись благоприятным моментом, когда муж был спокоен и не пьян, великая княгиня упрекнула его, что "он находит ведение дел Голштинии таким скучным и считает это для себя таким бременем, а между тем должен был бы смотреть на это как на образец того, что ему придется со временем делать, когда Российская империя достанется ему в удел". Наследник, пребывавший в меланхолии, ответил то, что говорил уже много раз: "Он чувствует, что не рожден для России; что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него и что он убежден, что погибнет в России". Возражения жены тоже повторялись не впервые: "Он не должен поддаваться этой фатальной идее, но стараться изо всех сил о том, чтобы заставить каждого в России любить его, и просить императрицу дать ему возможность ознакомиться с делами империи".