Однако пока выходило, что управление родовым герцогством, которое должно было стать школой для Петра, пополняло знания Екатерины. Позднее, в 1762 г., наша героиня пришла к власти не только сложившимся политиком – этому немало помогли придворные интриги, – но и администратором с опытом кабинетной работы. Она знала, как распределить обязанности статс-секретарей и наладить функционирование личной канцелярии, собственноручно писала инструкции для должностных лиц. Кропотливые занятия с Пехлиным и Цейцем не прошли даром. Именно к Екатерине приходили немецкие чиновники за решением того или иного "скучного" вопроса, а подпись супруга подчас не означала даже знакомства с предметом. Мыльников замечает, что "поначалу Екатерина пыталась вмешиваться в голштинские дела", но в связи с заговором Бестужева в 1758 г. была от них отстранена Елизаветой Петровной. Это "поначалу" продолжалось с 1745 г. по 1758 г. – тринадцать лет.
"Советы, которые я давала великому князю, вообще были благие и полезные, – без ложной скромности заявляла наша героиня, – но тот, кто советует, может советовать только по своему разуму и по своей манере смотреть на вещи и за них приниматься; а главным недостатком моих советов великому князю было то, что его манера действовать и приступать к делу была совершенно отлична от моей". Иными словами, другому человеку свою голову на плечи не поставить.
Дело министра юстиции Элендсгейма показало, что маленький немецкий мирок вокруг герцога и герцогини Голштинских расколот на две группировки. Одна состояла из Брокдорфа и приезжих офицеров, облепивших Петра Федоровича. Другая – из Екатерина и тесно работавших с ней чиновников. "Партия Пехлина вообще не одобряла этой насильственной и неуместной меры, посредством которой Брокдорф заставлял трепетать и их, и всю Голштинию", – писала наша героиня. Она велела передать им: "С этой минуты я смотрю на Брокдорфа, как на чуму, от которой следует бежать и которую следует удалить от великого князя".
Обе партии не имели сил сами справиться со своими противниками и апеллировали к более могущественной стороне. Барон посоветовал Шуваловым "раздавить змею". Екатерина потребовала встречи с императрицей. Это был рискованный и малообдуманный шаг, поскольку Елизавета на многое смотрела глазами фаворита. "Я решила сказать графу Александру Шувалову, что я… считаю этого человека (Брокдорфа. – О.Е.) одним из самых опасных существ, каких только можно приставить к молодому принцу… и если бы императрица спросила меня сама, я бы не стала стесняться и сказала, что знаю и вижу". По прошествии довольно долгого времени глава Тайной канцелярии дал Екатерине понять, что "возможно, императрица будет говорить" с ней.
На том дело и остановилось. Когда Фавье писал, что русские министры по полгода и более не могут увидеть государыню, он не преувеличивал. Елизавета соизволила дать великой княгине обещанную аудиенцию через восемь месяцев. Что было тому виной? Личное нерасположение? Интриги приближенных? Болезнь? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Елизавета Петровна временами впадала в полуобморочное забытье. Так она прохворала почти всю зиму 1755–1756 гг. "Сначала не понимали, что с ней, – вспоминала Екатерина, – приписывали это прекращению месячных. Нередко видели Шуваловых опечаленными, очень озабоченными и усиленно ласкающими от времени до времени великого князя… Одни называли истерическими страданиями то, что другие обмороками, конвульсиями или нервными болями".
Елизавета заметно увядала, и ей все труднее становилось показываться на люди. Она пряталась не только от дел, но и от посетителей, боясь, что чужие глаза заметят неизбежные признаки возраста, что от ее божественной прелести с каждым днем остается все меньше. "Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и красоты, – писал Фавье. – Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет представление театрального зрелища или ужин и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть".
Так и набежали восемь месяцев. Однажды августовским вечером Елизавета тайно приехала к супруге Александра Шувалова, в комнату которой и вызвала невестку. Когда великая княгиня вошла, государыня была одна. "Я рассказала ей историю Элендсгейма, – вспоминала Екатерина. – Она, казалось, слушала меня очень холодно, потом стала расспрашивать у меня подробности о частной жизни великого князя… Я ей сказала вполне правдиво все, что я знала, и когда сообщила ей о голштинских делах некоторые подробности, показавшие ей, что я их достаточно знаю, она мне сказала: "Вы, кажется, хорошо осведомлены об этой стране"…Я видела по лицу императрицы, что это произвело неприятное впечатление на нее, и вообще она показалась мне очень странно сдержанной во время всего этого разговора, во время которого она заставляла меня говорить и для этого меня расспрашивала, а сама не говорила почти ни слова, так что эта беседа показалась мне скорее своего рода допросом с ее стороны, чем конфиденциальным разговором. Наконец она меня отпустила так же холодно, как встретила".
Были у Елизаветы причины сердиться на Екатерину? Помимо молодости и красоты, невестка дала августейшей свекрови массу поводов для холодности и подозрительности. Если восемь месяцев назад великая княгиня собиралась обвинять Брокдорфа, то теперь ей следовало защищать себя. Она стояла на пороге крупных неприятностей, из которых запрет совать нос в голштинские дела – наименьшая.
Глава 9
ЗА ШАГ ДО ПОБЕДЫ
Императрица неслучайно расспрашивала невестку о "частной жизни великого князя". Скандал продолжался. Излечившись от тайного недуга, Петр Федорович спешил изведать обещанные Сергеем Салтыковым "совсем новые ощущения наслаждения" или "чувственные удовольствия", о которых упоминал Штелин.
"К зиме… мне показалось, что я снова беременна", – замечала Екатерина о декабрьских днях 1755 г. По своему обыкновению, она "забыла" сообщить о выкидыше, сразу перейдя к описанию ложного флюса, в результате которого у нее появились четыре зуба мудрости сразу. Воистину внешний знак внутренних изменений!
Однако был ли младенец? И если да, то чей? С февраля наша героиня не видела Салтыкова, уехавшего в Гамбург. Новой привязанности у нее пока не сложилось, а близость с супругом не исключена. Видимо, постель Петра и Екатерины вовсе не была столь уж "узка" для двоих. Все могло наладиться…
"НАПЕРСНИЦЫ" И "ЛЮБОВНИЦЫ"
Однако Петр как с цепи сорвался. Он слишком долго пребывал в вынужденном воздержании и теперь наверстывал упущенное. Летом 1756 г. в Ораниенбауме между супругами вышла ссора, показывавшая, что Екатерина, несмотря на все хладнокровие и видимое равнодушие к мужу, продолжала его ревновать: "Я заметила, что все мои фрейлины либо наперсницы, либо любовницы великого князя… пренебрегают… почтением, какое они мне были обязаны оказывать. Я пошла как-то после обеда на их половину и стала упрекать их за их поведения… и сказала, что я пожалуюсь императрице".
Когда слуги не слушались Петра, он искал жену, и та наводила порядок. Было бы естественно потребовать от мужа, чтобы его пассии вели себя поскромнее. Но Екатерина предпочла сама дать девицам нагоняй. "Некоторые всполошились, другие рассердились, иные расплакались", но все бросились печаловаться к великому князю. Тот "взбесился и тотчас прибежал" к супруге. Между ними вышел горячий разговор, в котором Екатерина вновь пригрозила довести дело до государыни: "Она легко рассудит, не благоразумнее ли выгнать всех этих девиц дрянного поведения, которые своими сплетнями ссорят племянника с племянницей… дабы водворить мир между ним и мною". Тут великий князь "понизил тон".
У нашей героини были причины надеяться, что тетушка "расправится с ними (любовницами Петра. – О.Е.) самым решительным образом". 1 января 1754 г. во время одного из торжественных обедов во дворце Елизавета Петровна, указывая невестке на тогдашнюю фаворитку великого князя Марфу Шафирову, спросила, "что это за особа… такая тощая, невзрачная и с журавлиной шеей". Когда фрейлину назвали, императрица публично произнесла народную пословицу: "Шейка долга, на виселицу годна". Это была угроза, конечно, преувеличенная, но крайне неприятная. "Я не могла удержаться от улыбки, – вспоминала Екатерина, – над этой колкой насмешкой, которая не пропала даром и которую придворные повторяли из уст в уста… Слышал ли это великий князь, я не знаю". Надо думать, что слышал, потому что при угрозах жены пожаловаться тетке он неизменно "сбавлял тон".
Теперь, когда Елизавета обладала запасным наследником – Павлом, – она не так боялась потерять племянника. В ранней редакции "Записок", посвященной Понятовскому, Екатерина рассказывала о том, как еще в 1746 г. государыня, браня царевича за дурное поведение, пообещала, что его "посадят на корабль и отвезут в Голштинию", а жену оставят в России, и она сможет "выбрать себе, кого захочет, чтобы заместить его". Фантастичная угроза. В середине 1740-х гг. государыня ни за что не решилась бы на подобный шаг. А вот после 1754 г. ситуация изменилась.
Однако удержать Петра Федоровича в рамках приличий было непросто. "Так как Его Императорское Высочество страстно любил большие ужины, – жаловалась Екатерина, – которые он часто задавал и в лагере, и во всех уголках и закоулках Ораниенбаума, то он допускал к этим ужинам не только певиц и танцовщиц своей оперы, но множество мещанок весьма дурного общества, которых ему привозили из Петербурга… Я стала воздерживаться бывать там… На маскарадах, задававшихся великим князем в Ораниенбауме, я являлась всегда очень просто одетой, без бриллиантов и уборов".
Последняя фраза многозначительна. При желании Екатерина умела общаться с самыми простыми собеседниками, но никогда не забывала своего положения, не равняла себя с ними, как делал Петр. Если в поведении великого князя заметен нарочитый демократизм, или "неразборчивость", в которой его часто обвиняли, то царевна, одеваясь подчеркнуто скромно, не сглаживала, а выпячивала различие. В окружении певиц и мещанок стоило опасаться за драгоценности. Облачившись в соответствии с придворным этикетом, она оказала бы им честь. Смысл поступков невестки поняла Елизавета, "которая не любила и не одобряла этих ораниенбаумских праздников, где ужины превращались в настоящие вакханалии". Екатерине передали слова государыни: "Эти праздники доставляют великой княгине так же мало удовольствия, как и мне".
Разгульная жизнь Петра ни для кого не была секретом. Гневное описание нравов наследника, сделанное М.М. Щербатовым, во многих деталях совпадает с рассказом Екатерины: "Он (великий князь. – О.Е.) не токмо имел разум весьма слабый, но яко и помешанный, погруженный во все пороки: в сластолюбие, роскошь, пьянство и любострастие… Все офицеры его голстинские, которых он малый корпус имел, и офицеры гвардии часто имели честь быть при его столе, куда всегда и дамы приглашались. Какие сии были столы? Тут вздорные разговоры, смешанные с неумеренным питьем, тут после стола поставленный пунш и положенные трубки, продолжение пьянства и дым от курения табаку, представлял более какой трактир, нежели дом государский… вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты".
Для Щербатова было важно показать "повреждение нравов", произошедшее от поведения Петра. Между тем психологическая подоплека поступков наследника ясна: о нем в течение очень долгого времени – не год, не два, а около десятка лет – говорили не как о мужчине. Теперь он спешил доказать обратное. Подобный эмоциональный всплеск – венец очень долго складывавшегося комплекса, которого при спокойном и доброжелательном отношении Елизаветы к великокняжеской чете можно было избежать. И здесь Петр с Екатериной оказались товарищами по несчастью, приобрели одну и ту же болезненную склонность – постоянно менять партнеров, чтобы увериться в собственной ценности.
ДЕВИЦА ВОРОНЦОВА
Наша героиня обмолвилась: если муж хотел, чтобы она присутствовала на его праздниках, он допускал только придворных дам, – но умолчала, что в остальное время место хозяйки за столом занимала одна из метресс царевича. С середины 1750-х гг. эту роль все чаще играла фрейлина Воронцова.
Великий князь стал открыто волочиться за этой дамой как раз в дни родов Екатерины. Что само по себе показательно: муж демонстрировал презрение жене, нанесшей ему тяжкую обиду. Пока молодая женщина оставалась больна, царевич пребывал в вынужденном одиночестве, и только оно на четвертый день после появления Павла заставило "счастливого отца" заглянуть к супруге: "Великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин… пришел мне предложить провести вечер у меня. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова".
Мемуаристка и прежде писала о непривлекательности соперницы. С первой минуты появления при дворе сестер Воронцовых она невзлюбила эту полную, не то чумазую, не то смуглую дурнушку. В сентябре 1749 г. "старшая – Мария Романовна, лет тринадцати-четырнадцати, – была назначена фрейлиной императрицы, а младшая – Елисавета Романовна, которой могло быть лет одиннадцать-двенадцать, была приставлена ко мне… Старшая обещала быть хорошенькой, но вторая не имела и следов красоты; напротив, она и тогда уже была очень некрасива; оспа… обезобразила ее еще больше… Обе сестры имели оливковый цвет лица, который их не красил". В другой редакции о Воронцовой сказано еще резче: "Это была очень некрасивая девочка… неопрятная до крайности". От оспы "черты ее совершенно обезобразились, и все лицо покрылось… рубцами".
И опять Екатерина очень пристрастна. Если оставить ее отзыв одиноким, то легко прийти к выводу, будто описание Воронцовой – просто дамская месть сопернице. Но другие свидетели были мужчинами и личных причин искажать облик метрессы не имели. По словам князя Щербатова, "имел государь любовницу, дурную и глупую, графиню Елизавету Романовну Воронцову". Рюльер, назвав великого князя "жалким", продолжал: "Между придворными девицами скоро нашел он себе фаворитку – Елисавету Романовну Воронцову, во всем себе достойную". Фавье писал: "У Воронцовой две сестры красавицы, но он (Петр. – О.Е.) предпочел ее, безобразие которой невыразимо". Другой французский дипломат, Луи Бретейль, доносил в Париж: "Император удвоил внимание к графине Воронцовой. Надобно признаться, что у него странный вкус: она неумная, что же касается наружности, то трудно себе представить женщину безобразнее ее: она похожа на трактирную служанку". Датский посланник А.Ф. Ассебург подтверждал слова французского коллеги: "Его любимица, девица Воронцова, была некрасива, глупа, скучна и неприятна", в ее обществе наследник "предавался самой грубой невоздержанности". Даже доброжелательный к воспитаннику Штелин не удержался и назвал Воронцову "толстой" – самое безобидное, что можно было сказать.
Вероятно, с некрасивыми женщинам великий князь чувствовал себя свободнее. Или жалел дурнушек, видя в них обездоленных, как и он сам, существ. Из этой внутренней общности (чаще всего ложной) рождались расположение и нежность. Между тем как жена – красавица и умница – вызывала мстительное желание мучить ее.
Именно таким способом насолить Екатерине и было поначалу ухаживание за Воронцовой. Однако вскоре простое увлечение превратилось в более прочное чувство. Первой забеспокоилась принцесса Курляндская, сохранявшая привязанность царевича. Как умная женщина, она не могла не понимать, что девушка из влиятельного придворного клана представляла для нее значительно большую угрозу, чем простушка вроде Марфы Шафировой.
Новая пассия казалась опасной не сама по себе – почти все признавали ее глупость, – а благодаря сановной родне – дяде вице-канцлеру Михаилу Илларионовичу и отцу-сенатору, одному из виднейших русских масонов Роману Илларионовичу. Воронцовы блокировались с Шуваловыми, вместе тесня партию Разумовских и канцлера Бестужева. Появление возле наследника фаворитки из этого лагеря было только закономерно.
Происходящее отлично понимали и великая княгиня, и мадемуазель Бирон. Будь у последней такая сильная родня, как у Елизаветы Романовны, и она при своем уме создала бы Екатерине куда больше проблем. Но, по русской пословице, бодливой корове Бог рогов не дает. Принцессе Курляндской оставалось только кусать локти. Или вставлять влюбленным палки в колеса. Чем она и занялась.
Летом 1756 г. Петр неожиданно сблизился с Матреной Герасимовной Тепловой, женой Г.Н. Теплова. "Он был в это время в ссоре с графиней Воронцовой и влюблен в Теплову, племянницу Разумовских", – писала Екатерина. На мгновение перед глазами царевича промелькнула дама из другого клана. Если бы ей удалось удержаться, то между наследником и влиятельной придворной партией появилась бы трещина. "Поссорила великого князя с Воронцовой принцесса Курляндская". В данном случае она действовала на руку нашей героине. А Петр, по обыкновению, не скрывал от жены подробностей нового романа.
"Когда он захотел свидеться с нею, он спросил моего совета о том, как убрать комнату, и показал мне, что для того, чтобы понравиться этой даме, он наполнил комнату ружьями, гренадерскими шапками, шпагами и перевязями, так что она имела вид уголка арсенала; я предоставила ему делать, как он хочет, и ушла". Зачем великий князь спрашивал совета Екатерины, если не для того, чтобы подразнить ее? Он своего добился. Оскорбленная его выходкой женщина бежала с поля битвы, изобразив равнодушие.
Впрочем, связь была недолговечной. "Интрига великого князя с Тепловой продолжалась до тех пор, пока мы не переехали на дачу". Влюбленные расстались, и дама попыталась завязать переписку. Но, получив длинное послание, кавалер ужаснулся и пошел жаловаться жене: "Вообразите, она пишет мне письмо на целых четырех страницах и воображает, что я должен прочесть это и более того – отвечать на него, я, которому нужно идти на учение… потом обедать, потом стрелять, потом смотреть репетицию оперы и балет… Я ей велю прямо сказать, что у меня нет времени".