- Конечно! Вы все время пытаетесь создать образ себя, но это ложный образ. Вы даже не замечаете, что в нем нет ничего от вас такого, какой вы на самом деле. На самом деле вы - ноль.
- Знаю. Все, что я сейчас говорю, - самозащита. Я и сам понимаю, что толку от меня нет.
- Так сделайте что-нибудь! Но вы ни на что не способны. Происходящее вас устраивает. Вам так удобнее. Послушайте, я ведь могу снять с себя ответственность, созвать консилиум, вам назначат электрошок, инсулин, гликоз, вы все забудете и станете покорнее. Но я дам вам еще какое-то время. Будьте же мужчиной! Победите себя!
Воскресенье, 14 августа - Родительский день.
Здравствуй, папа. Сегодня твой день.
Много лет ты в этот день просыпался с улыбкой
и с улыбкой брал подарок, который я тебе приносил,
и с улыбкой целовал меня в лоб, благословляя меня.Здравствуй, папа, сегодня твой день,
но я ничего не могу подарить и сказать тебе,
потому что твое сердце, полное горечи, стало глухо к словам.
Ты уже не тот, твое сердце состарилось,
твой слух утомлен крушением надежд,
твое сердце изболелось. Но ты еще можешь плакать,
и я думаю, что сейчас ты плачешь -
робко, как строгий и властный отец:
плачешь обо мне, потому что я здесь, за решеткой,
плачешь, потому что сегодня родительский день, а я далеко
и горечь и грусть наполнили твое сердце из-за меня.Здравствуй, папа. Какой прекрасный восход.
У многих людей сегодня радостный праздник,
но тебе грустно. Грустно из-за меня.
Я невольно стал твоим тяжелым крестом,
ты несешь его, он терзает твою спину и рвет тебе сердце.
Сейчас моя сестра войдет в комнату
с подарком, завернутым в шелковую бумагу,
и ты улыбнешься, чтобы не огорчать ее.
Но твое сердце будет исходить слезами,
потому что я ничего не могу сказать тебе,
кроме разящих слов бунта,
я ничего не могу для тебя сделать, я могу лишь
усилить твое страдание.
Я ничего не могу подарить тебе, кроме горьких слез и раскаяния
в том, что ты привел меня в этот мир.
Возможно, не будь меня, ты был бы счастлив,
как человек, упорно трудившийся,
чтобы заработать на безбедную жизнь,
и сегодня, в родительский день
получить награду - поцелуй и скромный подарок
купленный на гроши, отложенные из карманных денег,
что бережно хранились в глубине ящика,
а теперь стали подарком, очень маленьким,
но огромным для отцовского сердца.
Сегодня родительский день. Мой отец
отдал меня в сумасшедший дом.
Я далеко, я не могу обнять его, я
далеко от семьи, от него, и я знаю,
что ему при виде других отцов, окруженных
сыновьями, очень больно -
болит его бедное горестное сердце.
Но я далеко, уже двадцать дней я не вижу
солнца, и я не смог бы подарить отцу ничего,
кроме тьмы, как тот, кто уже ни на что
не надеется в жизни.
Поэтому я спокоен. Поэтому я не могу
сказать: "Добрый день, дорогой мой, будь счастлив,
ты мужчина, ты зачал меня,
моя мать родила меня в муках,
но теперь я могу отдать тебе часть
сокровища, что храпит мое сердце,
положив его в твои огрубевшие от работы руки".
Я не могу сказать тебе даже этого,
я должен быть спокоен,
чтобы не огорчить тебя еще больше,
чтобы ты не узнал, как я страдаю,
как я несчастен в бескрайнем спокойствии,
какое может быть только на небесах,
если они существуют.
Грустно иметь такого сына, как я, отец мой.Здравствуй, отец. Скрестив руки,
я дарю тебе это красное всемогущее
восходящее солнце, чтобы смягчить твою грусть,
чтобы ты думал, что ты справедлив, а я счастлив.
Вторник, 23 августа.
Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.
Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.
Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? "Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя". Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.
Четверг, 1 сентября.
Я здесь с июля. И я стал трусом. Я сам во всем виноват. Вчера, например, только я позволил сделать себе укол снотворного - лег и послушно протянул санитару руку. А остальные подняли бучу. Монахиня повздорила с моей девушкой, и теперь Ренни не сможет меня навещать. Они узнали, что я хотел продать рубашки, и теперь у меня нет ни такой возможности, ни денег. Меня увидели с пистолетом "беретта" в руке и установили за мной слежку.
Остановка: заставили остричься.
Нет у меня больше волос. Теперь у меня лицо беспомощного младенца. И ко мне приходит желание, которого я так боялся: желание остаться здесь. Мне больше не хочется отсюда уйти. Я не стригся с февраля. И вот, в сумасшедшем доме, меня поставили перед выбором: обрезать волосы или остаться здесь навсегда, Я предпочел стрижку. Но потом у меня появилось ощущение, что я лишился последнего, что имел. Эта страница должна была стать манифестом бунта. Но теперь я больше ничего не хочу. Я укрощен. Я уже не бунтую. Я почти примирился.
Суббота, 3 сентября.
Так приходит конец и этой балладе, и мне.
Никаких сочинений, ничего, никакой воли к победе,
она разрушена изнутри человеческой ненавистью.
Хорошо, что я это понял. Полное поражение…
Начнем все сначала.
8
Привязанное к кровати тело Пауло бьется в конвульсиях: электросудорожная терапия началась
Однажды сентябрьским днем 1966 года Пауло в пижаме бесцельно бродил после воскресного обеда по коридорам клиники. Он только что перечел законченную накануне "Балладу…" и очень гордился тем, что ему удалось за полтора месяца в сумасшедшем доме создать эти тридцать пять машинописных страниц. Поэма была очень близка вдохновившей Пауло "Балладе о Редингской тюрьме", написанной в 1898 году Оскаром Уайлдом, которого на два года заточили за его гомосексуальные наклонности. Перечитав последнюю строку на последней странице - "Начнем все сначала", - Пауло готов был поклясться, что это не пустые слова, сочиненные лишь для того, чтобы украсить концовку. Высказывание имело совершенно конкретный смысл: как можно скорее выбраться из этого ада и начать новую жизнь. Ему все чаще приходила в голову жуткая мысль: если это зависит только от врачей и воли его родителей, то ему в коридорах девятого этажа клиники доктора Эйраса плесневеть еще очень долго.
Глубоко погруженный в свои мысли, Пауло не заметил, как к нему подошли два санитара и предложили пройти с ними в другое крыло. Его привели в комнату, где пол и стены были выложены плиткой. Там уже находился доктор Бенжамин. В центре стояла кровать, покрытая толстой прорезиненной простыней, рядом - маленький аппарат, похожий на бытовой трансформатор, с проводами и ручкой. То была так называемая "марикота" - прибор вроде тех, которые тайно использовали в полиции, когда требовалось вырвать у задержанных признание. Пауло стало не по себе:
- Значит, все-таки решили применить электрошок?
Психиатр, не теряя своей всегдашней улыбчивой любезности, попытался успокоить его:
- Не бойтесь, Пауло. Вы же знаете, это не больно. Гораздо страшнее смотреть на судороги пациентов, чем испытывать их самому. Это не больно.
Один санитар ввел в рот лежащему на кровати Пауло пластиковую трубку, чтобы при судорогах пациент не прикусил язык Другой подошел сзади и приложил к вискам Пауло электроды, похожие на маленькие дефибрилляторы. Пауло смотрел на облупившийся потолок. Машину включили. При первом повороте ручки на его глаза словно опустилась какая-то пелена. Поле зрения стало быстро сужаться, свелось в одну точку. Потом наступила тьма. При каждом повороте его тело беспорядочно билось в судорогах, изо рта потоками лилась слюна - казалось, будто его рвет белой пеной. Пауло не удалось определить, сколько времени длился сеанс - несколько минут? Час? Целый день? Никаких болезненных ощущений он не испытывал, а придя в себя, был в таком состоянии, как после общей анестезии: ничего не помнил и долго лежал на кровати, глядя вверх и пытаясь понять, где он и что с ним произошло. Кроме насквозь вымокших от слюны ворота пижамы и наволочки, никаких следов варварской процедуры не оставалось. Электрошок мог разрушить бесценные нейроны его мозга, но в одном врач был прав: больно не было.
В основе метода ЭСТ лежал тезис: психические отклонения у человека происходят в результате "нарушения циркуляции электротоков в мозгу". После десяти-двенадцати сеансов судороги, вызываемые электрическими разрядами, должны были якобы "привести мозг в порядок" и обеспечить его возвращение к нормальной деятельности. Этот метод обладал определенными преимуществами по сравнению с лечением метазолом и инсулиновым шоком: он вызывал частичную амнезию, стирал из памяти пациента события, непосредственно предшествовавшие сеансу и вызванным им судорогам. Не помнивший, что с ним произошло и по чьей вине, пациент не испытывал неприязни ни к врачам, ни к родственникам.
Пауло пришел в себя к концу дня. Во рту была горечь. Мысли вяло текли, мышцы не слушались - так бывает всегда после сеанса электрошока. Юноша медленно подошел к зарешеченному окну. Снаружи моросило, но он еще не узнавал своей палаты, куда его перенесли после сеанса. Он попытался вспомнить, что находится за дверью, но не смог. На ватных ногах Пауло подошел к двери, чувствуя себя совершенно разбитым, с трудом открыл ее и вышел. Увидел длинный пустой коридор, и ему захотелось пройти по этому кладбищу живых людей. Тишина была такой глубокой, что, казалось, шарканье его тапок по плитам белых коридоров, пахнущих дезинфекцией, разносится по всему этажу. Сделав несколько шагов, Пауло почувствовал, что стены смыкаются над ним, грозя вот-вот расплющить. Уже болели сдавленные ребра. Стены придвинулись так близко, что перекрыли путь вперед. Пауло в ужасе попытался рассуждать:
- Если я остановлюсь, со мной ничего не случится. А пойду вперед - или разрушу стены, или они раздавят меня.
Что же делать? Ничего. Пауло продолжал стоять. Он стоял так, пока к нему не подошла медсестра. Взяла его под руку, медленно отвела в палату и уложила. Проснувшись, Пауло увидел, что рядом стоит человек, - он, видимо, пытался разговаривать с ним. Это был Луис Карлос из соседней палаты - худенький плутоватый мулат, который так стеснялся своего заикания, что при чужих притворялся немым. Как и остальные пациенты, он уверял, что вовсе не сумасшедший.
- Я здесь потому, что хочу получить пенсию, - говорил он шепотом, словно выдавая государственную тайну. - Я уговорил одного врача дать мне справку, будто я душевнобольной. Если я проведу здесь два года как сумасшедший, мне удастся получить пенсию.
Пауло невыносимо было слушать подобные истории. Когда к нему приходили родители, он становился перед ними на колени, плакал и умолял забрать его из клиники, но в ответ всегда слышал одно и то же:
- Подожди еще несколько дней, ты уже почти здоров, скоро доктор Бенжамин тебя выпишет.
С внешним миром Пауло связывали только друзья, но им все реже удавалось обмануть бдительность охранников. Пользуясь толкучкой у входа, можно было улучить удобный миг и пронести что-нибудь запретное. Именно так к Пауло попала заряженная автоматическая "беретта" калибра 7,65 - кто-то из друзей пронес пистолет, запрятав его в трусах. Когда среди больных поползли слухи, что Пауло ходит по коридорам с оружием, он положил "беретту" в сумку Ренаты, и она вынесла пистолет из клиники. Рената приходила к нему чаще других. Когда ей не удавалось преодолеть контроль, она оставляла на вахте записочки:
…Этот дурак лифтер уже знает меня, не разрешил мне подняться. Скажи им, что ты со мной поссорился, тогда эти гады, возможно, оставят тебя в покое.
…Мне очень грустно, но не из-за тебя, а потому, что я ничем не могу тебе помочь.
В день рождения Пауло Рената принесла целую пачку записок и писем: друзья пытались ободрить его, надеялись, что Картошечка скоро вернется на сцену. Среди бумажного вороха с поцелуями и обещаниями навестить одно послание особо тронуло Пауло. Крохотная записка от Жана Арлена: "Друг Картошечка, 12 сентября в Рио состоится премьера нашей "Безвременной молодости". Надеемся на присутствие автора". Мысль о бегстве с новой силой овладела Пауло. К тому же он понял, что стрижка радикально изменила его внешность: в первый момент его не узнал даже сосед по палате. Пауло два дня сидел в коридоре на стуле и делал вид, будто читает книгу, а на самом деле наблюдал за работой лифта. Лифт был единственной возможностью не только бежать, но и вообще перемещаться по зданию, потому что все лестницы были закрыты железными решетками. Рекогносцировка оказалась удачной. Пауло выяснил, что интенсивнее всего лифт работает по воскресеньям между двенадцатью и двумя часами пополудни, когда одна смена врачей, санитаров и прочего персонала сдает дежурство, а другая только приступает, и служащим клиники нужно пробираться сквозь толпу посетителей.
Бежать в пижаме и тапках невозможно. А вот в "уличной" одежде и обуви можно запросто смешаться с толпой посетителей и незаметно покинуть клинику. Маскируясь раскрытой книгой, Пауло десятки раз обдумывал план бегства. Он учел все препятствия, все возможные неожиданности и решил, что шансы на успех есть. Но действовать следовало без промедления, пока окружающие еще не привыкли к его новой физиономии, лишенной курчавой гривы до плеч.
Пауло посвятил в свой план только двоих: Ренату и своего соседа Луиса Карлоса, который по-прежнему при посторонних прикидывался немым. Возлюбленная не только поддержала идею, но и дала Пауло из своих сбережений тридцать тысяч крузейро - приблизительно 495 долларов (по курсу 2008 года) - на тот случай, если придется кого-нибудь подкупить. А Луис Карлос пришел в восторг и тоже решил бежать, потому что уже был "сыт по горло" пребыванием в психлечебнице. Пауло спросил его, как же пенсия, которую он намеревался получить, на что Луис Карлос ответил - как всегда заикаясь:
- П-побег только п-подтверждает диагноз. Каждый п-псих хотя бы один раз п-пытается убежать. Я тоже убегал. П-потом сам сюда вернусь.
И вот наступило долгожданное воскресенье 4 сентября 1966 года. Приятели, переодевшись в "нормальных людей", вытерпели, казалось, целую вечность, пока лифт спускался, тормозя на каждом этаже. Они стояли, опустив головы, и боялись, что в лифт войдет знакомый врач или санитар. Чуть легче им стало, когда лифт наконец остановился внизу, и они направились к выходу - именно так, как это уже сотни раз представлял себе Пауло: не слишком быстро, чтобы не возбуждать подозрений, но и не слишком медленно, чтобы их кто-нибудь не узнал. Все прошло благополучно. Им не пришлось никого подкупать, и на оставшиеся деньги можно было прожить несколько дней.
Пауло с Луисом Карлосом пришли на автобусную остановку и купили два билета до Мангаритибы - приморского городка в ста километрах от Рио-де-Жанейро. Солнце уже садилось, когда они договорились с лодочником, чтобы тот доставил их на островок в получасе хода от побережья. Островок этот - Гуаиба - доживал тогда последние дни: Пауло еще не успел толком повзрослеть, когда это райское местечко превратили в терминал для вывоза железной руды. На одном его мысу, на пляже Тапера стоял загородный домик Элоизы Арарипе "Тети Элой", родной тетки Пауло по матери. Только добравшись до него, юноша почувствовал, что они с Карлосом наконец избавлены от проклятой клиники, докторов и санитаров.
Домик тети Элой был идеальным убежищем, но вскоре беглецы поняли, что долго им тут не прожить. Хозяйка приезжала сюда очень редко, и в доме был только один глиняный фильтр, до половины заполненный водой подозрительно зеленоватого цвета. Диковатый сторож, живший неподалеку в хижине, не пожелал делиться с приятелями ужином, и они обчистили росшее во дворе банановое дерево. Наутро проснулись искусанные москитами - и вновь им пришлось завтракать, а затем обедать и ужинать все теми же бананами. На второй день заика предложил внести какое-то разнообразие в меню и наловить рыбы, но от замысла пришлось отказаться: плита оказалась отключена от газа, а на кухне не было ни посуды, ни соли, ни масла - вообще ничего. Во вторник, на третий день пребывания на острове, приятели несколько часов просидели у причала, дожидаясь лодки, которая вернула бы их на материк. Когда автобус довез их из Мангаритибы в Рио, Пауло сказал спутнику, что будет прятаться еще несколько дней, а потом решит, что делать дальше. А Луис Карлос счел, что приключений с него довольно и пора возвращаться в клинику доктора Бенжамина.
Беглецы расстались, хохоча и обещая друг другу когда-нибудь встретиться. Сын инженера Педро сел в автобус и приехал к Жоэлу Маседо, у которого собирался немного пожить и собраться с мыслями. Жоэл принял друга с распростертыми объятиями, только он опасался, что его квартира - не самое лучшее убежище для Пауло: Педро и Лижия знали, что их сын время от времени прежде ночевал именно здесь. Идеально подошло бы другое место - квартира, которую отец Жоэла недавно приобрел в районе Кабо-Фрио. Перед поездкой туда Жоэл потребовал, чтобы Пауло, не мывшийся уже четыре дня, привел себя в порядок, принял душ и переоделся. Друзья выехали на шоссе на машине Жоэла, которую вел хозяин: Пауло после наезда не решался садиться за руль. Молодые люди провели несколько чудесных дней - пили пиво в квартале Ожива, гуляли по пляжу Коншас и читали литературу, которой теперь увлекался Жоэл: русская драматургия, пьесы Горького и Гоголя. Когда деньги Ренаты закончились, Пауло решил, что пора возвращаться. В бегах он провел целую неделю, и скрываться больше не имело смысла. Бесцельная жизнь была не по нему. Пауло позвонил из автомата домой. Услышав голос отца, он понял, что тот не сердится, но серьезно озабочен здоровьем Пауло - как физическим, так и психическим. Узнав, что сын в Кабо-Фрио, инженер Педро любезно предложил приехать за ним на машине, но Пауло из осторожности предпочел вернуться с Жоэлом.