- Наглый лжец, обманщик! Я вижу, что все доктора тут такие: заносчивые и невежественные. Все, все! Как можно?!
Я молчал, я осознал, что был для него никто - я был пыль на дороге (как говорят в Америке). И я почувствовал, что такие удары и разочарования могут повторяться снова и снова. Потому что здесь я и есть никто: у меня нет лицензии, я не сдал врачебный экзамен, я не владею английским. А мой опыт, знания, умения, даже талант - это никому не нужно, не имеет значения. И поэтому просто щелчком по носу, как надоедливую букашку, пренебрежительно отбросил меня мой первый американский коллега, к которому я обратился. Это было глубокое потрясение, из которого я долго не мог выйти.
Ирина и сын переживали моё поражение - это был удар по самому нашему существованию. Много раз потом Ирина выговаривала мне с раздражением:
- Ты сам отчасти виноват в том, что случилось. Это произошло из-за твоей абсолютной неподготовленности. Если бы ты меньше терял времени на разговоры с беженцами, а побольше занимался английским, ты мог бы разговаривать лучше, и к тебе было бы другое отношение. Кому нужны твои наблюдения над иммигрантской массой? Никому. - И добавляла саркастически: - Это всё твоя поэтическая натура.
Жена всегда права. Да, я "терял время", да, я "поэтическая натура". Но ведь я всегда был таким: я любил жизнь во всех её проявлениях, меня тянуло к людям, они меня интересовали, и меня заполняли жившие в душе звуки - я писал стихи. Без всего этого я был не я. Но ведь я же доказал там, в оставленной России, что я не только болтун и мечтатель. И я знал - для нового успеха мне нужно больше времени. Время и общение с новыми людьми лечили меня от пережитого потрясения. Почему вместо понимания и сочувствия Ирина сердилась на меня за то, что составляло мою индивидуальность? Натуру невозможно подавить: как её ни глуши, она всё равно остаётся в тебе. И нельзя обвинять человека в том, какая у него натура - он с ней родился и вырос.
В глубине души я очень обиделся на Ирину, и эта обида оставила рубец.
Её раздражение ко мне вызывало такое же отношение сына. Молодые души мало понимают, но остро чувствуют. Он всё больше мрачнел и почти совсем перестал разговаривать со мной. Так одна неудача привела к другим осложнениям. В семье нашей назревала критическая ситуация.
А всё-таки Ирина пыталась и помочь мне. Я уже потом узнал, что по секрету от меня она ходила для переговоров к ребе реформистской синагоги, в двух кварталах от нас. Наши казанские соседи-приятели, единственные, с кем мы сошлись на этапах беженства, рекомендовали ей того ребе как человека культурного, отзывчивого и влиятельного. Этим милым людям пришло в голову, после 25-летнего супружества, сыграть в синагоге традиционную еврейскую свадьбу под кипой. И уговорил их как раз тот ребе.
Этому предшествовала интересная история: вокруг нашей гостиницы было много синагог различного толкования еврейской религии - от очень консервативного хасидского направления с канонами одежды в чёрные лапсердаки и шляпы для мужчин, и с ношением париков на бритых головах для женщин, и где мужчины и женщины обязаны быть разделены во время их частых молитв; до полной свободы реформистского направления - одевайтесь как хотите и молитесь все вместе. Для наших беженцев и то и другое было чуждо - в стране, где любая религия была гонима, они выросли атеистами. Это вызывало неодобрение еврейского общества вокруг нас: в Америке еврейство всегда определялось не как национальность, а как религия.
- Эти русские должны прежде всего стать настоящими евреями, - говорили про нас американцы. И они всячески пытались склонять нас к религии. Синагоги существовали на пожертвования их прихожан и были заинтересованы залучить к себе побольше беженцев - прихожанам это импонировало, и они жертвовали больше. Казанские наши друзья, мягкие по характеру, первыми согласились на совершение над ними религиозного обряда. А для ребе в этом была прямая выгода: видя его активность, местные прихожане давали на его синагогу больше денег.
Ирина терпеть не могла никакие религиозные культы и решилась на переговоры с ребе только потому, что та синагога была реформистской. Скрепя сердце, она пошла на деловую встречу. Ребе был одет в обычный костюм и выглядел совсем не как традиционный ребе. Его приветливая манера общения понравилась Ирине. Он выслушал её рассказ о причинах нашего отъезда из России, о моих талантах, о том, с каким желанием быть полезным новой стране я приехал сюда. Она просила его поддержать меня, помочь мне найти работу, чтобы я не потерял веру в себя и снова смог стать активным и полезным человеком. Ребе обещал обязательно сделать для меня что-нибудь. Он даже хотел пригласить нас обоих на обед к себе домой и познакомить со своей женой. Он собирался помочь и Ирине найти работу в научной лаборатории.
В назначенную субботу мы пошли на свадьбу наших приятелей. Собралось довольного много беженцев, никто из нас до этого не видел никакого еврейского обряда. Обычные прихожане молились, а наши сидели зеваками и комментировали, перешёптываясь.
Свадьба была весёлая, прихожане пели и танцевали, вовлекая и наших. Многие притоптывали, а доктор Тася пошла в настоящий пляс. Она прихватила с собой коротышку мистера Лупшица: Тася шла кругами, а он, подбоченясь, сучил ножками и шариком вертелся на месте. Впервые мы попробовали кошерное вино из Израиля. Многим оно не понравилось - слишком слабое для выходцев из России.
После этой свадьбы Ирина не выдержала тайны и рассказала мне о своей попытке. На этот раз она верила в успех больше, чем я, даже подбадривала и уговаривала меня:
- Не может быть, чтобы этот ребе так же ничего не сделал, как тот доктор. Он не такой. И уж на этот раз я сама сумела рассказать ему всё как надо. По всему разговору я поняла, что он очень тобой заинтересовался и хочет помочь.
- Посмотрим.
Я в ту пору как будто окаменел душой. Ирина без меня ходила вниз звонить ребе, беседовала по телефону с его женой. Жена ребе очень расхваливала ей повенчанную пару и намекала, что и другим тоже было бы неплохо сыграть религиозную свадьбу в их синагоге. Нам такая комедия и в голову не приходила: валять дурака как компромисс за патронаж? Ни за что на свете мы бы не стали делать это. И постепенно Ирина стала терять энтузиазм и веру в того ребе. После пяти-шести безрезультатных разговоров она перестала звонить. После этого и она сильно помрачнела, во взгляде её появились искры озлобления, и почти всегда она ходила с прикушенной губой.
И религию, и всех, кто её проповедовал, она возненавидела ещё больше.
Но мне всё было безразлично. Я понимал: ни на какую помощь надеяться мы не могли, ничего мы здесь не значили, мы стали тем, что по-американски образно называется Dust on the Street (пылью на дороге).
Мои попытки выплывать
Палящий зной и изнуряющая влажность ньюйоркското лета превосходят все достоинства этого города - когда наступило лето, то пропало желание что-либо делать днём. Нас стали мучить непривычно жаркие дни: после полудня солнцепёк сгущался до духоты, от Атлантики надвигалась влажность испарений, а на улицах это смешивалось с вонью от отбросов в мусорных корзинах и на мостовой. С непривычки бывало тяжело дышать, и мы забегали в магазины, где воздух охлаждался мощными кондиционерами. К нашему изумлению, чем жарче становилось, тем больше на улицу высыпало смуглого населения - хиспаникс и чёрных. Теперь они, явно счастливые такой погодой, до поздней ночи топтались перед домами и мелкими магазинчиками-лавочками. У многих в руках были радиоприёмники, и они ходили по улицам под оглушительный аккомпанемент своих песен. Для них это была погода их Карибских островов. А на скамейках Бродвея весь день преспокойно сидели старые белые женщины - урождённые жительницы Нью-Йорка, кто с тележками для покупок, кто с сигаретами в зубах. Их эта жара, влажность и запахи ничуть не смущали.
В вестибюле нашей гостиницы дули свежие струи кондиционера. Поэтому там толпилось ешё больше постояльцев и беженцев. Не желая раздражать Ирину, я теперь не задерживался около них. Но однажды увидел там харьковского часовщика, бывшего жильца, который пришёл нас навестить в субботу. Он и на этот раз говорил шумно, но уже по другому поводу:
- Почему это я не должен работать по субботам? Я теряю на этом пятьдесят долларов! Я сказал хозяину, что хочу работать по субботам тоже. А он говорит, что евреям по субботам работать нельзя. А если я хочу? Что это - я в свободной стране или нет? Если так будет продолжаться, я уйду от него и начну своё дело.
Потом он принялся детально обсуждать с постояльцами, какую ему лучше купить подержанную машину:
- Для начала я хочу подержанную и большую, чтобы безопасней. А когда научусь водить сам, то куплю себе новую, а эту отдам жене.
Берл сказал мне:
- Видите, что происходит с человеком в Америке, а? Теперь он уже не такой нервный и не жалеет, что приехал. Теперь он хочет покупать одна машина, потом другая машина - помалу, помалу. Это Америка!
Да, Берл был прав - доказательство налицо. Когда-нибудь наступит и на нашей улице праздник. Когда?
А пока что по ночам было так душно в номере, что мы изнывали от духоты и открывали окна. Но Бродвей гудел под нашими окнами, и от городского шума было невозможно заснуть: поток мчащихся машин, перекрикивание всю ночь торговцев наркотиками и каких-то подозрительных компаний, иногда даже звуки выстрелов; а вдобавок к этому - пугающие сирены полицейских машин, пронзительное завывание машин скорой помощи и оглушающее пароходоподобное гудение приближающихся и удаляющихся тяжёлых пожарных машин. Бедная моя Ирина была абсолютно измучена. Надо было скорей уезжать из гостиницы. Хозяин дома обещал подготовить нашу квартиру к первому июня, но ремонт всё затягивался.
Прошло уже четыре месяца, как мы покинули Москву. Несмотря на постоянную занятость учёбой и разнообразными делами по устройству, я часто вспоминал прошлое и оставленных там друзей. Мои воспоминания как бы обволакивались матовой кисеёй времени и событий. Это не была тоска по Родине, я ни на минуту не хотел бы вернуться туда, не хотел снова её увидеть. Но так много новых впечатлений обрушилось на нас, что в думах о прошлом я невольно находил отдых от напряжения и суеты настоящего. Ирине я про свои воспоминания и размышления говорить не хотел - в ту пору мы во многом отдалились друг от друга…
По утрам я провожал её до Центрального парка, дальше она шла одна, а я отправлялся на пробежку и подтягивания на турнике, пока не наступила жара. Пробегаясь, я любовался деревьями парка, особенно красавицами магнолиями, вишнёвыми деревьями и платанами, которых в нашей полосе России не было.
Но вот мы, наконец, получили ключи от квартиры. Она сверкала свежестью ремонта и абсолютной пустотой: мебели у нас не было. Многие из беженцев переправляли в контейнерах свою мебель из Союза в Израиль, а уже оттуда, заботами и оплатой американских властей, она ещё долго плыла в Америку. Хозяева её всегда волновались и нервничали. Но мы не хотели этой канители и не вывозили свою мебель.
Мы с сыном квартире были рады, но Ирина вошла в неё без радости - она продолжала её не любить. А может быть, в ту пору в её душе не было сил радоваться.
Рады - не рады, а обставляться надо, и мы втроём пошли покупать мебель. В нашей прошлой жизни в России покупка мебели была кошмаром: её или совсем не было в продаже, или была такая, что на неё не хотелось смотреть. Без большого блата или взятки ничего приличного купить было нельзя. А в Нью-Йорке всё было просто: как раз в нашем районе была мебель на все вкусы и цены, чуть ли не в каждом квартале - только деньги плати. Мы уже заранее присмотрели близкий магазин, хозяин его был кубинский иммигрант. Поэтому и мебель там была пышного псевдоиспанского стиля, и нам не очень нравилась, но зато подходила по относительно недорогой цене. Кроме нас, покупателей не было, хозяин не отходил от нас. Услыхав, что я доктор:
- Я могу вам предложить долгосрочный кредит на большую сумму. На Кубе у меня было много клиентов докторов, все богатые, и все покупали у меня в кредит.
Мы с Ириной переглянулись: покупка в кредит была новостью для нас, но хозяин даже не представлял, на какой долгий срок нам нужен кредит. Мы и сами тоже не представляли.
- Нет, спасибо. Мне ещё нужно сдавать докторский экзамен.
- Это ничего, я буду ждать. Вы можете выплачивать по частям.
Тоже была новинка для нас. Но, незнакомые с таким сервисом, мы предпочли покупать по старинке - деньги на бочку.
Ирина стремилась выбирать что дешевле, а мне казалось, что мебель покупается надолго и лучше выбрать то, что нравится, хотя бы и немного дороже. Мы спорили враждебным полушепотом почти возле каждого предмета. Я ещё обязательно хотел купить цветной телевизор с дистанционным управлением. Там стоял такой, фирмы "Адмирал", за $200. Ирине казалось это непозволительной роскошью:
- Зачем нам телевизор, да ещё цветной, да ещё с дистанционным управлением?
- Он нам просто необходим - для привыкания к английскому языку и для познавания нашей страны.
- А я считаю, что это лишняя роскошь.
Хозяин вежливо стоял в стороне, не понимая, о чём мы спорили. Наш Младший тем временем смотрел по тому телевизору мультипликационный фильм и хохотал. Я настоял на своём, Ирина надулась. Тут хозяин спросил:
- Не желаете ли купить аппараты для кондиционирования воздуха? Летом в Нью-Йорке жарко.
- Да, хотим, - сразу выпалила Ирина. - Кондиционеры нам важней всего. Я согласна спать на полу, но не хочу больше задыхаться от жары и духоты.
Потратили мы почти $2000 и за два часа (с препирательствами) купили, что хотели.
Хозяин провожал нас на улицу, обещал завтра же всё бесплатно доставить, просил заходить опять и снова предлагал кредит. А мы удивлялись: как всё легко и просто в Америке - только деньги плати.
Спасибо моей тётке Любе, она приберегла для нас несколько предметов из добротной старой обстановки её покойного брата: кровать, письменный стол и комод для белья. Это всё в комнату Младшего - ему отдали дальнюю изолированную спальню, чтобы он мог там спокойно заниматься. Ещё был складной столовый стол, старинный книжный шкаф, старинный диван и около 500 томов русской классики из моей библиотеки (я по почте заранее пересылал их из Москвы). Всё это привезли дети Джака Чёрчина, с которым мы подружились, считая теперь друг друга кузенами.
Хозяин магазина сам привёз мебель и сам установил в окна аппараты для кондиционирования воздуха. До чего же хороша жизнь, когда они гудят и посылают струи прохладного воздуха! Разочарование было только с телевизором - изображение плохое, экран - как посыпанный песком. С проволочной антенной он лучше всего работал на кухне. Ирина дулась:
- Вот, теперь будем смотреть телевизор на кухне. Всё твои затеи.
Оказалось, в Нью-Йорке надо пользоваться кабельной антенной - $25 за соединение и ежемесячная плата $15. Я приуныл, а у Ирины это вызвало бурную реакцию:
- Я говорила, что телевизор нам не нужен! Зачем ты его купил? Теперь что будем с ним делать?
Ирину беспокоило, что во мне не погасли прежние привычки состоятельного человека, что я растрачу все наши небольшие деньги. Я только вздыхал про себя - лучше было с ней не спорить, а делать всё без лишних обсуждений.
Для оформления платы счетов за электричество, газ, телефон и кабельное телевидение нужно было ехать на 125-ю улицу - в Гарлем. Там я ещё ни разу не был и, признаться, испытывал некоторую встревоженность. О Гарлеме мы слышали ещё в России: много говорили и писали, что это район только для чёрных и белым людям там опасно. С момента приезда беженцы испытывали настороженные чувства к людям с чёрной кожей. Расовые предрассудки и невосприятие жили в нас, как врождённый инстинкт. С первого дня нас многократно предупреждали в НЙАНА, чтобы мы не произносили слово "негр", что это такое же оскорбление для чернокожих, как в России слово "жид" для евреев. Надо было называть их "чёрные", а ещё лучше - "африканские американцы". Понять это было трудно. Ещё нас предупреждали, чтобы мы не вступали в опасную конфронтацию с чёрными: их поведение непредсказуемо - они могут оскорбить, избить, ранить, а то и убить. Это звучало странно: мы знали, что приехали в страну, где белые составляют большинство, а чёрные - меньшинство. Что же это за демократия, где есть такой антагонизм и большинство должно опасаться и сторониться меньшинства? Нам разъяснили, что этот антагонизм имеет свои исторические корни: белые привезли сюда из Африки рабов - предков теперешних чёрных, сто лет держали их в рабстве, и ещё лет двадцать назад в Америке была развита расовая дискриминация и сегрегация - разобщение чёрных и белых. Это мы знали - советская пресса раздувала это, как могла. Когда чёрного студента Джеймса Мередита не допускали на занятия в колледже, нам прожужжали об этом все уши. Будто в самом Союзе не было дискриминации.
В НЙАНА нам объясняли, что белые якобы должны испытывать перед чёрными чувство вины и должны относиться к ним с повышенной внимательностью. Поэтому их даже стараются побольше принимать на работу и на учёбу. Тут уж мы ничего не понимали: как сегодняшние люди могут чувствовать на себе вину прошлых поколений? Я, как всегда, спросил об этом Берла. Он ответил:
- А, знаете, это в Нью-Йорке и в других больших городах так считают. Потому что здесь много чёрных, они целыми поколениями приспособились жить на поддержке городских властей: им всё дают бесплатно. А в глубине Америки этого нет. Там есть даже такие районы и штаты, куда чёрные боятся появиться. Ничего, помалу, помалу вы всё поймёте. Это Америка.
Отправляясь в Гарлем, я был насторожён. Когда я вышел из станции метро, то увидел себя со всех сторон окружённым чёрными пешеходами. 125-я улица, широкая и прямая, хорошо проглядывается в обоих направлениях. И на обоих я видел сотни чёрных. Кажется, я был чуть ли не единственный белый среди них. Внутренне поёживаясь, я напряг мышцы плеч и засунул правую руку в карман - будто у меня там мог быть револьвер. Я шёл и искал нужный мне номер дома, и никто вокруг не обращал на меня внимания - те чёрные, кого я видел, выглядели довольно обычно. В большом здании управления, куда я пришёл, было много белых сотрудников и посетителей. У меня отлегло на душе. Когда я шёл обратно к станции метро, я уже не держал руку в кармане. У страха глаза велики, говорят.
Уже потом я узнал, что самые опасные районы города - это Южный Бронкс и Бэдфорд-Стайверсент в Бруклине, а совсем не Гарлем. Там мне предстояло в будушем работать и испытать довольно много неприятных столкновений с чёрными.
На другой день раздался звонок, и я открыл дверь - там стояла молодая и низкорослая женщина такой невероятной толщины, что она не без труда прошла через дверной проём.
- Я кабельное телевидение, - заявила она.