- Твой сын звонил, что сдал экзамен.
Я ещё не ожидал так скоро своего результата, поэтому просто поблагодарил. До прихода домой я ничего не знал о своём успехе. Но когда я открыл дверь, Младший тут же выскочил мне навстречу с письмом в руках и гордо показал результат - 78. От неожиданности у меня как будто голова закружилась. Младший был так откровенно рад, что вился и прыгал вокруг меня, как большой щенок. По его лицу было видно, что он окончательно примирился со мной: радость и достижения объединили нас. Что ж, это было нормально - родители должны заслуживать уважение их взрослых детей.
У Младшего были свои учебные проблемы: через год он заканчивал колледж, и, чтобы поступить в медицинский институт, ему нужны были самые высокие отметки. Кроме этого, надо было сдать МСАТ (Medical College Admitting Test), тоже с высокой оценкой.
Только при этом можно было рассчитывать на успех. По многим примерам мы знали, что попасть русскому иммигранту в американский медицинский институт - почти то же самое, что верблюду пролезть через угольное ушко - из сотен этого добивались лишь двое-трое. Естественно, Младший много занимался и всё больше волновался, проявляя свою молодую неустойчивую психику. Ему всё чаще надо было что-нибудь обсудить дома. Теперь я опять становился для него большим авторитетом, чем Ирина. Он по-детски наивно образовывал коалицию со мной, считая нас с ним на одном уровне и намного выше, чем была она. С неразумно молодой заносчивостью он говорил ей:
- Если бы тебе пришлось учиться столько, сколько нам с отцом, ты бы не выдержала.
Меня это смешило, зато Ирина обижалась не на шутку:
- Ах ты, паршивый неразумный щенок! - кричала она ему. - Да я окончила Московский университет, когда ты ещё не родился, и защитила кандидатскую диссертацию, когда ты ещё не умел писать.
- А мне всё равно, что было в России - уже не считается, - говорил он на английском, стараясь произносить всё с британским произношением.
Мы с Ириной за это над ним посмеивались. А он с недавних пор вообще перестал по-русски говорить с нами дома:
- Я живу в Америке и хочу говорить как настоящий американец, без русского акцента, - заносчиво заявлял он. - Поэтому я решил больше ни слова не произносить на русском. Если хотите со мной говорить - только по-английски. А какое у меня произношение - британское или американское, это моё дело.
Мы пытались его уговаривать не забывать русский, но это было бесполезно. Занимаясь исключительно на английском, вращаясь лишь среди американцев, он не желал принимать ничего русского. Многие молодые иммигранты занимали негативные позиции ко всему русскому, в том числе и к языку.
Получив бумагу о сдаче медицинской части экзамена, я в конце одного из рабочих дней пошёл к директору Ризо с бутылкой французского шампанского и подговорил двух его секретарей, чтобы они меня поддержали.
- Доктор Ризо, я сдал экзамен и хочу это отпраздновать с вами и вашими помощницами. Вы меня взяли на работу, и я вам очень за это благодарен. Может быть, я смогу снова стать вашим коллегой.
Он стал отказываться, потом согласился только пригубить:
- Я вами доволен. Помните, я вам сказал, что вы мне сразу понравились. Так вот, может быть, мне удастся помочь вам поступить в резидентуру.
Это было сверхзаманчиво - в возрасте пятьдесят два я не очень надеялся найти место в хирургической резидентуре. А шампанское мы выпили втроём с секретаршами.
И вскоре я получил по почте толстый пакет: мой американский переводчик Майкл прислал, наконец, перевод первых ста страниц моей книги на английский, которого я ждал уже около года. Я впился в них глазами и, насколько мог понять, решил, что перевод был довольно близок к оригиналу. Я отнёс его Ховарду, чтобы он всё-таки получил полное представление об историях, которые я ему рассказывал на своём минимальном английском. Ховард пришёл в бурный восторг:
- Владимир, почему ты никогда не говорил, что твои истории такие интересные? Почему ты не говорил этого?
- Я пытался, но мне было трудно объяснить. И ты перебивал меня всё время своими вопросами.
- Что значит - перебивал? Это очень существенные поправки к твоим историям, они важны для американского читателя. Теперь я расставлю всё по местам, напишу Предложение и Оглавление - и успех обеспечен: через месяц-два мы будем иметь контракт с издательством и кучу денег. О’кеу!
Хотя я не совсем доверчиво относился к Ховарду, но всё-таки он был моей единственной надеждой найти издателя. А он взахлёб продолжал:
- Теперь нам пора заключить договор между собой. Для этого надо иметь юриста, а потом и литературного агента, который будет представлять рукопись и торговаться с издателями. Есть у тебя свой юрист?
- Н-н-нет, я никого не знаю.
- У меня есть хороший юрист, а его жена - хороший литературный агент. Я покажу им Предложение и уверен, что они возьмутся помочь нам. Ты согласен?
- Почему нет? - конечно.
Я рассказал об этом Ирине, она насупилась:
- Будь с ним осторожен, по-моему, ему ни в чём нельзя доверять - он хочет обобрать тебя.
Моя Ирина всегда настороже.
* * *
Работая с американцами, я присматривался к традициям их поведения и старался перенимать у них то, что мне казалось типичным и рациональным. И одним из первых уроков было - научиться их спокойному оптимизму в восприятии повседневных забот и трудностей, улыбаться на работе. Таких черт в русском национальном характере нет - откуда же им было взяться, если мы веками были подвержены недоверию, насторожённости и панике. Но я хотел стать американцем, и надо было научиться вести себя, как они - быть всегда с виду спокойным и уметь улыбаться. Но улыбаться искусственно - это ещё хуже, чем не улыбаться вообще. По счастью, я улыбаюсь естественно - улыбка всегда была в арсенале моего характера.
В непривычном моём положении гипсового техника, на ступень ниже позиции медсестры, проявлять спокойную удовлетворённость и улыбаться, казалось, было бы странным. Но первые недели я был так счастлив самой работе, так увлечён внедрением в новую жизнь, что это и было для меня естественно. Новый мой приятель доктор Уолтер Бессер всегда меня подбадривал и часто весело повторял:
- Владимир, всё у тебя будет в порядке, помни американскую поговорку Don’t worry, be happy - не беспокойся, будь доволен. Это слова из песни, но они отражают настоящую философию американцев.
Днём мне часто приходилось быть, что называется, на побегушках у разных докторов и сестёр, я бесприкословно и старательно исполнял, что поручали делать, накладывал и снимал гипсовые повязки с резидентами. Я работал со всей старательностью и вёл себя соответственно своему положению: на ярмарке служебных отношений надо уметь соответствовать тому ярлыку, который на тебе висит. Зато по вечерам, два-три раза в неделю, я ассистировал на операциях Уолтеру - допоздна и до усталости, и эго искупало все, какие были, неудобства моего положения - я опять чувствовал себя хирургом. Мы с ним становились друзьями, он расспрашивал меня о жизни в России и рассказывал, что сам вырос в Панаме, куда ещё в 1938 году иммигрировал его отец, польский еврей. Мать Уолтера была креолка, от неё он получил слегка смуглую кожу и чрезвычайно живой и весёлый характер. В этот госпиталь он пришёл работать недавно, после резидентуры в еврейском госпитале Бруклина, в Нью-Йорке (Brooklyn Jewish Hospital). Как младший он был вынужден уступать дневное операционное время старшим и все операции делал по вечерам.
Резиденты рады были уступить мне своё место у операционного стола поздно вечером. А я только и мог ассистировать после работы. За несколько недель я научился от Уолтера пользоваться новыми для себя инструментами, руки мои окрепли, и мы с ним сплотились в хорошо сработанную операционную бригаду. Другие доктора, включая директора, тоже стали звать меня на помощь в операциях. Некоторые из них, помоложе, иногда даже спрашивали моего совета - что и как я бы сделал. Они относились ко мне как к коллеге с опытом. Теперь на конференциях я уже не стеснялся есть с ними пончики и пить кофе, и я начинал уже лучше понимать их быстрый разговорный английский.
Жители Нью-Йорка привычны к иммигрантам из всех стран мира. Однако именно советских граждан в начале 1980-х годов, когда я стал работать в госпитале, было относительно мало: иммиграция из Советской России началась недавно. В нашем госпитале я, кажется, был первый. И уж наверняка я был там первый русский доктор. Попав в среду своих американских коллег, я ожидал, что кто-нибудь из них станет интересоваться состоянием нашей общей специальности в России. Тем более что Россия всё ещё была за железным занавесом, и сведения о советской науке были скудные. Естественно было поинтересоваться, что там делается. Но только два молодых доктора, Уолтер Бессер и Ричард Хэлберг, спрашивали:
- Владимир, что ты можешь рассказать о новом в русской ортопедии?
- По правде говоря, почти ничего. Как я теперь вижу, русская медицина, в частности ортопедическая хирургия, очень сильно отстала от американской. Но всё-таки есть там одно интересное новшество: метод Илизарова для удлинения и срашения костей его аппаратом наружной фиксации.
Особенно интересовался Уолтер:
- Да, да, я немного слышал об этом от кубинских ортопедов. Я встречался с некоторыми из них в Испании, и они рассказывали интересные вещи об этом, как его? - об Илизарове. Говорили, что он бывал на Кубе и показывал там свой метод в действии. Ты его знал?
- Мы были хорошие друзья.
- Расскажи поподробнее - в чем сущность его метода?
- Он сделал интересное открытие: если кость прочно фиксирована в аппарате наружной фиксации, то путём её медленного и дозированного растяжения на месте рассечения можно вызвать процесс образования новой костной ткани.
И я рисовал Уолтеру схему операции Илизарова. Он рассматривал, говорил:
- Очень интересно и необычно. В Америке это пока не делают.
- Знаешь, я бы с удовольствием рассказал нашим докторам об этом, но их, кажется, ничего из России не интересует.
- Владимир, ты ещё не знаешь: американцы все хвастуны и зазнайки, и доктора тоже. Они считают себя умней всех на свете, - и он, как всегда, заливисто смеялся.
Большинство докторов были евреи и итальянцы по происхождению, все урождённые американцы. Я учился у них правильному произношению. Особенно мне нравился своим красивым английским доктор Денис Фэбиан, я часто про себя повторял за ним какое-нибудь чётко и красиво произнесённое слово. Мне это нужно было для сдачи языкового экзамена - все свободные вечера дома я готовился к нему.
Внимательно слушая и следя за работой своих коллег, я знакомился с американским направлением в тактике лечения - хирургия каждой страны имеет свои традиции. В Америке хирургия доминировала в лечении многих болезней, которые в России лечили только консервативно.
Госпиталь наш казался мне чрезвычайно богатым. Больше всего меня поражало, что я никогда не слышал обычного в России слова "нет" - всё, что необходимо для лечения больных, всегда было под рукой. Я как-то сказал одному резиденту:
- Какой богатый наш госпиталь!
Он посмотрел на меня с удивлением:
- Владимир, это бедный госпиталь. Ты даже не представляешь, насколько богаче многие другие госпитали.
Наступила моя очередь удивиться:
- Что же в них есть такого, что они ещё богаче?
- Слушай, в них есть такие аппараты и такое оборудование, которые стоят десятки миллионов долларов - всё самое новейшее и самое лучшее.
У меня не хватило фантазии представить себе это. А вернее - не хватало американских наблюдений. И я никак не мог привыкнуть к тому, что многие довольно дорогие устройства и приспособления были только для однократного применения. Мне непривычно и странно было видеть, как выбрасывались в медицинские мусорные контейнеры тысячи шприцов с отличнейшими иглами, первоклассные пластмассовые катетеры, даже сложные пластмассовые аппараты, стоившие не менее пятисот долларов. От этого я просто расстраивался. Сёстры и резиденты говорили мне:
- Это верно, что это дорого стоит. Но если всё это подготавливать для следующего употребления, то будет стоить ешё дороже - слишком много труда, а он дорого стоит.
Так я начинал на практике понимать, как высоко в Америке пенится труд людей.
По вечерам я стал записывать дневные впечатления: особенности операций и инструментов, типы людей и характер их отношений - всё новое для меня. Накапливались наблюдения, и зарождалась мысль, что это может пригодиться для чего-то. Из тех записок и получилась потом эта книга.
Торможение
Всё шло хорошо, и я улыбался всё больше и чаще. Однако хорошее долго не держится: вернулась с курсов повышения квалификации операционная сестра Фрэн, хмурая и угловатая женщина лет под сорок. Она с недовольством посматривала в мою сторону и несколько раз делала мне мелкие замечания в резкой форме. Даже когда я пытался ей в чём-нибудь помочь, она вырывала у меня из рук: - Я сама сделаю!
Однажды, когда я мыл руки на операцию, она бросила с раздражением:
- Владимир, ты не имеешь права ассистировать, у тебя нет лицензии.
В своём бесправном положении я не знал, что ответить, стоял с мокрыми руками, с которых стекал мыльный раствор. Уолтер и другие сёстры вступились за меня:
- Но ведь Владимир - ортопедический хирург с большим опытом.
Она злобно повторила:
- По закону штата он не должен касаться больных.
- Но он уже сдал медицинский экзамен в этой стране.
- Мне всё равно - пока у него нет лицензии, он не имеет права участвовать в лечении.
Строго формально она была права: по американскому закону право участвовать в лечении имеет лишь тот, у кого есть лицензия. Этот закон часто обходили во многих госпиталях, но лишь - пока кому-то не приходило в голову его держаться. Лицензии-бумажки у меня не было, и всё упёрлось в плохой характер Фрэн.
С горьким ощущением бесправия и бессилия я должен был прервать мытьё рук и остался стоять позади хирургов. Мои друзья ворчали на неё:
- У-у, злобная дура! И чего ей надо? - и успокаивали меня: - Take it easy - не огорчайся, пошла она, знаешь куда…
В тот вечер я пришёл домой необычно рано.
Но меня как магнитом тянуло в операционную, и теперь, приходя, я помогал своим приятельницам сёстрам перекладывать больных с каталки на операционный стол, помогал доктору-анестезиологу в подготовке для наркоза, а когда один из хирургов смазывал иодом или раствором бетадина кожу больного, я поддерживал на весу обрабатываемую руку или ногу. Потом я завязывал стерильные халаты на спинах хирургов и - становился позади них. Все операции я стоял позади, присматриваясь - что и как они делали, и мысленно я сравнивал их работу с тем, что сам когда-то делал. В этом был интерес музыканта на пенсии, который перестал концертировать и ходит на концерты других - слушать, как они играют. Не знаю, что испытывает при этом музыкант, но мне было грустно.
После окончания операции я помогал резиденту и анестезиологу переложить больного на каталку и вёз его с ними вместе. Многие доктора и сёстры сочувствовали мне и уговаривали доктора Ризо дать мне разрешение ассистировать. Он отнёсся к этому осторожно, обещал поговорить с Фрэн, чтобы она уступила. Несколько дней я надеялся, а Уолтер спрашивал с нетерпением:
- Владимир, дал тебе доктор Ризо разрешение ассистировать?
- Нет ещё.
Через несколько дней Ризо сказал мне:
- Владимир, я разговаривал с Фрэн, но она упёрлась на том, что у тебя нет лицензии. Мы её посылали на курсы для изучения юридических прав операционного персонала. Хоть я и директор, но ничем не могу тебе помочь - я не могу идти против закона.
Хотя и горькое для меня, но и это тоже было интересное наблюдение: как в Америке соблюдают законы. Логическая правота была за меня, но законной правоты не было. Ничего подобного в России мы не знали: при многовековой системе диктатуры на всех уровнях все начальники нарушали законы. Теперь приходилось подчиняться законам.
Только один из старших докторов-аттендингов, Стенли Аксельрод, высокий еврей и сын иммигрантов из России, часто пренебрежительно смотрел на меня. У него была привычка разговаривать со мной, развалясь на диване в комнате для врачей, когда я стоял перед ним.
- Ах, как я устал, Владимир, - со вздохом начинал он. - Где ты был утром? Ты мне был нужен. Где ты был?
- Я был на конференции резидентов в департаменте реабилитации (лечебной физкультуры).
- Зачем технику нужны конференции? Не понимаю. - Он картинно разводил руками и продолжал: - У тебя есть семья?
- Да, жена и сын.
- Вот как?! - почему-то его это удивляло, хотя он уже спрашивал меня об этом много раз. - Что ты собираешься делать в этой стране?
- Хочу поступить в резидентуру, чтобы снова стать ортопедическим хирургом.
- Are you crasy? - ты с ума сошёл? - в твоём-то возрасте!
- Мы с вами одних лет.
- Ну, я бы не стал на твоём месте мечтать об этом. Слушай, а почему ты вообше уехал из России?
На этот вопрос я не хотел отвечать ему - сыну иммигранта из России. Мне вообше хотелось бы послать его к чёрту, но я буркнул:
- Захотел в Америку.
- Ну, это твоё дело, конечно. Послушай, я должен тебе сказать, что ты превышаешь свои обязанности.
- Какие? - удивился я.
- Фрэн сказала мне, что ты вывозишь больных на каталке в послеоперационную палату.
- Ну да, вместе с анестезиологом и резидентом.
- Ты не имеешь права делать это.
Это было абсолютным абсурдом даже перед законом - я был только физической силой, толкающей каталку. И он не был моим начальником, не его это дело. Значит, Фрэн продолжала вредить мне, жалуясь другим за моей спиной. Но я не имел права и не хотел с ним связываться, опасаясь, что он может навредить ещё больше. Ага, интриги, оказывается, хоть и не так много, как в России, но умеют плести и в Америке!
- Ладно, не буду.
Он ещё глубже разваливался на диване и снова жаловался:
- Ах, как я устал, Владимир! Нет, я бы ни за что не стал начинать резидентуру сначала. Неужели ты хочешь это сделать? Ты с ума сошёл!..
У него было ко мне пренебрежение, а у меня к нему - презрение. Но приходилось глубоко прятать уязвлённое самолюбие: такова иммигрантская судьба. По суги, вся иммиграция - это испытание нервов на терпение. Я должен был вынести и выстоять всё. И ещё - как бы это ни было трудно, при любых принижающих превращениях я должен был сохранить свой уровень интеллекта и самоуважения.
И чем горше были мои думы, тем больше хотелось мне увидеть опубликованной свою книгу. Если уж я не мог рассказывать всем и каждому, кто я был на самом деле, то пусть они хотя бы прочтут это.
(С доктором Аксельродом мы встретились через двенадцать лет, когда я читал лекцию врачам в том госпитале. Он сидел и слушал, и потом захотел сфотографироваться со мной. Я согласился только на групповой снимок.)