Мой английский, конечно, не был ясным, но понять, чего мне нужно, было не трудно - в склад приходили только за формой. Хотя мы стояли напротив друг друга, попытки привлечь её внимание были безуспешны - она всё смотрела куда-то в другую стенку, в упор меня не видя. Я стал указывать ей на мой нагрудный знак. Глянув на него искоса, она исчезла, вернулась, без выражения на липе, швырнула мне свёрток и заняла свою позицию. В свёртке были синие брюки и синие рубашки. Я был уверен, что мне полагалась белая форма, как всем, кто работал с больными.
- Извините, это не то, мне полагается белая форма… Простите, я хочу получить белую форму… Видите ли, я буду работать с больными, мне нужна белая форма…
Реакции на толстом чёрном лице никакой, точно говоришь с манекеном. Ну что было делать? Я уже потерял массу ценного времени. Но я всю жизнь носил белые халаты, белый был цвет моей профессии. Даже в самых худших ожиданиях я представлял себя парамедиком в БЕЛОЙ ФОРМЕ. Нет, не стану я менять цвет из-за этой бабы.
Как ни робок я был для начала работы, но пошёл добиваться белой формы по всем инстанциям. Структуры служб я не знал, и вообще ничего не знал, выяснял - от кого это зависело, пока не наступило время ланча; все вспомогательные службы как вымерли. В течение двух часов потом я искал администратора, час растолковывал ему свою просьбу, объясняя своё положение. Он был занят, почти не обращал на меня внимания, потом всё-таки позвонил по телефону той бабе и долго уговаривал её поменять мне синюю форму на белую. В конце концов я опять оказался в подвале у того же окошка. И то же лицо с тем же безразличным выражением торчало там. После новых моих просьб она буркнула:
- Завтра! - и захлопнула окошко. Её рабочий день закончился. И на этом закончился и мой первый тоже.
Дома Ирина ждала меня с рассказами и впечатлениями, а я мог только рассказать, как всё упёрлось в безразличие и негативизм одной чёрной мелкой сошки:
- Не так я представлял себе начало американской работы. Но всё-таки за восемь бесцельно проведенных часов я получу шестьдесят четыре доллара: время - деньги!
Назавтра мне удалось получить белую форму, и помощница администратора, не зная, что со мной делать, отвела меня в другой конец подвала - в Отдел медицинского снабжения. Заведующая встретила меня радостными восклицаниями:
- Добро пожаловать!
Она тоже понятия не имела, что со мной делать, и стала расспрашивать. Я объяснил, что доктор Ризо предложил мне работу ортопедического техника.
- Действительно? Как прекрасно! А что вы раньше делали?
- Я готовился к докторскому экзамену, я был доктором-ортопедом в России.
- Действительно? Как прекрасно! Вы хотите стать доктором?
- Да, я был доктором в России и хочу стать им в Америке.
- Действительно? Как прекрасно. Вы здесь надолго?
- Навсегда, я надеюсь пройти трейнинг и снова стать доктором.
- Действительно? Как прекрасно! А когда вы пройдёте трейнинг, вы снова вернётесь в Россию?
- Нет, я здесь навсегда, я политический беженец.
- Действительно? Как прекрасно! Знаете, что?.. - она повела меня в большую соседнюю комнату, доверху заваленную старым ортопедическим оборудованием - костылями, шинами, ходилками, каталками, креслами на колёсах, коробками с гипсовыми бинтами.
- Ужас, что здесь делается! - она развела руками. - Я никак не могу добиться от администрации, чтобы мне дали кого-нибудь разобраться в этом бедламе. Наведите, пожалуйста, здесь порядок.
И исчезла, обдав меня обворожительной улыбкой. После моих объяснений и её восклицаний это было по меньшей мере странное задание. Если "время - деньги", то зачем меня, квалифицированного техника, "кидать" на рассортировку хлама? Но что было делать: начинать работу с отказа? выразить возмущение? недоумение? Она и не собиралась меня ущемить или обидеть, просто не понимала, для чего я у неё оказался.
Когда-то, ещё в Москве, я говорил, что для начала не погнушаюсь никакой работой в Америке, даже санитарской. Как дословно сбывалось! - слова оказались пророческими. И вот я принялся растаскивать весь тот хлам по разным углам. И так работал неделю.
Моя комната-склад находилась рядом со службами инженерного отдела, и мимо часто проходили люди в синей форме - слесари, механики, электрики. Все они были чёрные, почти все - иммигранты из Латинской Америки и с Карибских островов. В подвале не было работников в белой форме и почти не было - с белыми лицами. Видя меня в тех условиях, они удивлялись, останавливались и заводили разговор:
- Здорово. Ты чего тут делаешь?
- Да вот, разбираю оборудование.
- А ты откуда?
- Из России.
- Из России?! - возможно, я был первый русский на их пути, они тут же спрашивали:
- А это правда, что Россия хочет воевать с Америкой?
Вопрос был закономерен: тогда в разгаре была холодная война, и недавно Россия вторглась в Афганистан, что вызвало возмущение и опасение всего мира.
- Простые люди не хотят войны, её развязывают правительства, а не народ, - отвечал я.
- Ага, понятно…
Они были весёлые, улыбались, смеялись, многие что-то напевали, некоторые, разговаривая, даже пританцовывали.
- А ты чего делал в России? - улыбаясь.
- Я был там доктором, ортопедом.
- Доктором? Наверное, был богатый? - со смехом.
- Н-н-нет, в России вообще нет богатых: там коммунизм - там все бедные.
Тут они все, что называется, покатились от хохота. И я заражался их смехом.
- А в Америке ты чего делаешь?
- Я иммигрировал из России, теперь приходится начинать жизнь сначала: пока работаю ортопедическим техником и пытаюсь снова стать доктором.
- Ты чего, хочешь открыть свой офис? - снова весело.
- Ну, сначала мне надо сдать экзамен и пройти трейнинг.
- А когда пройдёшь трейнинг, уедешь обратно в Россию? - ешё веселей.
- Нет, обратного хода мне нет, кто оттуда уехал, вернуться уже не может.
- Что, в Сибирь пошлют? - с дружным хохотом спрашивали они. Уж как ни мало они знали о России, а про Сибирь слышали.
- Обязательно пошлют, - в тон им отвечал я и снова хохотал вместе с ними.
- А я вот уехал из Коста-Рики, но всё равно каждый год навещаю там своих, - говорил один.
- А я из Ямайки уехал, и тоже дома каждый год бываю, - говорил другой.
Я только разводил руками, показывал жестами, что хорошо, когда можно ездить в свою страну. И опять начинался смех.
Эти простые работяги стали моими первыми друзьями на работе. Никогда раньше я не работал с чёрными, и для меня было приятным открытием, что они были весёлые и дружелюбные. Каждый день потом они заглядывали ко мне:
- Док, здорово. Как дела? Ты не огорчайся, принимай всё просто (take it easy).
Я так и старался воспринимать своё странное положение просто. Но, по-настоящему, эта работа в подвале угнетала меня, и дома я о ней не рассказывал: зачем расстраивать Ирину и Младшего? Но у нас в семье всегда было принято делиться впечатлениями дня, и Ирина с интересом спрашивала:
- Ну, как тебе нравится твоя работа?
- Неплохо, нравится.
- Что тебе приходится делать?
- Ну, пока я ешё только присматриваюсь.
- Сколько же можно присматриваться?
- Поликлиника ещё не открыта, вот я и присматриваюсь.
- Но ты выглядишь усталым.
- Это от непривычной обстановки и оттого, что мне целыми днями надо вести разговоры на английском.
В этом тоже была правда. Впервые мне приходилось говорить только по-английски, и мозги и горло очень от этого уставали. В живом контакте нужна быстрота, а я от непривычки долго и мучительно искал чуть ли не каждое слово.
Меня перевели на третий этаж, где лежали ортопедические больные, и решили пока использовать как помощника сестёр на этажах госпиталя. Заведующая медицинским снабжением была этим недовольна:
- Мне как раз нужен такой работник, как Владимир. Безобразие!
Старшая сестра третьего этажа тоже не знала, что со мной делать, и тоже сначала стала расспрашивать меня о прошлом, восклицая: "Действительно? Как прекрасно!"
Потом сказала:
- Для начала помогайте учиться ходить нашим послеоперационным больным.
И я отправился в палаты выполнять функции помощника медсестры. Эта работа была уже намного приятней и интересней: всё-таки - с больными. Большинство из них были люди пожилые, за семьдесят, а то и за восемьдесят, слабые после операций.
Почти всем им было сделано полное удаление поражённого артритом коленного или тазобедренного сустава, с замещением его искусственным металлическим эндопротезом. У некоторых уже были замещены по два сустава. Эти старухи и старики цеплялись за меня, висли на мне, а я осторожно их поддерживал и водил по палате или по коридору. Приободряя их, я расспрашивал, как они себя чувствуют. К моему удивлению, все отвечали - хорошо (I am all right), хоть и слабыми голосами. В России послеоперационные больные всегда долго и нудно жаловались. У американцев явно было другое отношение к операциям и другая выносливость.
Мне как хирургу было интересно наблюдать если уж не операции, то хотя бы послеоперационные результаты. Первое, что меня поразило, - это хирургическая активность американских ортопедов. В России мы очень редко оперировали старых людей: слишком рискованно для их здоровья и малорационально - сколько им жить осталось? Здесь возраст был не помеха и не препятствие для любой операции. И удивительно, что эти больные переносили большие операции довольно легко и поправлялись быстро - вставали, садились и ходить начинали со второго дня после операции и выписывались через две недели. Всё это было интересно, и об этом я теперь с увлечением рассказывал дома.
Конечно, хотелось поближе познакомиться с тем, что и как делали доктора-резиденты - то, что меня могло ожидать в будущем (если сдам экзамен и повезёт).
Каждое утро, за час до начала работы, резиденты собирались на быструю конференцию-летучку, обсуждали - какие больные поступили за ночь, что им было сделано, кого и как оперировали, и кого готовили для операций. Я решил приходить на эти обсуждения. Молодые ребята резиденты, возраста чуть старше моего сына, дружелюбно отнеслись ко мне:
- Хэлло, Владимир, заходи, садись, будь нашим гостем.
- Слушай, а это правда, что ты был ортопедом в России?..
- А как в России лечили такие переломы?..
Ребята были все как на подбор: молодые крепкие мужчины, высокие и интересные. Но меня поразило - до чего эти юнцы были измотаны работой! Они всегда были усталые. Многие из них дремали на конференциях, головы их сами собой свисали то вниз, то вбок. Дежурили они сутками через сутки: придя на работу накануне утром, они не уходили с неё и на другой день до позднего вечера. Ничего похожего в работе в России не было. Выдержу ли я такую нагрузку теперь?.. Дома я про это не рассказывал, чтобы не пугать Ирину.
Раз в неделю была у нас конференция, на которую приходили все - и резиденты, и доктора-атгендинги, обсуждали наиболее тяжёлых больных, делали научные доклады. Много лет и я как профессор и директор сам проводил такие конференции. Теперь мне было интересно послушать американцев. Но - полагалось ли это технику? Нарушать порядки и оказаться в положении, когда тебя просят выйти из зала, мне не хотелось. Улучив минуту, я робко спросил доктора Ризо, можно ли приходить на конференции.
- Конечно, Владимир! Приходи каждый раз, - весело и дружелюбно.
Это было как подарок. Теперь я приходил в небольшой конференц-зал и садился с краю у входа. В быстрых разговорах и спорах понимал я пока не всё, но вслушивался в то, что говорили, и в то, как говорили: я старался запоминать произношение терминов и вообще улавливать - как правильно произносить слова. Многие доктора, увидев новое лицо, подходили ко мне. Они обязательно, как, в Америке принято, называли себя, пожимали руку, говорили "добро пожаловать - Welcome" и иногда начинали расспрашивать.
Обычно кто-нибудь из них приносил на конференцию коробку, полную свежих сладких пончиков ("doughtnuts"), а резиденты привозили столик с кофейным чаном и пластиковыми стаканами. Вся конференция шла под общее прихлёбывание и жевание. Но я стеснялся брать кофе и пончик: всё моё начальное знакомство с Америкой проходило под знаком внутренней несвободы и скованности, так характерных для людей из России. Я садился сзади, довольный уже тем, что был допущен в докторское общество. Сидел и напряжённо слушал. И не приходило мне тогда в голову, что пройдёт двенадцать лет, и в этом же самом зале я буду читать лекцию на английском языке как приглашённый профессор Нью-Йоркского Университета, и некоторые их этих докторов-аттендингов будут меня слушать и задавать вопросы.
Уже два раза садился рядом со мной невысокий молодой доктор-аттендинг, лет тридцати, со слегка смуглой кожей. Он, как будто тоже чувствовал себя новичком, приносил завёрнутый сэндвич и тоже не брал кофе и пончики. С первого раза он заговорил со мной и, узнав, что я иммигрировал из России, сказал, что его отец тоже давно иммигрировал из Польши. С видимым сочувствием он добавил, что понимает, как всё нелегко достаётся иммигрантам. Звали его Уолтер Бессер.
Однажды под вечер, когда я уже собирался уходить домой, старшая сестра попросила меня отвезти больного в операционную. Погрузив его на каталку, я впервые отправился в операционный блок госпиталя на двенадцатом этаже. Надев впервые за три года хирургическую маску, я передал больного сёстрам, а сам встал в стороне и смотрел. Шла подготовка к операции удаления коленного сустава и замещения его металлическим эндопротезом. В России таких операций не делали, хотя мы слышали, что в других странах их делают тысячами (с тех пор прошло уже более двадцати лет, но и до сих пор в России сделаны единицы этих операций). Вытянув шею, я издали смотрел, как сестра раскладывала стерильные инструменты, многие из которых были мне незнакомы. Обстановка операционной: приглушённая суета, звон инструментов - всё это было для моего профессионального хирургического уха, как музыка.
Вошёл, уже намывши руки на операцию, хирург - доктор Уолтер Бессер, посмотрел:
- Что же вы тут стоите? - идите, мойтесь (scrub) на операцию.
Я ешё даже не знал этого слова по-английски и поэтому не понял:
- Вы со мной говорите?
- Да, с вами. Если хотите, будете мне ассистировать. Вы ведь ортопед?
- Да, я был ортопед.
- Мне не дали ассистента на вечер, поэтому давайте оперировать вместе.
Боже мой, какая волна эмоций всколыхнулась во мне! Для профессионала, любящего своё дело и надолго отстранённого от него судьбой, - какое же это счастье опять в него погрузиться! - это как исстрадавшемуся от жажды выпить свежей воды. Три года я не входил в операционную и был рад хоть постоять в ней в стороне. А тут - такая неожиданность! И я ассистировал на той операции, новой для меня.
Уолтер был терпелив и внимателен, всё объяснял и показывал. Потом он взял меня на следующую операцию, я уже чувствовал себя уверенней. Пришёл доктор-нейрохирург, посмотрел на меня и сказал, что ему тоже нужен ассистент. И, как запойный пьяница за бутылку, я ухватился за возможность помогать и ему. Уже было 11 часов ночи, а я всё не выходил из операционной и попросил одну из сестёр позвонить мне домой. Она сказала Ирине, чтобы та не волновалась, что я в операционной.
- Что с ним? - воскликнула Ирина. - Что-нибудь случилось?
- Нет, нет, не беспокойтесь. Не ему делают операцию, а он ассистирует на операции.
Домой я приехал после часа ночи. Ирина с волнением ждала моего позднего возвращения, когда нужно было ехать в почти пустом метро.
- Я ассистировал на трёх операциях! - хвастливо сказал я.
Я чувствовал - не было в моих руках прежней твёрдости, и добавлялись и волнение, и растерянность. Я успел поработать всего несколько дней, как услышал, что медицинский и вспомогательный персонал госпиталя собирается бастовать. Забастовок в России не было, о них мы только читали в сообщениях из-за границы. Интересно, конечно, - чего и как добивались мои теперешние коллеги сёстры и их помощники? Я спросил:
- Мне тоже полагается участвовать?
- Ты не член профсоюза, тебя это не касается.
Ну и хорошо, из предосторожности и от непонимания не надо мне было ввязываться ни в какие дела.
- Могу я спросить: чего добиваются забастовкой?
- Владимир, сразу видно, что ты из другого мира: все забастовки имеют только одну цель - увеличение оплаты и улучшение условий труда.
- А-а-а, понятно.
Ничего мне было не понятно, потому что сёстры получали по тридцать-сорок тысяч годовой зарплаты, а их помощники, как я, получали до двадцати и больше, в зависимости от стажа. Мне эти суммы казались такими большими…
Утром следующего дня я увидел перед госпиталем кардоны полиции и толпу наших сотрудников вдоль стены и узнал некоторые уже знакомые лица. Длинной цепочкой они вяло ходили друг за другом по кругу, некоторые несли бумажные плакаты со словами ON STRIKE. Большого энтузиазма в них не чувствовалось.
Чтобы подбадривать их, одна фигура энергично топала перед ними взад и вперёд и, держа у рта усилитель-мегафон, с выражением громко скандировала:
- Че-го мы хотим? Мы хотим повышения платы! Когда мы хотим? Мы хотим пря-мо сейчас! - и опять снова и снова повторяла то же самое. Толпа подкрикивала ей в ритм. Каково же было моё удивление, когда я узнал в той кричащей фигуре толстую чёрную, которая не хотела дать мне белую форму. Как она преобразилась - на ее пассивном и невыразительном лице горели глаза, она широко раскрывала рот и кричала и кричала так, что стены резонировали. Я спросил у знакомой:
- Кто эта женщина?
- Это лидер нашего профсоюза.
Ага, вот оно что! Ну, если такая работница, как она, могла орать требования, то прав был Ленин: профсоюзы - это школа коммунизма. Подобное я уже видел в моей стране.
Известно, что труд создал человека. Ну, а если он уже был человеком, то что даёт труд? Удовлетворение и достоинство. Это то, чего мне не приходилось испытывать уже около трёх лет. Но вот я принёс домой первый чек зарплаты на $450 - как раз в свой пятьдесят первый день рождения. Мы собрались всей семьёй, и сын повесил мой чек на ёлку - как украшение. Да он и был украшением нашей жизни. Я с радостью видел улыбку на лице сына, давно уже он не улыбался мне так - я восстанавливал своё достоинство в его глазах.
А вскоре Младший опять мог оценить мой возраставший авторитет. Передаю дословно рассказ Ирины об этом:
"Я работала у себя в лаборатории и была очень занята, когда меня позвали к телефону. Звонил Младший, голосом, полным ликования, он сказал: "Я только что получил почту, отцу пришло письмо, что он сдал экзамен". Вне себя от восторга я взвизгнула и побежала по лаборатории, крича: "Мой муж сдал экзамен! Мой муж сдал экзамен!.." Наши сотрудники-американцы, не врачи, а научные работники-экспериментаторы, говорили - поздравляем, но они не понимали - что за экзамен? для чего он? Поэтому они спрашивали - что это значит, что он сдал экзамен? - "Это значит, что он опять может быть доктором! Мой муж опять будет доктором!" - отвечала я".
Сын позвонил мне на работу тоже, но у него был только телефон директора департамента, и он оставил сообщение секретарю Кэрол. Та не поняла, в чём дело, и передала это в искажённом виде доктору-резиденту. Я работал в новой поликлинике и как раз разрезал и снимал гипсовую повязку с ноги пациента. Резидент вошёл и сказал: