Иммигранты обычно покупали по дешёвке подержанные машины, но я хотел сразу новую. Я - доктор, мне нужна приличная машина, и чтобы ничего в ней не надо было чинить и менять. Первого мая я поехал выбирать машину. Это будет моя седьмая, все прежние были русские. Я в состоянии восторга ходил по громадному салону с десятками разных машин, выбирал модель и цвет, садился за руль. Потом пошёл в салон другой фирмы - и повторял то же самое. Картина была ясная: за небольшие деньги, которые мог заплатить я, все модели были приблизительно одинаковы. Я вернулся в первый салон и позвонил Ирине:
- Слушай, машин так много, и все такие хорошие, что я уже отупел от осмотра. Но я облюбовал одну - приезжай посмотреть. Если тебе понравится, будем оформлять покупку.
- Ну что я в этом понимаю, ты сам решай.
- Нет, я хочу, чтобы ты посмотрела.
Когда она приехала, я подвёл её к "Бьюику" модели небесного ястреба (Buick Skyhawk) 1982 года, бежевого цвета.
- Садись в кабину и чувствуй себя американкой.
Ирине машина понравилась. Я указал представителю фирмы, который вился около:
- Эту.
И мы уселись оформлять бумаги.
- Ваша работа? - спросил он, записывая.
- Доктор-хирург, - сказал я просто.
И вот я впервые ехал к дому на своём "Бьюике"-ястребе. Я проезжал по хорошо знакомым улицам, которые исходил пешком в любые погоды. Тогда у меня в кармане бывало по двадцать пять центов, а перед мысленным взором была отдалённая неясная перспектива. Красивые машины проезжали мимо меня, их поток казался мне другой, кинематографичной жизнью, бесконечно далёкой от реальности. Тогда я шёл и думал: всё равно я добьюсь! Теперь я вёл свою новую машину: я влился в общий поток движения в моей новой стране - я добился!
На следующий день я пришёл в кабинет Ризо. Я не понимал, какая трансформация произошла с ним в отношении ко мне? Никаких неудовольств он мне не высказывал и продолжал улыбаться, но не только не хотел помогать, а даже как будто тормозил моё продвижение. Скорее всего, он просто не собирался мне помогать: дал работу, а дальше двигайся сам. Американский подход. Но где была хотя бы простая профессиональная солидарность? Всё-таки я был благодарен ему за первую работу и хотел проститься "на хорошей ноте". Увидев меня, он сразу заговорил:
- Ах, да, я помню-помню. Возможно, через пару месяцев будет место фэллоу.
- Я пришёл сказать, что меня приняли в резидентуру по общей хирургии, и прошу вас освободить меня.
- Вы нашли место? Где?
- В Еврейском госпитале Бруклина.
Он пожал плечами:
- Но ведь этот госпиталь уже давно потерял свою хорошую репутацию. Впрочем, это ваше дело. Желаю удачи.
Любопытно было слышать это от него: предлагал ли он мне что-то более подходящее? Я только сказал:
- Я хотел бы попрощаться со всеми на банкете.
- Ну, может быть… надо подумать.
- Я сам это сделаю и приглашаю вас в следующую пятницу в поликлинику в 3 часа.
Обычно прощальные банкеты устраивают для уходящего, но мне этого никто не предлагал. Ризо мог, хоть и с опозданием, проявить ко мне последнее внимание, но - не сделал этого: у многих американцев нет чувства такта.
А я хотел тепло распрощаться со своими приятелями из аттендингов, резидентов и сестёр. Американские банкеты на работе всегда бывают очень простые, я договорился с мамой, что она напечёт русских пирожков (она всегда делала это очень вкусно), а я куплю лёгкого вина и кока-колу для непьющих - вот и весь "банкет".
Но с Уолтером я попрощался отдельно: мы с Ириной пригласили его в тот самый шикарный ресторан "Russian Tea Room", где недавно праздновали экзамен и книгу.
Поднимая рюмку, я снова и снова благодарил Уолтера, а Ирина говорила:
- Если бы не вы, не знаю, что бы мы сейчас делали.
Он смущённо смеялся:
- Да Владимира и без меня приняли бы в резидентуру… Владимир того стоит… Это Ризо дерьмо такое - хотел, чтобы Владимир делал на него собачью работу.
Ирина со свойственной ей эмоциональностью ругала Ризо и всех, кто обманывал меня на нашем долгом пути.
Уолтер:
- Я знаю, мой отец был иммигрант и рассказывал, как ему было тяжело. Владимир заслужил то, что получит. Не горюйте, будьте довольны, - и смеялся.
Наступил последний день моей работы ортопедическим техником. На докторской конференции председателем был Аксельрод. Обсуждали сложный случай перелома-вывиха в локтевом суставе у молодой женщины. Травма была давно, шесть недель назад, и теперь уже трудно было сделать что-либо, чтобы восстановить движения в суставе. Ни у кого из докторов не было в этом достаточного опыта, не могли решить, что лучше сделать. Молодой аттендинг Дэннис Фэбиан спросил:
- Всё-таки есть у кого-нибудь в этом хоть какой-то опыт?
- Можно мне сказать? - спросил я.
Аксельрод удивился, но, поскольку сам сказать ничего не мог, буркнул:
- Ну, говори.
- Я лечил сто пятьдесят таких больных и описал их в своей докторской диссертации.
Дэннис даже крякнул от удивления: ого!
Это был единственный раз, когда я рассказывал о своём опыте в ортопедии. Двадцать минут я объяснял и рисовал мелом на доске схему тех операций, которые сам предложил. Слушали внимательно и задавали вопросы. В конце Аксельрод сказал:
- Что ж, я думаю, Владимир прав. Поблагодарим его за прекрасную лекцию, - и мне зааплодировали.
Это был момент моего торжества. Неловко раскланявшись, я пригласил всех на русские пирожки после работы. На выходе Уолтер злорадно шепнул мне:
- Здорово ты их обделал. Так им и надо.
Когда я вернулся с банкета домой, у нас был гость - соученик Младшего по колледжу Боб Кавалло, симпатичный высокий парень, его единственный друг. Они сидели на кухне и пили пиво, празднуя окончание колледжа. Ирина ещё не пришла, и я подсел к ребятам. Боб спросил у Младшего:
- Ты сказал своему отцу, как ты закончил?
Тот пожал плечами.
- Так ты скажи, скажи.
Но Младший молчал, и я сам спросил:
- В чём дело, как ты закончил?
- Нормально.
Но Боб всё продолжал настойчиво его уговаривать:
- Ну же, Владимир, скажи, скажи, - и весело улыбался.
Поскольку Младший продолжал молчать, он сам сказал:
- Ваш сын закончил колледж magna cum lauda (латинское определение ученика с отличием, одного из первых в выпуске).
Сын улыбался, будто стеснялся чего-то. Почему он не хотел сказать? В тот момент многое пронеслось в моей памяти - всё, что происходило с Младшим с того времени, как он начал учиться в медицинском институте в Москве. Он был плохим студентом, и если бы кто мне тогда сказал, что он закончит американский колледж одним из первых в выпуске, я бы не поверил и рассмеялся. Произошло невероятное. Да, самые большие и хорошие изменения в Америке произошли с нашим сыном. Это и было заветным желанием, нашей высшей целью.
Ему здесь жить долгую жизнь, ему начинать будущую ветвь нашей семьи - американскую, ему добиваться всего.
Ребята ушли в кино, а я сидел и думал, улыбка не сходила с моих губ. Пришла Ирина:
- Чем это ты так счастлив, что улыбаешься? Хорошо прошло прощание на работе?
Я сказал:
- Знаешь, наш сын закончил колледж magna cum lauda.
Она растерянно смотрела, думая, что ослышалась.
- Да, да, - повторил я, - это правда: наш сын закончил колледж одним из первых в выпуске!..
Европа есть Европа, а дом в Америке
Мы летели навстречу солнцу - на Восток, в Европу. Впервые мы, бывшие бесправные рабы советской власти, были свободными путешественниками - свободно купили билеты за границу и свободно заказали гостиницу в Париже. Мы с Ириной придумали для себя такую игру - я спрашивал:
- А куда это мы едем?
На что Ирина как бы небрежно отвечала:
- А что такого?
Она детально разработала маршрут и была этим горда, как лягушка-путешественница из сказки Андерсена:
- Это я, это я придумала!
И вот мы летим. Любые изменения ощущаются острей, когда ломается рутина повседневности. Одно дело было знать, что мы можем свободно лететь в Европу, как все американцы, другое дело - действительно лететь, с американскими долларами и кредитными карточками. Сидя в салоне просторного самолёта DC-10 голландской компании KLM, мы были счастливы ощущением свободы международного передвижения. Но… ничего нет на свете абсолютного: надо было так случиться, что в самолёте у Ирины разболелся зуб. И она всю ночь промаялась, страдая от боли. Она пила обезболивающее, стонала, и мы решили, что как только обоснуемся в гостинице - сразу позвоним в американское посольство, узнать, у кого лечиться в незнакомом нам городе. Паспортный контроль - непривычно простой, и мы едем в такси - по Парижу! Мимо Триумфальной арки, по Елисейским полям… Ирина, держась за щёку, крутит головой по сторонам. И вот мы в номере "Hotel Du Colisee", и у нас нетерпение - выйти на улицу. Позвонили в посольство, там нерабочий день - Memorial Day - День поминовения погибших. Как быть с зубом? Придётся ехать в госпиталь завтра, а пока - на улицу. Целый день мы бродили, в экстазе восторга, в восторге экстаза. И к концу дня Ирина вдруг:
- Ой, а зубная боль прошла совсем!..
Прекрасное и эмоциональное - сильней всего, даже зубной боли.
Десять дней в Париже, там мы взяли в прокат маленькую машину "Renault", пять дней ездили по шато и городкам вокруг, и помчались в Голландию. За восемь дней я влюбился в голландцев - лучший из народов мира. У них есть пословица: Бог создал мир, но Голландию создали голландцы. Как верно! После Голландии - неделя в Бельгии. Мы наслаждались путешествием, но Ирине в Европе было особенно приятно: впервые за долгое время она чувствовала себя спокойно, не боясь опасного окружения.
В Бельгии радостная встреча с друзьями - Колей и Леной Савицкими. Это они помогали нам с выездом из России и встречали нас в Вене четыре года назад. О нашей жизни в Америке рассказывал им в основном я; Ирина с волнением и злостью описывала лишь опасности Нью-Йорка и трудности нашего устройства, в очень уж мрачном свете:
- Это наше путешествие - единственное хорошее с момента отъезда из Москвы, что с нами происходило и происходит.
- А мне Америка нравится, несмотря ни на что, - возражал я.
Коля примирительно:
- Ну, я так и думал, что у вас уйдёт около пяти лет на первое становление в Америке.
Ирина кипятилась и спорила, критикуя и ругая Нью-Йорк. Но вот однажды, за несколько дней до отлёта обратно, она задумчиво сказала:
- Знаешь, я хочу домой, в Америку.
Как я был обрадован! - наконец-то она почувствовала, что Америка - наш дом.
Новый этап
Всё во мне пело от счастья, когда ранним утром 30 июня 1982 года, через четыре года после переселения в Америку, я ехал на своей машине начинать вторую в жизни докторскую карьеру: нас, резидентов первого года трейнинга, собирали на "ориентацию" - для знакомства друг с другом, с госпиталем и его правилами.
Еврейский госпиталь Бруклина считался одним из самых плохих и бедных. Но было время, когда он славился своими знаменитыми докторами и был одним из лучших и богатых госпиталей Америки. И это было не так давно - до 1960-х годов. Когда в 1948 году у великого Альберта Эйнштейна развилась опасная для жизни аневризма аорты, расширение главного кровеносного сосуда, то для спасения его привезли на операцию именно в наш госпиталь. И профессор Ниссан сделал ему операцию, какие тогда мало где производились. В нашем госпитале лечились король Англии, несколько президентов, знаменитые политические деятели и интеллектуалы страны. Теперь всё это было в прошлом. Что же произошло и почему так быстро?
Госпиталь построила в начале века еврейская община района Бедфорд-Стайверсант. Тогда там жили белые состоятельные люди, в основном евреи (весь Бруклин был еврейским городом до его слияния с Манхэттеном в конце прошлого века). Их красивые дома утопали в зелени садов, это был самый процветающий район города. Но вместе с окончанием расовой сегрегации с 1950-х годов там началось постепенное замещение местного населения. Сначала в Бруклин стали вселяться рабочие черные семьи, а за ними массой покатилось нашествие легальных и, чаще, нелегальных чёрнокожих иммигрантов из Латинской Америки и с Карибских островов. Из своих стран-колоний они привезли три характерные черты: бедность, культурную отсталость и преступность. Это их я и увидел возле метро в мой первый визит в госпиталь.
Еврейские семьи стали массами уезжать в пригород, в район Long Island. Как при стихийном бедствии, они бросали свои квартиры и дома, потому что их никто уже не хотел покупать. И их тут же наводняли новые иммигранты, вселяясь десятками туда, где прежде жила одна семья. Они не поддерживали дома, не сажали цветы и деревья, не следили за чистотой - всё это было чуждо им, детям дикой природы. И за пятнадцать - двадцать лет им удалось разрушить всё, что создавалось там более ста лет.
Пострадал и пришёл в упадок и наш прекрасный госпиталь: ушли основные доктора, заменился персонал, и прекратился приток средств. Когда я начинал резидентуру, ещё теплились какие-то традиции, некоторые директора департаментов (соответствует заведующим отделениями) были белые и оставались от прежних времён, но весь остальной состав докторов были темнокожие иммигранты, в основном из Индии и Гаити. Внутри госпиталя национальные группы враждовали между собой, борясь за пациентов: каждый лагерь старался не допустить, чтобы другому досталось больше. И уже при мне уходили из госпиталя последние белые доктора, и во главе него стал гаитянин, довершивший разрушение.
Как капля воды отражает всё небо, так судьба Еврейского госпиталя (и всего Бруклина) отражает поучительную историю нашего времени - разрушительная сила в нём порой сильней созидательной. Поразительно то, что нашествие варваров в Бруклин было отнюдь не военным, а мирным, и явилось результатом неверной иммиграционной политики и неумения контролировать и сдерживать разрушающие силы. Общество самой развитой и сильной страны не сумело оградить себя и обуздать своих же варваров. И не смогло сохранить наш госпиталь.
Всё это мне стало известно и ясно постепенно, но я решил заранее показать общий фон, на котором прошли потом пять лет моей работы в Бруклине.
Группа новых резидентов в миниатюре напоминала то, что я видел в толпе на экзаменах, - смешение всех рас и наций с преобладанием индусов, пакистанцев, филиппинцев и чёрных жителей Карибских островов. Были китайцы, один японец, один поляк и один португалец.
Американцев среди нас не было - в тот госпиталь они уже давно не стремились. И конечно, преобладала молодёжь до тридцати лет - в возрасте моего сына. Я был самым старым (и, кстати, самым старым хирургическим резидентом за всю историю Америки, этот "рекорд" не побит до сих пор).
Меня обуревали смешанные чувства: с одной стороны, я был счастлив оказаться опять в докторском ранге, с другой стороны - среди молодёжи я чувствовал себя неловко, как старый петух среди цыплят. И с самого начала я понял, что, хотя умел кукарекать вполне по-взрослому, придётся мне пищать вместе со всеми по-цыплячьи: придётся всё проходить заново - нет же программ для трейнинга профессоров.
Это подтвердилось в первый же день. Нас собрали в учебной комнате, пришла старшая операционная сестра и спросила:
- Кто из вас хоть раз мыл руки на операцию?
Я поднял руку и оглянулся: поднялись ещё одна-две руки. При таком соотношении она наиподробнейшим образом рассказала нам два этапа обработки рук - мыть намыленной щёткой в проточной воде, от кистей и наверх - до локтей, по пять минут каждый раз; потом показала, как вытирать руки стерильным полотенцем, тоже начиная с кистей и кончая локтями. Я впервые делал это тридцать лет назад, когда мои теперешние сотоварищи по группе не родились или были ползунками. Конечно, была ирония в том, что приходилось повторять такие азы. Но не мог же я самовольно регламентировать программу своего обучения.
После этого нас по одному раздали резидентам второго года, которые стали нашими непосредственными учителями и руководителями. Все они ещё только вчера сами были учениками первого года, а теперь получили право обучать. Им нравилось командовать нами, они себя чувствовали на высоте положения. Мой ментор был чёрный как смоль парень из Гаити по имени Луис.
- Ты откуда? - спросил. - Ах, из России. Ты когда-нибудь мыл руки на операцию?
- Немного (не начинать же знакомство с рассказа о моём профессорстве, чтобы не вызвать непонимание, а может быть, и смех).
- Сейчас посмотрим, как ты это делаешь. Повторяй всё за мной. Не так держи щётку! Давай, начинай всё сначала. Так не годится! Э, да ты, я вижу, совсем ещё зелёный в нашем деле.
Мне хотелось послать его к чёрту (но опять-таки, не начинать же с препирательств и скандалов: раз висит на тебе ярлык младшего, то и веди себя как младший).
Зато в тот день впервые мне завязывали халат за спиной, а не я завязывал, как было на прежней работе техником. Меня взяли ассистировать, и сестра спросила:
- Доктор, не туго я завязала вам халат?
- Нет, спасибо, как раз хорошо.
(Если бы она знала, какое это для меня имело значение!)
И вот, впервые в Америке в качестве доктора, я у операционного стола. Шла операция обычного грыжесечения, оперирующий аттендинг и его ассистент Луис склонились над операционной раной. Я встал сбоку, держа руки наготове, но они не обратили на меня внимания. В какой-то момент хирург оглянулся и с удивлением посмотрел в мою сторону:
- Новый резидент? Как зовут? Это что за имя? Ах - русское. Ладно, становись вот сюда и тяни крючки. Да не со всей силы. Ты когда-нибудь ассистировал на операциях?
- Немного.
- Вот и хорошо. Раз ты уже ассистировал, бери ножницы и срезай кончики ниток, которые я завязываю. Да не очень коротко.
Я старался делать, как просят.
- А ножницы в руках ты держать ещё не умеешь. Смотри, как надо.
Он перевернул их так, что мне стало совсем неудобно резать, я изогнулся и старался изо всех сил.
После операции Луис сказал тоном приказа:
- Смотри, русский, чтобы точно в четыре часа в истории болезни была твоя запись о динамике состояния этого пациента после операции.
Оператор по радио объявил, что в три тридцать доктор Рекена проводит занятие с резидентами и все мы обязаны быть там. Я поспешил к тому пациенту, проверил его состояние, осмотрел, сменил намокшую кровью повязку и записал в историю болезни. Это была моя первая запись, и я старался написать как можно более чётко.
Когда занятия с доктором Рекена закончились, Луис спросил:
- Эй, русский, ты сделал, что я тебе приказывал?
- Да, я осмотрел пациента и сделал запись.
- Ну, что ж: пойдём - проверим.
Увидев запись в 3.30, он пришёл в ярость:
- Ты обманул меня!
- Почему - обманул? Вот моя запись.
- В какое время я приказывал тебе записать состояние пациента?