- Я хорошо знал преступный мир Одессы, я был там юристом. Бандиты России имели свои правила чести; они могли убить и ограбить кого угодно, но только - не врача, не адвоката и не артиста. Потому что они считали, что никогда неизвестно: врач может стать твоим спасителем, адвокат может стать твоим защитником, а артист может тебя развлекать. Америка более цивилизованная страна, но бандиты здесь хуже русских.
Питер поправился и снова приходил к своему "дедушке".
Опять в тупике
Уолтер спрашивал:
- Ну, говорил ты с Ризо опять?
- Говорил.
- Что он сказал: разрешил тебе ассистировать?
- Ничего определённого не сказал.
Мне горько и больно было это повторять и хотелось, чтобы Уолтер больше не спрашивал. Многие доктора знали, что я уже сдал экзамен, и удивлялись, что моё положение никак не меняется. Мне это начинало напоминать обещания трехгодичной давности - как меня обманывал доктор Селин.
Но обидеться и уйти я не мог - нам нужна была моя зарплата, и ради этого, завязав халаты хирургов, я на операциях продолжал становиться позади них.
Мама вернулась из Израиля очень счастливая. Уже в первую минуту встречи в аэропорту Кеннеди она сказала:
- Всё будет хорошо.
Я не понял:
- Что будет хорошо?
- Всё. Я молилась возле Гроба Господня и знаю, что всё будет хорошо.
- A-а, ну спасибо.
На следующий день пришло письмо из БОРДа. Я открыл его с замиранием сердца. Ирина подошла сзади и читала через моё плечо, что мне не могут зачесть мой опыт, так как у них нет обменной информации о квалификации советских медицинских учреждений; поэтому я должен проходить полный пятилетний курс трейнинга. Бумага была написана сухим канцелярским языком, я до сих пор не уверен, просматривал ли мои документы кто-либо из солидных людей или мне ответил канцелярист-бюрократ.
- Ну вот, - сказал я Ирине, - опять не повезло: через пять лет мне будет под шестьдесят. Поздно будет начинать…
Ирина молча отвернулась, у неё в глазах стояли слёзы:
- Мне обидно за тебя: какое пренебрежение, какое невнимание!..
Я ждал ответов из госпиталей насчёт резидентуры. И вот они стали приходить один за другим, и все - отказы. И клиника Мэйо тоже отказала. И опять это были сухие письма, в конце приписка: "желаю удачи" и подпись директора программы.
Каждый раз, получив такое письмо, я испытывал горькое ощущение плевка в душу: ни один доктор не захотел поговорить со мной, обсудить, посоветовать что-либо. Надежда ещё в 1982 году попасть в резидентуру медленно, но верно уплывала у меня из-под ног.
Доктор Аксельрод в последнее время смотрел на меня холодно и сам разговора о моём заявлении не начинал. Я понимал, что от него нечего ждать, но надо было знать точно. Завязывая ему халат на спине в операционной, я сказал:
- Доктор Аксельрод, я подавал заявление о резидентуре.
- Я видел ваше заявление. Ну и что?
- Есть у меня надежда попасть в резидентуру в этом году?
- Вы получите письменный ответ, - помолчал. - Мы уже набрали себе резидентов.
Всё!..
Процесс отбора кандидатов в резидентуру - это прямое дело директора или комиссии. Наша программа была маленькая, значит, он так решил и, конечно, согласовал с Ризо.
Я ещё раз попытался поговорить с Ризо, он с улыбкой, как большую для меня радость, сообщил:
- Постараюсь на следующий год дать вам должность фэллоу (больничного доктора).
Настроение - кошмарное. По вечерам мы с Ириной нервно ходили вдоль Западной авеню Центрального парка и обсуждали, обсуждали, обсуждали. Она опять пыталась уговорить меня отказаться от ортопедической хирургии.
- Я даже не хочу это обсуждать, - отвечал я мрачно.
- Но почему?
- Если у человека есть талант в своей специальности, он обязан применять его в работе, а не забывать. Я настоялся за спиной хирургов, но это тоже кое-что дало мне: я наблюдал их работу и понял, что я не хуже их, а может, и лучше.
- Я знаю, знаю. Но ты должен подумать о своём здоровье: сколько же можно расстраиваться и отчаиваться? Твоё ссрдцс может и не выдержать.
Про себя я думал: и твои нервы могут не выдержать, родная моя. Я только сказал:
- Если я поменяю ортопедическую хирургию на любую другую медицинскую специальность, я буду расстраиваться и отчаиваться постоянно, каждый день и каждый час - весь остаток жизни. И этого моё сердце не выдержит наверняка.
- Я не хотела задевать твою гордость, я только пытаюсь помочь тебе найти выход.
- Выход один: подать на общую хирургию, чтобы это было как трамплин к ортопедии.
Я и пытался поговорить с директором программы общей хирургии в нашем госпитале - он говорил, что знает людей в клинике Мэйо, и просил дать ему мои бумаги.
Я принёс всё, включая интервью в американской медицинской газете вскоре после нашего приезда. Резиденты-хирурги потом говорили мне:
- Владимир, наш шеф сказал, что твои бумаги произвели на него впечатление.
Но больше я его не видел. Мне хотелось получить обратно экземпляр той газеты. В его приёмной две секретарши усердно подпиливали пилочками наманикюренные ногти и просили прийти через пару недель. Так, в конце концов, они и не допустили меня к нему. Возможно, директор сам отдал им это распоряжение.
Уолтер спрашивал меня ещё несколько раз и однажды сказал мне тихо:
- Не доверяй Ризо, он хочет, чтобы ты выполнял для него собачью работу (dog work), а сам ничего тебе не сделает. Скажи ему, чтобы он шёл к… Он всё делает лишь для себя. Он от жадности нахватал разных приработков, заседает в каких-то комиссиях, деньги хапает. Ничего он тебе не сделает, для него нет в этом выгоды.
- Эх, Уолтер, если бы ты знал: у меня уже мало времени на новую подачу заявлений. Я уже и Джиеттини просил, и директора общей хирургии, и всё никакого ответа.
- Владимир, у меня есть хороший друг, доктор Рамиро Рекена, он заместитель директора программы резидентуры в Еврейском госпитале Бруклина (Brooklyn Jewish Hospital). Мыс ним вместе были в резидентуре в том госпитале. Я его попрошу - может, он что-то сделает для тебя. Но тот госпиталь в кошмарном, преступном районе и считается теперь одним из худших во всём Нью-Йорке. Это был когда-то прекрасный район и госпиталь, но теперь - самого низкого престижа.
- Уолтер, о каком престиже ты говоришь?! Мне уже не до престижа. Мне бы попасть хоть в какой-нибудь госпиталь! Я слышал о том госпитале и недавно даже послал туда заявление. Если бы!..
Только бы взяли!
Америка 1960–70-х годов вдруг обнаружила у себя нехватку докторов: их было около 250 тысяч (сравнительно с одним миллионом врачей в Советском Союзе). И тогда Америка, как вакуум, стала всасывать их в себя из "третьего мира" - развивающихся стран. Докторов приглашали, зазывали, заманивали. Директора программ встречали их в аэропортах, везли в приготовленные бесплатные квартиры - это было как сказка. Большинство прибывших были из Индии, Пакистана, Мексики, Филиппин, Южной Америки, с островов Карибского моря, из Польши, Румынии и даже из России. После резидентуры все оседали в стране, вызывали своих родственников и друзей-коллег. Число докторов-иммигрантов росло, как снежный ком. Но до меня он не докатился - к началу 1980-х годов тот вакуум стал насыщаться, докторов было уже около 400 тысяч, и Америка осознала, что с такой скоростью возникнет докторская безработица. Тогда стали сокращать число резидентов и число программ для их трейнинга. К тому моменту, когда в апреле 1982 года я ехал на метро на интервью в Еврейский госпиталь Бруклина, я был одним из двухсот пятидесяти русских докторов, которые сдали экзамен, но попасть в резидентуру не смогли.
Об этом я и думал. Только если случится чудо, достанется мне место. Хотя почему-то я был оптимистично настроен. Но это настроение сменилось изумлением, когда на станции "Авеню Фрэнклина" я поднялся наружу и застыл как вкопанный в изумлении от того, что увидел. Пусть читатель поверит мне, хотя это и трудно: перед моими глазами была картина разрушенного города. Элегантные каменные четырёхэтажные дома и небольшие, особнякового типа, браунстоуны в два-три этажа стояли без крыш, с пустыми глазницами окон и с полуразрушенными стенами. Через зияние громадных пробоин было видно, что внутри нет ни стен, ни потолков, и во всю даль пространства виделись развалившиеся здания соседних улиц. На самой улице горами валялся весь мусор мира и нередко пробегали крысы. Такое я видел только на фотографиях разрушенного прямой артиллерийской наводкой Сталинграда во время Отечественной войны (а теперь, в двухтысячном году, можно увидеть на фотографиях разрушенного таким же путём города Грозного в Чечне). Но там шли многомесячные бои, и разрушения сделали прямой наводкой тысячи пушек. А здесь, в Бруклине, войны не было. Что же произошло в процветавшем когда-то районе Нью-Йорка? Кто его разрушил?
Ответ был тут же, рядом, перед моими глазами: это были сами жители этого района. На улице было полно людей, все чёрные, неряшливо одетые молодые мужчины и подростки, немного стариков, все в позах слоняющихся от безделья: кто стоял, прислонясь к стене, кто медленно бродил с бесцельным взглядом, кто сидел на тротуаре и бил в барабан. Было много пьяных или одурманенных наркотиками. В воздухе стоял удушливый запах марихуаны - почти все курили. Они не разговаривали, а перекрикивались. И большие транзисторные приёмники играли во всю мощь яркую, зажигательную латиноамериканскую музыку. Люди вокруг приёмников самозабвенно приплясывали и подпевали. Дети и женщины виднелись редко, они шли нагруженные покупками из маленьких грязных лавочек на той же улице. В некоторых окнах торчали женские и детские лица, а кое-где даже виднелись занавески.
Если бы убрать декорацию разрушенных домов и асфальтированной дороги и вместо них поставить пальмы, а саму толпу одеть в набедренные повязки, то возникла бы полная иллюзия джунглей где-нибудь в недоступном месте бассейна Амазонки - настолько дикими казались те фигуры на улице.
Я осторожно продвигался вдоль улицы, с опаской приглядываясь: не захочет ли кто отнять мой портфель или вообще приблизиться? На всякий случай я сунул свободную руку в карман, держа её так, будто зажал там наган наготове. И старался придать лицу выражение спокойного безразличия, чтобы удивлением или паникой не привлечь внимание дикарей. Я хотел казаться им похожим на переодетого полицейского или что-то в этом роде. Мышцы мои были напряжены, чтобы в любой момент суметь отпрыгнуть или побежать. Так я и дошёл до госпиталя, где мне стало спокойней - там виднелся охранник и подъезжали машины скорой помощи. Немного расслабясь, я подумал: ну, если судьба привела меня в такой злачный район, то не за тем же, чтобы только подвергнуть опасности. Может быть, это и есть последнее испытание нервов на долгом моём пути поиска резидентуры?
Здание Еврейского госпиталя, построенное в начале 1920-х годов, было приятной внушительной архитектуры - старый двенадцатиэтажный корпус. Но первый быстрый взгляд внутри показывал большое запущение: стены грязные, мебель старая и разбитая, потолки серые и окна мутные. На площадке третьего этажа, где были кабинеты хирургического отделения, толпились такие же люди, как и на улице. Все курили, дым стоял до потолка, и опять они держали в руках громко играющие транзисторы и тоже перекрикивались между собой. И опять я подумал: ну, если судьба привела меня в такой госпиталь, то не затем же, чтобы только показать его.
Обстановка резко изменилась, когда я попал в кабинет доктора Рамиро Рекена. Он был боливиец - высокий, седоватый, с мягкими манерами. Он сказал тихим голосом:
- Садитесь, доктор Голяховский. Спасибо, что пришли. Я ещё раньше просмотрел ваши бумаги и был ими приятно поражён. И мой друг Уолтер Бессер говорил мне о вас много хорошего. Скажу вам откровенно, вы нам очень подходите, вы много занимались научной работой, и нам как раз нужен человек с вашим опытом. Но я должен вас предупредить, что наш госпиталь находится в трудном финансовом положении. На сегодняшний день я не могу вам ничего обещать. В этом районе трудно работать - большинство наших пациентов не имеют никаких страховок. Мы зависим от денег города и ожидаем слияния с другим госпиталем. Если это произойдёт и мы получим дополнительные средства, тогда мы сможем взять еще несколько резидентов. Директор программы доктор Роберт Лёрнер и я считаем вас первым кандидатом. Вы получите по почте извещение и контракт на первый год резидентуры.
Мне нравилось, как спокойно, откровенно и уважительно он со мной разговаривал. Давно я уже не видел к себе такого отношения от начальников.
Когда я шёл обратно, число бездельников на улице увеличилось, стало шумней и тесней. Ещё издали я заметил у одной стены полуголого с большим ножом в руках. Я осторожно перешёл на другую сторону и успокоился, только когда сел в вагон метро. Я думал: что ж, конечно, это бедный госпиталь и ужасный район, но вот доктор Рекена работает же там. Может быть, люди, с которыми мне придётся работать, окажутся лучше, чем в других, более богатых госпиталях. В конце концов, по русской поговорке: не место красит человека, а человек - место. Эх, только бы повезло, только бы взяли!..
Наконец-то!
Младший сдавал заключительные экзамены в колледже и все ночи напролёт, запершись, сидел в своей комнате и занимался. Хотя его уже приняли в медицинский, он всё ещё сомневался - достаточно ли хороши будут его оценки за колледж. Была в нём постоянная неуверенность и нервозность, от которой он страдал сам и заставлял страдать нас. Когда подступал последний экзамен, Ирина волновалась:
- А что, если он не сдаст?
- Сдаст.
- Почему ты так уверен? Он говорил, что этот экзамен по химии - самый сложный.
- Успокойся, всё будет хорошо.
Ещё напряжённее мы ожидали ответа о резидентуре. Ирина робко спрашивала:
- Звонил твой Уолтер доктору Рекена?
- Звонил, ответа о слиянии госпиталей пока ещё нет.
- Сказал он, когда можно рассчитывать на ответ?
- Просил позвонить через неделю.
- Господи, как всё тянется и сколько ещё нерешённого!.. Что будет, если и это сорвётся?
Действительно, что будет? Я уже совершенно не представлял своего будущего. Но оно само представилось мне в виде заведующей снабжением, из подвала, где я вначале разбирал оборудование. Я встретил её в госпитале, и она ужасно мне обрадовалась:
- Владимир, как я рада тебя видеть! Как ты поживаешь?
- Спасибо, хорошо. А вы как?
- Плохо, у меня совершенно некому работать. Если бы ты видел, в каком состоянии теперь оборудование!.. Я просила администрацию, чтоб мне отдали тебя обратно.
- Но я собираюсь поступать в резидентуру.
- А до этого доктор Ризо обещал мне дать тебя. Не правда ли, это хорошо?
Обещал?.. От такой новости я пришёл в отчаяние. Вот, Ирина спрашивала, что будет, если сорвётся резидентура, - я опять стану таскать шины и костыли и балагурить с работягами инженерного отдела. Какая перспектива!
Очень подавленный, я пришёл в операционную, там Уолтер как раз собирался начинать операцию и уже мыл руки.
- Уолтер, Ризо хочет послать меня подсобным рабочим в отдел снабжения. Позвони, пожалуйста, своему другу; может, что-нибудь уже известно?
- Вот дерьмо! - воскликнул Уолтер. Он торопился, но я так на него смотрел, что всё-таки он задержался. Руки его уже были в мыльной воде, я набрал номер телефона и подставил трубку к его уху. Он что-то быстро и весело говорил по-испански, а когда разговор закончился, воскликнул:
- Владимир, хорошие новости: слияние госпиталей разрешили. Рекена сказал, чтобы ты ждал контракт на резидентуру по почте. Поздравляю!
О, господи! Значит, всё-таки взяли, всё-таки повезло… Я просто не знал, как благодарить Уолтера.
- Спасибо, спасибо за помощь, - повторял я.
- Ну, что ты, не так уж много я и сделал.
- Уолтер, ведь никто другой мне вообще ничего не сделал.
Он помрачнел, вспомнив Ризо:
- Это его натура такая. - Потом рассмеялся: - Говорил я тебе: не горюй, будь доволен.
Завязывая в тот раз операционный халат на спине Уолтера, я ликовал: скоро это кончится, скоро кто-то будет завязывать халат на моей спине. Тут Фрэн попросила меня таскать тяжёлые баллоны с кислородом, и я весело взялся за ту работу - в последний раз. Баллоны казались мне пушинками: скоро, скоро это всё кончится!
Как только освободился, я кинулся звонить Ирине:
- Взяли, взяли, взяли - повезло наконец!
Когда мы собрались все вместе, мама сказала:
- Говорила я тебе, что всё будет благополучно.
Теперь мы с волнением ждали конверт с контрактом.
А пока надо было обсудить будущее. Я узнал, что буду получать $25 тысяч в год, мой заработок увеличивался почти на $8 тысяч. Из них мы будем давать $10 тысяч Младшему - на учёбу и плату за общежитие. И у нас ещё оставалось $3 тысячи от аванса за книгу. Я сказал Ирине:
- Знаешь, ездить в тот госпиталь на метро слишком опасно. Там даже в светлое время дня страшно ходить по улицам. А мне придётся приезжать ранним утром и уезжать поздней ночью, да и дежурить я буду каждую вторую-третью ночь. Надо покупать машину, в рассрочку, конечно, это будет не так дорого. Как ты считаешь?
- Конечно, надо покупать машину и ездить туда только на ней. Я уже думала об этом.
Потом, помолчав, она спросила:
- Скажи, после того как мы внесём первую плату за Младшего и за машину, у нас останутся какие-нибудь деньги на отпуск?
Я знал, чего ей хотелось больше всего - поехать в Европу. Но я виду не подал и сказал безразличным тоном:
- Что-нибудь останется.
Ирина робко спросила:
- А не поехать ли нам в Европу?
Мне и самому этого хотелось очень, но раньше я и думать не решался. Я притянул её к себе и стал покрывать поцелуями, приговаривая:
- Конечно, мы поедем с моей маленькой девочкой в Европу. Ты думала о машине для меня, а я думал о Европе для тебя, для нас. Давай сейчас же разрабатывать план. Как насчёт Парижа?
- О, конечно!
- А Амстердама?
- Тоже!
- А как насчёт Бельгии - Брюссель, Льеж?
- Хочется, но не много ли будет?
- У нас останется месяц до моей резидентуры, вот и поедем в Европу на целый месяц отпуска, кутнём за все наши воздержания!
Ирина всё ещё не могла привыкнуть к Нью-Йорку, не чувствовала себя в нём дома, не любила и боялась его; я к нему привык больше, но мы оба были воспитаны в европейском духе, Европа была нам ближе по культуре, по традициям. Нам обоим казалось, что побывать в Европе - это как глотнуть живительный воздух.
Пришёл по почте контракт на первый год резидентуры. В Америке очень многое делается по почте (а теперь и по e-mail). Подписав, я отправил его обратно тоже по почте. И теперь уже вздохнул совершенно успокоенио.
Оставалось завершить несколько дел: уволиться с работы и устроить небольшой прощальный приём; позвонить в отель в Париже, который мне рекомендовали как прекрасно расположенный и недорогой, и забронировать номер на десять дней; отнести в издательство Ричарду Мэреку половину окончательно написанной и переведённой рукописи; оформить в юридической конторе заявку на патент для нового метода наложения гипсовых повязок; снять гараж рядом с домом, потому что оставлять машину на улице было опасно - украдут или сломают.