И плюс ко всему, достигать новый уровень нам приходилось на фоне чрезвычайно напряжённой работы. Наш госпиталь был госпиталем гетто, забитым слишком тяжёлыми больными - деклассированными наркоманами и алкоголиками. Большинство из них - с заболеваниями и следствиями их образа жизни: ранениями, переломами, повреждениями, нагноениями, инфекциями, воспалениями. Ещё было много стариков с запущенными хроническими болезнями. Почти ни у кого - никаких медицинских страховок, госпиталь вынужден был лечить их бесплатно. Но, по американским стандартам, лекарства и оборудование были всегда в достаточном количестве. У нас не было дорогого электронного оборудования, но больные никогда не страдали от недостатка необходимого для их лечения. И оплата врачам и сёстрам была высокая (иначе они не пошли бы туда). Финансовое положение госпиталя было постоянно на краю краха, и администрация беспокоилась только о том, как получить от города и от штата деньги, чтобы нас не закрыли совсем. Но и закрыть наш госпиталь было невозможно: тогда весь кошмарный поток наших пациентов повалил бы в другие, более благополучные госпитали. И программы резидентуры тоже нельзя было закрывать: некому стало бы лечить эту шваль.
Вот так, в пестроте культур, на краю пропасти и в невероятно трудных условиях, мы, резиденты, готовились для вступления в богатую и монолитную первоклассную американскую медицину.
Доминировали индийцы, в чурбанах и без, со смуглыми, почти чёрными лицами и заискивающими глазами. Их группа была самая образованная, многие выучили американские толстенные учебники буквально наизусть. Но в практическом применении знаний они терялись - их ограничивало чувство зависимости. От прошлого британского господства и от бедной жизни в Индии в них оставались следы послушания. Однако - только до тех пор, пока они не поднимались повыше. Тогда они могли становиться деспотами. Внешне вежливые и тихие, они были чрезвычайно хитрые и жадные.
Мы дежурили с моим ментором гаитянином Луисом, подготавливая пациентов на операции на следующий день. Одна 92-летняя белая старушка поступила накануне с геморроидальными узлами. Её перевели из Дома для престарелых в чрезвычайно тяжёлом состоянии: без сознания, с хрипами в лёгких, с перебоями пульса. Фактически она умирала, но… была в списке на операцию иссечения геморроидальных узлов. Её хирург - доктор Рай, молодой индиец, сам недавний резидент.
Луис командовал мной, как всегда, и откровенно считал, что делает мне этим честь.
- Эй, русский, поди возьми подпись-согласие на операцию у той старухи с геморроем.
По закону, перед каждой операцией пациент должен дать на неё письменное согласие.
Я заполнил специальную форму и пошёл к больной.
- Добрый вечер, как вы себя чувствуете? - Ответа нет, я продолжал: - Пожалуйста, подпишите ваше согласие на операцию на завтра.
Мутные глаза старухи уставлены куда-то в сторону. Дежурная сестра говорит:
- Доктор Владимир, она же не реагирует на окружающее, у неё глубокий старческий маразм. Ей пришла пора умирать. Жалко, конечно, старушка такая тихая.
- Как же мне взять согласие на операцию?
- На операцию?.. Неужели?.. Впрочем, это дело ваше, докторов.
Я объяснил ситуацию пришедшему следом Луису. Он позвонил её хирургу, послушал и сказал в трубку:
- Хорошо… не волнуйтесь… я сделаю… - Повернулся ко мне: - Рай меня обложил и сказал, что подпись - это не его забота, а операцию он всё равно должен делать. Бери форму согласия и пошли к старухе. Сейчас она нам подпишет!
Он вставил ручку в безжизненные пальцы старухи и водил ею, рисуя корявую пропись её фамилии. Больная ничего не только не понимала, но и не чувствовала.
- Подпиши как свидетель, - сказал мне Луис.
- Нет, я не стану. Сёстры знают, что она без сознания и может умереть каждую минуту. Как же она могла подписать?
- Не хочешь - твоё дело, я сам подпишу. Только здесь это никого не интересует. А вот если она доживёт до утра, а подписи не будет, то тогда Рай нас с тобой съест - за операцию страховка Медикер ему хорошо заплатит. Понял?
Больную оперировали, и вскоре после этого она умерла. Но раз операция сделана, хирург деньги получит.
Другой индиец-аттендинг, доктор Шенка, уговорил 70-летнюю старушку на операцию исправления искривлённых пальцев стоп. Она хорошо ходила, но жаловалась на неудобства обуви и на боли.
- Боли пройдут, станете носить фасонные туфли и будете ходить, как молодая, - пообещал он ей. - Сначала сделаем правую сторону, потом и левую.
Пациентка, тихая, застенчивая и доверчивая, охотно и послушно подписала согласие на операцию сама. Но у неё был тяжёлый диабет, это почти всегда - противопоказание для таких операций. Нога не заживала.
Я спросил старшего резидента:
- Ты считаешь, что ей нужна была операция?
- Конечно, нет. Ей не нужна, ему нужна, - был ответ.
Нога не заживала, а хирург взял отпуск для сдачи экзамена на высшую категорию (National Board Exam). На перевязках я видел, что воспаление распространялось, и докладывал другому аттендингу - гаитянину. Он обещал посмотреть, но время тянулось.
К нам в ту пору пришёл на практику студент-медик по имени Маршал, длинный, как жердь, и наивный тоже, как палка. Он придумал, что ему полезно поработать в таком госпитале, как наш, чтобы потом помогать бедным и бездомным. Резиденты над ним посмеивались, и он прибился ко мне. Ходил за мной, как телок. А мне нравилась его юная наивность; и он был единственный по положению младше меня - я много ему рассказывал и показывал.
После перевязок той старушки он спрашивал:
- Доктор Владимир, что надо делать, чтоб остановить воспаление?
- Нужно скорее ампутировать ногу. Ничего другого не придумаешь - начнётся гангрена.
- Неужели это так серьёзно?
- В медицине, Маршал, всё серьёзно: любое осложнение может убить больного.
Время шло, аттендинг-гаитянин не хотел вмешиваться в работу Шенки, и состояние больной ухудшалось. Когда пришёл после экзамена хирург, пришлось ампутировать ногу под коленом.
Маршал был потрясён. Теперь мы с ним перевязывали культю ноги, но и на ней были признаки воспаления. После перевязки он хватался за голову:
- Доктор Владимир, она же пришла в госпиталь на своих ногах!.. Как вы думаете, она поправится?
- Боюсь, что её уже нельзя спасти.
- Не может быть!
Раньше мне не приходилось наблюдать случаи ненужных операций. В России такое понятие не существовало. Там, скорее, не делали операций, которые были нужны. Но хирургам там не платили за операции. А в Америке операции стоят дорого. И поэтому их иногда делают тем, кому они не очень нужны, кого можно лечить без операции. Мне и потом приходилось наблюдать это типично американское явление.
К сожалению, история с той старушкой не кончилась на ампутации: гангрена пошла выше, и через неделю ей сделали ампутацию бедра выше колена. Её общее состояние от глубокой и длительной инфекции ухудшалось, она впала в кому и через неделю умерла от осложнений. Бедный Маршал был совсем потерян:
- Почему, почему это должно было произойти с такой хорошей старой женщиной?!
Это был первый трагический случай в его наблюдениях. Щадя его наивность, я осторожно пытался объяснить ему, что такое ненужные операции, но и сам ещё неясно это понимал. Он и верил и не мог поверить моим объяснениям, ему это казалось диким.
По правде говоря, я тоже думал так.
Если индийцы были хорошо образованные и вели себя воспитанно (даже иногда приниженно), с завуалированной хитростью и жадностью, то гаитянские доктора отличались примитивностью во всём, особенно в манере поведения. В госпитале они составляли единую сплочённую массу напористых рвачей и разбойников. В этом, конечно, просвечивали традиции их страны - маленькой и самой бедной в западном мире. Диктатор Дювалье, сам тоже доктор, тогда зверски управлял своим забитым народом с помошью "гаитянской опричнины" - тонтон макутов, и кто только мог, сбегал от него. Доктора в Гаити учились по американским и европейским учебникам и зачастую приезжали для трейнинга в Америку, поэтому сдать экзамен им было не так трудно. Но по уровню образованности и практическому искусству лечения они были явно ниже других. Удерживаться в госпитале и хорошо зарабатывать им помогала их сплочённость. Стоило пациенту попасть на приём к одному доктору-гаитянину, как он тут же передавал его на консультацию ко второму гаитянину, от второго к третьему, от третьего к четвёртому - так футболисты одной команды передают мяч друг другу. Доктора насчитывали лишнее за непроведённое обследование и лечение и так зарабатывали.
Именно доктор-гаитянин доверил мне делать первую операцию: я должен был удалить петлю металлической проволоки на месте сросшегося перелома локтевого отростка. Ассистировал мне гаитянин Луис, а аттендинг в это время стоял в стороне и болтал с операционной сестрой-гаитянкой. Операция сама по себе простая: разрез кожи всего 3–4 см по прежнему рубцу от первой операции, над местом, где прощупывается проволока; она вставлена туда для скрепления отломков кости. После разреза тонкая проволока диаметром 2,5 мм перекусывается щипцами и вытягивается. Вот и всё. Такую маленькую и простую операцию даже не хотел делать резидент второго года Луис, поэтому и поручили мне.
Прошло пять лет с тех пор, как я не делал никакой операции. Поэтому всё-таки волновался. Луис руководил мной, как большой профессор, и даже снисходительно похваливал:
- Всё правильно. Ты, русский, молодец.
Но когда я попытался вытянуть проволоку, она не поддалась.
- Ну, ну, давай, давай, русский!.. Такая простая операция, а ты не можешь сделать!
Мне очень хотелось показать, что я могу, но чёртова проволока застряла где-то вглубине сросшейся кости. Я по опыту знал, что лучше действовать осторожно, чтобы не сломать кость. Луис понукал меня и нервничал:
- Да ну же - да тяни ты! Да тяни!.. Какой из тебя хирург будет? Руки у тебя деревянные.
Я под маской кусал себе губы, и как ни хотел доказать, что руки у меня хирургические, но не уступал его понуканиям. Он не выдержал:
- Эх, ты!.. Давай, я сам сделаю.
Он стал тянуть и дёргать за оба конца, но проволока всё не поддавалась.
Прошло уже с полчаса, аттендииг болтал с сестрой и скептически поглядывал на нас:
- Ну, что там у вас? Эх вы, молодёжь!.. (Я был старше него.)
Он подошёл ближе и стал давать советы:
- Тяни сюда… потяни в другую сторону… А ну-ка, подвиньтесь - я сам сделаю.
Мне было очень неловко, что я не смог докончить свою первую операцию, такую простую. Я знал, что могло бы помочь, и предложил:
- Что, если сделать небольшую резекцию (иссечение) кости вот здесь? Тогда проволока выйдет легче.
- Какую ещё резекцию? - ворчливо возразил аттендинг. - Смотри!
Он взялся за щипцы, дёрнул проволоку, и - крак! - кость сломалась как раз в месте прежнего сращения. Наступила сцена неловкого молчания: аттендинг оторопело смотрел на развалившуюся кость, Луис смотрел на него, сестра смотрела на всех нас - все были смущены.
Мой первый опыт оказался неудачным. Но я рад был, что не поддался самолюбию и действовал осторожно. По крайней мере, я не сломал кость. В хирургии самое главное - не навредить! Гаитянин этого не знал или не учёл.
Пришлось снова скреплять обломки кости, на этот раз пластинкой с винтами. Операция затянулась более чем на час. Но мне её уже не доверили.
Было много случаев, когда проявлялась некомпетентность докторов-гаитян, но открыто критиковать их не решались: гаитянская мафия могла отомстить.
В неотложной хирургии работал дежурантом, только на дежурствах, молодой доктор-гаитянин, который был замечен в пьянстве на работе. Он являлся с душком алкоголя изо рта и во время дежурства иногда где-то тайком умудрялся напиваться так, что нетвёрдо стоял на ногах. Парень он был весёлый, разговорчивый, читающий. Как-то, узнав, что я из России, он неплохо сказал мне несколько слов по-русски; оказывается, он сам изучал русский язык и мог читать. Сотрудники неотложной любили его, хотя к его пьянству относились неодобрительно. Однако сделать с этим они ничего не могли или не хотели: у доктора были сильные покровители.
Однажды, когда он был крепко пьян, кто-то из пациентов пожаловался на него хирургу Риктеру, старому работнику госпиталя, одному из немногих оставшихся белых докторов. Риктер был заместителем директора департамента и обладателем известного всем резкого характера; он принадлежал к породе хирургов-крикунов - кричал на операциях и легко входил в конфликты со многими. На этот раз он ворвался в неотложную, увидел пьяного гаитянина, вошёл в раж и стал на него буквальным образом орать. Послушав его недолго, тот нахально улыбнулся ему в лицо, снял халат и спокойно ушёл, здорово покачиваясь.
- И чтобы тебя здесь больше не было! - кричал ему вслед Риктер. - Не смей появляться! Ты уволен, уволен!
Через пару часов в госпитале появилось несколько прилично одетых немолодых гаитян солидного вида. Чёрные, как антрацит, лица, надутые щёки, большие животы и важная походка. Они прошли прямо в кабинет Риктера и сказали ему:
- Или ты сейчас же исчезнешь из этого госпиталя и из этого района, или пеняй на себя сам.
Что это значило - можно было представить: ограбления, избиения и даже убийства докторов были известны в нашем районе. Бедный доктор Риктер тут же позвонил… нет, не в полицию - в другой госпиталь. Он просился на работу туда. У него была отличная профессиональная репутация, и его взяли.
А доктор-алкоголик из неотложной продолжал работать и пить. Вдобавок он стал вкалывать себе в вены наркотики и всё больше деградировал. Никто из сотрудников на него не жаловался - и жалели его, и боялись его гаитянских покровителей. Однажды, уже спустя несколько лет, я заметил, что он исчез из неотложной. Я спросил про него. Ответ был:
- Как, вы разве не знаете? Он умер от СПИДа.
Третья заметная группа были филиппинцы. В культурном отношении они представляли собой как бы мармеладную подошву для кожаных туфель: выглядит почти как настоящая, и на вкус сладкая, а ходить на ней нельзя - ненадёжная: липкая и распадается.
Филиппинские острова, заселённые в основном потомками китайцев, долгое время были отсталой колонией Европы, а потом вдруг стали мощной опорной базой американского флота на Тихом океане. Американцы на кораблях и самолётах привезли туда своё богатство. Диктатор Маркос заграбастал себе львиную долю, а население продолжало нищенствовать. Филиппинские женщины, почти все традиционные проститутки, являлись единственным источником существования семей. Они понарожали массу смешанных детишек, которые за короткое время проскочили мимо стадий развития, необходимых для сформированной цивилизации. В результате получилась смесь заносчивых, косоглазых и широкоскулых, но почти со светлой кожей людей, которые всеми силами старались вырваться в Америку.
Вороватые и диковатые по натуре, филиппинцы и филиппинки в нашем госпитале враждовали между собой. Чаще они были резидентами в программах терапии, педиатрии и акушерства. Немногие из них хотели и сумели пробиться в хирургию. С индийской и гаитянской группами они соревноваться не могли, те их затирали. Зато филиппинские женщины в других программах нередко были очень хорошенькие и наследственно податливые, они верно и рьяно служили источником наслаждения для нашей молодёжи. И этим примиряли между собой все группы.
В такой псстротс рас, национальностей и культур резиденты из Советского Союза - евреи-беженцы из России и других республик - терялись в общей массе. В хирургии был я один, в терапии, педиатрии и акушерстве было всего по два-три человека.
Нашей обшей основной трудностью был английский язык: все мы начали учить его лишь по приезде, в то время как другие лучше или хуже, но знали его чуть не с детства. Поначалу мы с трудом понимали коллег, и они с ешё большим трудом понимали нас. Разнообразие произношений затрудняло это понимание ещё больше.
Второй нашей трудностью были отношения с людьми чуждых нам рас - чёрными и смуглыми. Нас удивляло и настораживало это смешение. Здесь мы были в явном меньшинстве и в абсолютно чуждой среде. Приходилось быть настороженными и осторожными.
Третьей трудностью быт наш возраст: в тс, 1970–1980-е, годы иммигрировало мало молодых врачей, многие русские были за сорок лет, а я так даже за пятьдесят. Наши доктора имели свой опыт и своё мнение и нередко его высказывали. Трудно же отучиться от того, что и как делал десять и более лет, а традиции советской медицины во многом другие, чем на Западе. При этом наши не скрывали скептического отношения к несхожим мнениям других, а это далеко не всегда приветствовалось старшими резидентами и критически воспринималось многими руководителями. Был случай, когда московскою кардиолога с двадцатилетним опытом исключили из программы по терапии за его настойчивые (и заносчивые) профессиональные споры: в чужой огород не лезь со своими правилами. Евреи - умный народ, но и любители показать себя тоже. Л это задевало чувства других национальных групп. Антисемитизмом не пахло, в госпитале были живы старые проеврейские традиции. Да чёрные и смуглые даже и не знали, что русские доктора все были евреи.
И конечно же, всех нас не могло не удивлять и не удручать окружение, в которое мы здесь попали. Женщины плакали, мужчины нервничали, и все постоянно боялись.
Бруклин - город теней
Если верно, что не место красит человека, а человек - место, то про Бруклин можно сказать: не место уродует человека, а человек изуродовал место.
Каждый день я проезжал по его кошмарным разрушенным улицам, повсюду руины - зияюшие пустыми глазницами окон полуразрушенные прекрасные дома. Смотреть не хотелось! Это не город, это - город теней прошлого. А в настоящем - его теперешние жители. Приходилось очень себя пересиливать, чтобы проявлять докторский гуманизм к большинству тех пациентов, которые попадали в наш госпиталь.
Заполняя на них истории болезней, я задавал им простой и обязательный вопрос:
- Какая у вас работа?
Они таращили на меня глаза с удивлением и непониманием. Поначалу я относил это на счёт моего непривычного им акцента и переспрашивал:
- Какую вы работу делаете?
Однако ничего не просветлялось в их взглядах.
- Док, я не работаю.
- Ну, а раньше работал?
- Док, я и раньше не работал. Я, док, никогда не работал.
Это был настолько стандартный диалог, что в конце концов я просто перестал спрашивать про работу - ответ был ясен по одному виду.
Полагалось ещё записывать семейное положение. Толстенная, в три обхвата, чёрная женщина двадцати восьми лет. Я спрашивал:
- Вы замужем?
- Не-е, я незамужняя, док, - хихикая.
- Значит, живёте одна?
- Нет, я живу с детьми, док.
- Значит, был муж?
- Какой муж? Я говорю, что незамужняя я.
- Сколько детей?
- Восемь, док. У меня их восемь.
- Восемь?
- Ну.
- Как же вы их прокармливаете, если не работаете?
- Я получаю на них пособие, док, город платит.
- Сколько?
- Тысячу двести долларов в месяц.
- А, ну это другое дело. Сколько старшему?
- Четырнадцать.
Я быстро подсчитал: значит, она родила его, когда ей самой было четырнадцать.
- Что он делает, учится?