- A-а, не знаю, - безразлично махнула рукой и отвернулась.
- Как же вы не знаете?
- Он уже год, как сбежал из дому и пропал куда-то.
- Значит, на него пособие не платят?
- Получаю, док. Мне надо бойфренда содержать. Он на мои деньги живёт.
- Что ж, бойфренд не работает?
- Ему шестнадцать лет, док.
Ага, вот что…
В округе нашего госпиталя дети были основным и единственным источником законных доходов. Хотя противозачаточные таблетки были в ходу, но детей рожали и рожали, сколько могли, - для денег.
Одна из больных, пятидесятидвухлетняя наркоманка и алкоголик, страшная, лохматая и грязная, со всякими хроническими болезнями, спрашивала меня:
- Док, как мне забеременеть? Я хочу ребёнка, док.
- Для чего вам ребёнок? Вы ведь в возрасте, да и больны очень.
- Док, я хочу ребёнка.
- Ваш муж тоже хочет ребёнка?
- У меня нет мужа, док.
- Тогда тем более, зачем вам ребёнок?
- Я хочу получать на него сто пятьдесят баксов в месяц.
У них полностью отсутствовал основной элемент социальной структуры общества - нормальная семья. Практически никто из наших пациентов не вёл семейной жизни. Они жили по улицам какими-то странными стаями; пусть меня простят за сравнение, но существовали они, как животные, на своих территориях. И всё это было не в глубине джунглей, эти тени Бруклина годами безнаказанно существовали в многомиллионном городе - финансовой, информационной и торговой столице всего мира.
Девочек тринадцати-четырнадцати лет, которые уже имели своих детей, было полно. Одна молодая женщина, лет тридцати, принесла больного мальчика трёх лет. С ней была девушка, на вид лет пятнадцати, очевидно - старшая дочка. Пока я осматривал ребёнка, девушка играла его пальчиками и хихикала. Чтобы положить его в госпиталь, нужно было письменное согласие матери.
- Теперь вы, мамаша, должны подписаться вот здесь, - протянул я бумагу той женщине.
- Я не мама, я бабушка, - сказала она со смехом.
- Вы - бабушка? Ни за что бы не подумал. Сколько вам лет?
- Тридцать один.
- Да? А где же мать?
- Да вот она - мать, - указала на девушку.
Удивившись, я протянул бумагу ей.
- Тогда вы должны подписать. Вам уже есть восемнадцать?
Она заморгала глазами от удивления. Вступилась мать:
- Не-е, док, ей только шестнадцать.
По закону она подписать не могла, пришлось подписывать бабушке.
Кто были отцы - этого почти никогда не знали и, очевидно, не очень интересовались.
Во многих случаях отцами младенцев бывали отцы, родственники или братья девочек-матерей: в обществе, более похожем на звериное, чем на человеческое, это ни грехом, ни странностью не считалось. И вот что интересно: несмотря на все и всякие кровосмешения, практически никогда к нам не приводили изнасилованных девочек.
Разгул сексуальной жизни, как у обезьян, был там нормой поведения.
На одном из дежурств индиец Гупта срочно вызвал меня в неотложную. Туда привезли двадцатисемилетнего чёрного, который ни минуты не хотел лежать спокойно на каталке, всё время вскакивал и гортанным хриплым голосом кричал:
- Док, а док! Я могу уходить? Отпусти меня, док! Док, а док!..
Гупта сказал:
- Владимир, займись этим беспокойным парнем.
Он был там частым визитёром, поступал каждые два-три месяца - то с травмой, то с отравлением, то с воспалением. Я расспрашивал его:
- Наркотики употребляешь?
- Угу, док. Отпусти меня, док.
- Какие наркотики?
- Док, я все перепробовал. С тринадцати лет, док.
- Марихуану куришь?
- Курил, док, десять лет курил, перестал - не берёт больше, док. Отпусти меня!..
- Кокаин нюхаешь?
- Док, да я всё нюхаю, док. И кокаин тоже, док.
- Героин колешь?
- Док, я всё колю, док. И героин тоже. Три раза в день, док.
- Слушай, а можешь мне сказать - зачем тебе всё это надо?
Он удивлённо вытаращил на меня глаза: такой вопрос ему в голову не приходил. Я ещё раз:
- Зачем тебе это надо?
- Док, так я, знаешь, живу под каким напором… Я ведь человек, док, я человек.
- Какой же такой напор на тебя?
- Док, так мне ведь надо сто пятьдесят, а то и двести баксов, не меньше, док.
- В неделю?
Он опять изумился:
- Док, мне надо сто пятьдесят - двести баксов в день, док.
На этот раз изумился я - на сто пятьдесят долларов наша семья могла неплохо питаться дома целую неделю.
Он лежал несколько дней и всё время требовал его отпустить. Странным было то, что, несмотря на большие дозы сильных антибиотиков, его температура не падала и анализы продолжали показывать воспаление. Однажды загадка разрешилась: в госпиталь приходили его дружки и, когда сестра не видела, легко и быстро вкалывали грязную иглу через стенку катетера и вводили в вену нестерильные наркотики. Получалось, что через тот же самый катетер мы его лечили, а они калечили. И однажды он пропал: ушёл сам, сбежал с нашим катетером в вене.
Какой у него был источник денег, я не спрашивал. Наверняка он не снимал их со своего банковского счёта. Но однажды, много недель спустя, я вновь увидел того своего пациента: ранним утром почти по пустой дороге я ехал на машине в госпиталь, и неожиданно меня справа обогнал большой "Мерседес"; краем глаза я успел заметить, что за рулём был тот чёрный парень. Из любопытства я на расстоянии поехал за ним. Он остановил "Мерседес" носом к воротам гаража, которые, я раньше обращал внимание, всегда были на запоре. На условный стук ворота открылись, и парень вкатил шикарную машину внутрь. Ворота сразу же закрылись.
Сомнений не могло быть: он пригнал украденную им машину. Я слышал, что за это платили по пятьсот и тысяче долларов, в зависимости от марки и состояния машины.
Меня всё чаще вызывали в неотложную, чтобы зашивать раны. Теперь я был там своим человеком, и врачи, сёстры и парамедики стали моими приятелями. Раненых было так много, что можно было подумать - идёт война. Обычно раненого пациента сопровождала большая толпа, кагалку с ним окружали родственники и соседи с многочисленными детьми. Избавиться от них не было никакой возможности: на просьбы покинуть перевязочную комнату они просто никак не реагировали и, пока я зашивал рану, стояли вокруг, шумели, спрашивали, переговаривались, перемещались.
И в тот раз, когда меня опять вызвали по бипперу, я приготовился, что придётся иметь дело с многочисленной чёрной толпой. Однако на каталке лежал пожилой белый, элегантно одетый мужчина с окровавленной головой, и никто его не сопровождал, кроме парамедика скорой помощи и полицейского. Больной был без сознания, рентгеновский снимок показал перелом черепа на затылке.
- Что случилось? - спросил я у сопровождающих.
- Мы нашли его лежащим на улице, возле развалин масонской ложи. Не пьяный. Очевидно, нападение, потому что ни бумажника, ни документов при нём не было.
Полицейский добавил:
- Вот, я подобрал рядом с ним эту книгу, - протянул мне окровавленный томик.
Я глянул на название: "Путеводитель по архитектуре Бруклина", британское издание.
Ясно, что он стал жертвой своей любознательности: очевидно, по наивности ходил по нашему району с путеводителем в руках. Но здесь не только нельзя заглядываться на остатки прекрасных зданий, но надо быть ежесекундно начеку. А ещё лучше вообще не ходить, а ездить на машине, не выходя. Бедняга этого не знал.
Я зашивал рану, а индиец Гупта стоял рядом и приговаривал:
- Это разве люди? - это животные какие-то. Даже хуже животных!..
Больной пришёл в сознание, но ничего не мог вспомнить:
- Что случилось, где я?
- Вы в госпитале.
- В госпитале? Почему?
- Вы помните, что с вами случилось?
- Что случилось… не помню. Голова болит.
- У вас была потеря сознания (не говорить же ему сразу, что его чуть было не убили).
- Да, да, я вспомнил: я приехал в Нью-Йорк из Лондона, я англичанин. И я пошёл гулять по улицам… дальше не помню.
- Вы помните, зачем пошли гулять?
- Да, меня интересовала архитектура… позвольте, где я - в Бруклине?
Он пролежал несколько дней и перед выпиской рассказал мне:
- Я профессор архитектуры, и у меня всю жизнь была мечта: полюбоваться архитектурой Бруклина. Если бы вы знали, какая прекрасная, богатая и разнообразная была здесь архитектура! Например, здание масонской ложи - такое красивое! Но мне всё было некогда. И вот я вышел на пенсию и сразу же поехал осуществить свою мечту.
Это чуть не стоило ему жизни.
Ортодоксы Бруклина
Сохранились в Бруклине районы, где чёрные не только не селятся, но и появляться там не очень решаются. Это районы Вильямсбурга и Восточного авеню, где живут сотни тысяч ортодоксальных евреев - хасиды и любавичские. Чёрных там не увидишь, а если они проникали туда и случались там ограбления или убийства, евреи многотысячной густой толпой шли в районы чёрных и устраивали там такие демонстрации и разгромы, что те стали их бояться. Полиция, конечно, присутствовала, но всё равно это было своего рода самоуправством - единственным для них спасением.
Любавичские евреи жили близко к нашему госпиталю и иногда поступали к нам на лечение. Жизнь их изолированного общества напоминала добровольное гетто. В полную противоположность чёрным соседям культ семьи там стоял превыше всего на свете: все были многодетные, по пять - десять и больше детей. И все работали - в мелкой торговле или на производстве, многие - в брильянтовых мастерских и магазинах.
Но работа была неофициальной, чтобы не платить налоги. Это было одно общее между любавичскими евреями и чёрными иммигрантами: налогов они не платили. И ещё одно: для лечения и те и другие получали страховку для бедных, Медикейд, как многодетные родители.
Чрезвычайно, даже фанатично религиозные, любавичские всю жизнь подчиняли соблюдению традиций и молитвам и ели только кошерную пишу, благословлённую их раввинами. Одевались тоже традиционно - с детского возраста: мужчины в чёрных сюртуках и шляпах, женщины, даже очень молодые, с бритыми головами, прикрытыми париками, платками или шляпками. Вокруг них всегда вился рой аккуратно одетых детишек всех возрастов. И, конечно же, никаких наркотиков в том традиционном обществе не было и быть не могло. Там господствовали книга религиозных законов Тора и деньги.
Обходя этаж за этажом на дежурстве, я подготавливал больных, поступивших на завтра на операции. В палате на одного человека сидел на кровати и раскачивался в молитве молодой еврей-хасид, с пейсами, в ермолке и с молитвенником в руках. Когда я вошёл, он сделал мне знак рукой не перебивать его и продолжал качаться. Я встал спиной к двери и перебирал свои записи - что ещё нужно делать. Он всё молился, и я уже был готов повернуться и уйти, чтобы зайти позже. В тот момент он закончил молитву и в один прыжок оказался возле меня, поймав за полу куртки. Он уставился в висящее на лацкане моё удостоверение, прочитал и воскликнул по-русски:
- Ты - еврей из России?
- Да. - Я удивился, не ожидая услышать от него русскую речь.
- Ага! Я тоже! - радостно завопил он и стал буквально прыгать вокруг меня, как сумасшедший, быстро-быстро расспрашивая:
- Когда приехал?
- Четыре года назад.
- Где жил?
- В Москве.
- Ага! Я тоже! Я тебя сразу распознал.
- А вы когда приехали?
- Я давно, двадцать лет назад, ещё мальчишкой. Ага! - он не переставал двигаться и подпрыгивать, от его суетливости у меня зарябило в глазах, я подумал: чем он болен?
- Мне надо вас обследовать. Что с вами?
- Ерунда! У меня грыжа, но это не имеет никакого значения. Сначала мы должны вместе помолиться. Ага!
Поражённый таким оборотом дел, я стал отнекиваться:
- Мне, знаете, некогда, дел много… да я и не умею молиться…
- Ерунда! Это не имеет значения! - вопил он подпрыгивая. - У меня есть с собой всё для молитвы. Ага!
Притянув меня насильно, он стал повязывать мне на левую руку ритуальную кожаную коробочку с двойной длинной лентой Тефеллин, приговаривая:
- Ага! Эта называется Шел Яад, с молитвами из Торы. Она напротив сердца, ага! А вторая называется Шел Рош, тоже с молитвами. Эту повяжем тебе на лоб. Ага!
- Слушайте, мне действительно некогда… может быть, потом…
- Нет, нет, никаких потом!
Я не знал, как от него избавиться: при такой настойчивости единственным способом было его оттолкнуть, но это грубо - мы же не на улице, с больными в госпитале так не обращаются. С другой стороны, и больные с докторами ведь тоже не должны так обращаться… Что мне делать? Я не успел придумать, как он накинул мне на голову талес - большую белую шаль с синими полосами по краям. Под шалью я почувствовал себя полным идиотом.
- Ага! Теперь будем молиться, - он сам уже тоже был под талесом. - Становись лицом к стене - в сторону Иерусалима. Повторяй за мной.
Я только мечтал, чтобы в этот момент не вошла сестра. Прочитав короткую молитву, которую я вяло повторял, улавливая конец бормотания, он заявил:
- Ага! Теперь мы должны станцевать.
Тут я из-под талеса возвысил голос:
- Нет, нет, танцевать мне совсем некогда!
- Это особый танец, символический - для дружбы. Ты хочешь, чтобы моя операция прошла хорошо?
- Да, конечно, но…
- Ага! Для этого надо станцевать. Клади свою руку мне на плечо, так, а я кладу свою руку на твоё плечо. Теперь давай кружиться и подпрыгивать, ага! - он заскакал вокруг, насильно меня поворачивая. - Ты подпрыгивай, подпрыгивай, ага!
Подпрыгивать я не стал, но ощущал себя безвольным идиотом: никогда в жизни я не был в таком дурацком положении. Я сказал:
- Ну, хватит, уже ясно, что операция пройдёт удачно.
- Нет, нет! Ещё не всё, ага! Ты хочешь, чтобы израильтяне победили в Ливане? (Это было в 1982-м, израильские войска тогда вошли в Ливан для защиты своего севера от хасбулатских экстремистов.)
- Да, я хочу, чтобы они победили, но я не хочу больше танцевать. Какое имеет отношение одно к другому?
- Ага! Если хочешь, чтобы мы победили, повторяй за мной, - он всё кружился и что-то бормотал.
Я думал: ну и картина со стороны - доктор на дежурстве… Вот бы Ирина сейчас увидела меня, она бы решила, что я сошёл с ума.
Наконец он кончил прыгать, мы сняли ритуальные повязки, и я уговорил его лечь, чтобы обследовать его грыжу - надо же мне описать её в истории болезни. Попутно он рассказывал, что живёт в районе, где всё подчинено любавичскому раввину Шнеерзону.
- Знаешь, какие у нас строгие правила? - все евреи должны молиться три раза в день, а мы должны это делать восемь раз, ага! Зато ребе Шнеерзон сказал, что мы первые встретим Миссию, ага!
Я не стал вдаваться в теологические дискуссии и постарался ретироваться поскорей.
- Приходи ко мне помолиться ещё раз перед сном, ага?
- Я постараюсь.
Не имея желания ещё раз валять дурака, я не только больше не вошёл в его палату, но даже обходил её стороной, чтобы он случайно не увидел меня через щель полуоткрытой двери и не затащил силой.
Закончив все дела к трём часам ночи, я пришёл в свою комнату и только вытянулся на кровати, как раздался телефонный звонок. Возбуждённым голосом сестра крикнула:
- Доктор Владимир, срочно придите в палату 306!
Палата 306 была самая большая, на двадцать кроватей, там всегда лежали тяжёлые больные. У нас тогда не было отделения интенсивной терапии, и сестре было легче наблюдать за ними в большой палате.
- Что случилось?
- Вот придёте, сами увидите. Только срочно.
- Хорошо, хорошо, я уже иду, но что случилось?
- Тут двое больных, мужчина и женщина… они занимаются любовью.
- Что?! Где?!
- Говорю вам, прямо в палате.
На ходу я обдумывал, что предпринять, и позвал с собой дежурного охранника, чёрного верзилу:
- Пойдём со мной, сестра звонила - в палате 306 двое занимаются любовью.
- Есть из-за чего беспокоиться! Подумаешь, большое дело, - посмеиваясь и захватив с собой дубинку, он шёл за мной. Эти ребята-охранники сами были не прочь заниматься тем же с сёстрами и их помощницами во время дежурств.
Сестра подвела нас к кровати.
- Вот, это он, а она спрыгнула и ушла к себе. Но я всё записала в историю.
У провинившегося любовника было недавнее огнестрельное ранение лёгкого, и между рёбрами ему была вставлена трубка для постоянного отсоса воздуха. Из-за этого он мог лежать только на спине, и трудно было представить, что в том состоянии он физически был способен делать то, о чём говорила сестра.
- Прямо как животные - при всех, - говорила сестра. - Ведь кто спит, а кто не спит.
- Как же они… это?..
- Так она сидела на нём.
- У неё-то самой что?
- У неё длинный гипс во всю ногу.
Ещё любопытней. Любовник притворялся спящим. Я подёргал его за плечо:
- Эй, ты что тут делал недавно?
Пришёл мой старший дежурный Луис:
- Что тут у вас? Мне позвонили, чтобы я пришёл.
- Да вот, двое больных занимались любовью - он и женщина с гипсом на ноге.
А тот всё не открывал глаза. Луис потряс его сильней, он обозлился и закричал:
- Эй, я человек, док! Я человек!..
- Ты скотина! - заорал на него Луис.
- Ты тише, док, не то пожалеешь!..
- Ты меня не пугай, я сам из Гаити, - выразительно сказал Луис, и больной притих.
Спать нам оставалось два часа. Если не разбудят ещё.
Утром на этаже операционной я увидел толпу бородатых ортодоксальных евреев в чёрных шляпах и сюртуках, под которыми болтались лохматые белые тесёмки - цацкис. Они стояли группками по двое-четверо, кто молился, бормоча что-то себе под нос, кто беседуя - все люди пожилые. Среди них один молодой, бритый, в обычном костюме. У молодого испуганные глаза и напряжённая улыбка. Я думал, что они пришли проведать своего любавичского сотоварища, но оказалось, что они привели с собой того молодого мужчину для обряда обрезания. Наш госпиталь был местом, где они проводили этот ритуал.
По традиции, обрезание крайней плоти на половом члене делает мохел - специалист этой процедуры, но не доктор. При этом должны присутствовать раввин, кантор, сандек (вроде крёстного отца) и актив синагоги. Вот это они и пришли к нам в то утро. Новорожденным младенцам мохел делает обрезание на дому, на восьмой день после рождения. Младенец немножко попищит и быстро затихает. Не так со взрослыми - им для этого нужна настоящая хирургическая операция под местной анестезией. А это умеет и имеет право делать только доктор, обычно - уролог. У нас был уролог - верующий еврей, который подменял мохела в процессе процедуры.
Я никогда не видел этого ритуала и попросил старшего из них:
- Можно мне присутствовать? Я работаю доктором здесь.
- А вы еврей? Тогда оставайтесь. Откуда вы? Из Москвы? Так ведь и этот молодой человек тоже недавний иммигрант из Москвы. Он очень знаменитый шахматист. Ай-ай, какой знаменитый! Вы его знаете?
Я подошёл к напуганному шахматисту. Он обрадовался русской речи, и мы разговорились, оказалось, что у нас были общие знакомые. Он действительно был гроссмейстер шахмат.
- Скажите, очень больно будет?