- Пойди к сестре, пусть померит тебе температуру.
Сестра куда-то вышла, и я ждал полчаса. Когда померила, было 100 градусов по Фаренгейту, 37,8 по Цельсию. На этом основании доктор уверенно сказал:
- Простуда. Попей аспирин.
- Вчера температура была выше, и я заметил, что моя моча потемнела.
- Ну, подожди денёк-другой. Если не пройдёт, тогда приходи опять.
Я поразился: раз он своего коллегу так лечит, то как же он к другим пациентам относится? С некоторым раздражением я сказал:
- По-моему, у меня что-то с печенью.
Он удивлённо и недовольно глянул на меня:
- Ну, пойди к сестре и скажи, чтобы она взяла кровь на анализ.
Когда в соседней комнате сестра брала у меня из вены несколько пробирок крови, я по цвету пробок на пробирках увидел, что там не было порции на исследование функции печени, и сказал ей об этом. Недовольная, она пошла к доктору, вернулась и пробурчала:
- Говорили бы сразу. А теперь вот коли вас во второй раз.
Я опять подставил вену для прокола, потом вернулся к доктору:
- Можешь ты мне дать освобождение от дежурства - я сегодня дежурю?
- Что?! С такой ерундой - освобождение? Да мы все дежурим с температурой.
- Но у меня это четвёртые сутки подряд.
- Четвёртые сутки? Ты шутишь! Как так получилось?
- Это Ганди, наш резидент, подвёл меня.
- A-а, Ганди… И ты поверил индийцу? Никогда им не доверяй, они все лентяи и обманщики.
- Что мне делать с сегодняшним дежурством? Дашь ты мне освобождение?
- Не могу - нет серьёзного диагноза. Ты лучше поменяйся с кем-нибудь.
Поменяться не удалось. И вот пошли четвёртые сутки, которые мне надо было выжить, чтобы потом сразу уйти в отпуск. Уже сменилась третья дежурная бригада, а я всё продолжал работать, порой не очень ясно соображая, что делаю - появилось какое-то отупение от усталости и плохого самочувствия. Я работал чисто механически, извлекая умение из ресурсов профессиональной памяти. Я помню, как отец рассказывал мне, что так работали хирурги во время войны между СССР и Германией. Чтобы поднять хирургов с постели после многих суток работы, санитары обливали их ведром холодной воды - иначе они не могли проснуться. Вот, довелось и мне так работать в Бруклине: то, что делалось вокруг госпиталя, - это и было, как война.
Шеф-резидент новой бригады - доктор Парсел, чёрный парень с маленького карибского острова Гренада, где американцы устроили медицинский институт, в который когда-то хотел поступать мой сын. Парсел был очень активный и суетливый, он совершенно не умел спокойно разговаривать с резидентами младше него, кричал, топал ногами, закатывал настоящие истерики. Все мы с трудом сдерживались, чтобы не ответить ему грубостью на его грубости. В то дежурство он довёл до исступления японца Юкато, я видел, как он всё мрачнел и мрачнел, и в глазах у него загорался такой огонёк, какой, наверное, бывал в момент решимости у легендарных самураев его страны: или он убьёт Парсела, или сделает себе харакири.
В два часа ночи меня по радио вызвали в неотложную:
- Доктор Владимир, срочно в неотложную, срочно в неотложную!
Опять что-то случилось! Вбежав туда, я увидел нашего резидента-терапевта Роберта, единственного американца среди нас, который, правда, закончил медицинский институт в Маниле, на Филиппинах. Бледный, как простыня, он держал правой рукой свою окровавленную левую руку.
- Боб, что случилось?
- Меня подстрелил бандит. Ограбил меня, выстрелил и убежал.
- Где? Когда?
- Я только что парковал машину у нас в госпитальном паркинге, там и случилось.
Стоянка наша была охраняемая, для сотрудников, но охранник или спал, или не видел преступника, а может быть, был с ним заодно.
Роберт удачливо успел увернуться в последний момент, увидев направленный прямо ему в грудь пистолет. Поэтому пуля прошла насквозь через лучезапястный сустав, около кисти, повредив кость. Новость о ранении доктора вмиг разлетелась по госпиталю, и все дежурные доктора устремились в неотложную. Все были потрясены и возбуждены, у меня даже пропала усталость.
В нашем опасном окружении уже и раньше случались нападения на сестёр и докторов, но до сих пор они заканчивались только ограблением. Прямая угроза жизни произошла впервые, и теперь каждый из нас мог стать следующим.
Вызванные полицейские расспросили раненого доктора и предложили ему опознать нападавшего по фото-фафиям разыскиваемых преступников. Они выкладывали фото, и мы безошибочно узнавали на них многих из наших бывших больных. Был среди них и тот, кого он опознал. Так вот кого мы лечили - своих же собственных потенциальных убийц!
Все дежурные хирурги участвовали в помощи Роберту, не было лишь японца Юкато. Шеф бригады Парсел кричал:
- Куда он подевался? Если он сейчас же не явится, я сотру его в порошок.
Но японца как будто смыло: его никто не видел и непонятно было, что могло с ним случиться. Остаток дежурства мне пришлось выполнять и его обязанности.
Наутро госпиталь гудел, как потревоженный улей: все только и говорили о нападении на Роберта, всех беспокоила беззащитность перед бандитами. Иммигранты с возмущением говорили:
- Что же это такое - ни городские власти, ни общество не могут справиться с бандитами! - И критиковали американскую свободу: - Что же хорошего в этой свободе, если она позволяет безнаказанно убивать и грабить?
Урождённые американцы, которых было мало, отвечали:
- Такова жизнь в нашем Нью-Йорке, ничего не поделаешь, - и разводили руками. - Но Нью-Йорк и Бруклин в нём - это ещё не вся Америка.
- А Чикаго, а Лос-Анджелес, а Сан-Франциско что - безопаснее? - горячились иммигранты.
- Ну, если вы не чувствуете себя здесь в безопасности, то почему бы вам не уехать, откуда приехали? Жили бы себе там спокойно.
На это они отвечали:
- Ну, нет, там уж спокойной жизни совсем нет - бедность, политический террор и нет перспектив на улучшение. Здесь нам лучше. Вот только слишком уж много свободы.
Пока шли дебаты о преступлениях и жертвах, нас, резидентов, облетела ещё одна неожиданная новость: оказывается, в эту ночь Юкато покинул госпиталь навсегда, бросив резидентуру. Покидая госпиталь среди ночного дежурства, он оставил письмо директору Лёрнеру. Что было в том письме, никто не знал, но, по слухам, он резко критиковал всё: плохое преподавание, плохие условия, плохие взаимоотношения.
Резидент-китаец шёпотом говорил мне:
- Вот видишь, Владимир, Юкато не смог вынести всего этого. Я его понимаю. Ведь меня тоже хотят выжить отсюда.
- Почему ты так думаешь?
- Индийцы, филиппинцы и гаитяне всё время меня третируют, подстраивают мне разные пакости и скандальные ситуации. Они даже делают маленькие надрезы на коже больных в неотложной, чтобы потом вызывать меня и заставлять их зашивать.
- Ну, не будь параноиком. Никто не станет надрезать кожу больных.
Но он настойчиво шептал мне на ухо:
- Ты не знаешь, ты не знаешь, Владимир! Здесь всё возможно - не доверяй никому.
Демонстративный уход Юкато обсуждали кулуарно, не зная, как к этому отнестись.
Все мы нашли резидентуру в этом госпитале как последнее прибежище. Поэтому все и были поражены таким его шагом. Но у меня уже не было ни сил, ни желания обсуждать: после четырёх суток непрерывного дежурства я буквально валился с ног от усталости и слабости. Завтра начинался мой отпуск, и я мечтал пройти настоящее обследование у хорошего частного доктора. Но только не в нашем госпитале!
По телефону меня вызвали в офис для лечения сотрудников, доктор-гаитянин сказал:
- Послушай, у тебя в анализе крови очень высокие цифры аминотрансферазы.
Аминотрансфераза - это энзим в сыворотке крови, который выделяется печенью и сердцем. При поражениях печени и при инфарктах миокарда увеличивается его выход в кровь.
Я глянул на анализ и поразился: 1500 вместо нормальных 30. Но сердце у меня не болело, а если бы это было от сердца, то при такой цифре я давно должен был умереть. Значит, это не инфаркт, так что скорее всего - гепатит.
- Слушай, я недавно укололся после взятия крови у одного наркомана. Может это быть от того укола?
- Конечно, может. Гепатит чаще всего и бывает от таких уколов.
- Какая у меня форма: А или В?
- Э-э, послушай, какая разница - А или В?
Но разница, конечно, была: форма В намного коварней и даёт больше осложнений, в том числе и рак печени. Она передаётся с кровью заражённых больных. Доктор посоветовал:
- Возьми в архиве историю болезни того типа и узнай, какая у него была форма.
Я поплёлся в архив и нашёл его историю болезни, там было написано, что больной умер через день после поступления. Вот тебе на!.. Патолого-анатомического заключения не было - вскрытие не производили и ткани на анализ не брали. Значит, тот ответ на посланную мной его кровь был ошибкой. Что теперь было делать?
Ведя машину домой, я держался в правом ряду: боялся заснуть от усталости за рулём или почувствовать приступ резкой слабости. Я думал только об одном: поскорее бы доехать до дома…
Болезнь
Напуганная моим состоянием, Ирина просила директора своей лаборатории доктора Майкла Розена рекомендовать нам хорошего частного врача. На следующий день я уже был на приёме у терапевта доктора Роберта Розенблюма, в одном из богатых офисов на Медисон-авеню. Доктор был моих лет, высокий, худой, очень подвижный. Он обследовал меня внимательно, как должно быть: опросил, ощупал, осмотрел, взял все необходимые анализы. Хоть и слабый, я с удовольствием наблюдал высокопрофессиональную работу коллеги.
- Несомненно, у вас гепатит. Какая форма, будет известно после результатов анализа. Но, кроме того, у вас есть и общее воспаление с осложнением на сердце. Лежите дома, я вам позвоню и сообщу точный диагноз. Тогда будем решать, что с вами делать. Очень возможно, что вам придётся лечь в больницу.
- В больницу? А мы с женой собирались поехать кататься на лыжах…
- Какие лыжи?! Вам нужно проходить интенсивное лечение.
Неприятные новости угнетающе подействовали на нас обоих, на Ирину даже больше, чем на меня: я видел, что она впала в панику.
Теперь я валялся в постели, а она кормила меня деликатесами, щупала лоб, мерила температуру, укрывала, меняла пижаму, потому что я сильно потел, всё время смотрела на меня с тревогой, наклонялась надо мной и часто и нежно повторяла:
- Ты не болей, ты не болей, мой дорогой… - как будто этими напевными словами хотела помочь мне сражаться с гепатитом и сердечным осложнением.
Когда мне становилось лучше, на короткое время, я брал в постель рукопись книги и вносил в неё редакторские пожелания, в основном - сокращения. Я отбрасывал из текста всё лишнее, как скульптор отбивает от глыбы мрамора куски, чтобы осталось лишь цельное произведение. Я делал эту работу с энтузиазмом и торопился - пока меня не увезли в госпиталь. Только быстро уставал.
Конечно, жалко было выбрасывать целые истории и законченные впечатления, но скрепя своё больное сердце я делал это, стремясь оставлять самое важное и интересное.
Работоспособность была понижена: каждые полчаса я откидывал голову на подушку и закрывал глаза от усталости и головокружения. Приходила Ирина и с укоризной спрашивала:
- Ты опять занимался рукописью? Зачем ты мучаешь себя этим?
- Ну, совсем немного…
- Оставь, я прошу тебя: потом доделаешь.
- Кто знает, что будет потом? Я хочу отослать издателю всё до того, как лягу в больницу. Эта книга - мой дар Америке за то, что она приютила нас. Я знаю, что это хороший дар.
Состояние моё ухудшалось, а ответов из лаборатории всё не было. Несколько раз Ирина звонила доктору, спрашивала, просила ускорить решение о лечении. Он отвечал, что ждёт последние анализы. Уже прошло два дня. В России врачи начинают давать "на всякий случай" многое, в том числе антибиотики. В Америке доктора не станут назначать лечение, пока не будет известен диагноз, это общепринятая установка.
Ночью я проснулся от рыданий Ирины. Я стал её успокаивать. Всхлипывая, со слезами в голосе она говорила:
- Я знала, я чувствовала, что в конце концов так и случится… Нельзя выдерживать такое напряжение и такие унижения, не заболев… Господи! Ведь никого, никого кругом… Ты всю жизнь лечил всех, а когда заболел, то даже сочувствия не увидел… Я сердита на Америку за тебя: по-моему, ты её любишь больше, чем она тебя… Все эти годы ты предлагал ей свои незаурядные способности, стараясь быть полезным… А тебя только отвергали… Ни один человек не захотел принять участия в твоей судьбе… Если бы я была на твоём месте, я бы возненавидела Америку… А ты по-прежнему продолжаешь её любить…
- Конечно, я люблю её: она моя страна, так же как ты - моя жена.
- Ах, сейчас это всё неважно, даже неважно, что потом будет с твоей карьерой… Главное, чтобы ты поправился…
- Я поправлюсь. Всё будет хорошо, всё образуется. Чего-нибудь я ещё сумею достичь.
По правде говоря, я не был уверен ни в чём, но надо же её успокоить - она всегда так верила мне.
Утром позвонил доктор Розенблюм:
- Владимир, у тебя гепатит формы Б. Но это, к сожалению, не всё: у тебя ещё подострый бактериальный эндокардит (воспаление сердечной оболочки, покрывающей полости сердца изнутри), из твоей крови высеяны стрептококки. Это грозит сепсисом, распространённой инфекцией. Тебе надо ложиться в госпиталь.
Я растерялся:
- Неужели - эндокардит?..
- Самый настоящий. Непременно в госпиталь, на четыре, а то и на шесть недель - не меньше.
- Так долго?..
Что я спрашивал и для чего? Нелечённый эндокардит - это всегда смертельный исход, как и умер тот наркоман, от которого я заразился. Лечённый эндокардит даёт, в среднем, пять лет жизни.
Розенблюм сказал, что место для меня уже приготовлено: в госпитале Монтефиоре, в Бронксе. Там был один из лучших кардиологических центров Нью-Йорка.
- Дежурные доктора предупреждены о твоём поступлении, я договорился, что они сразу начнут тебе внутривенное вливание больших доз антибиотиков. Я приду завтра.
Последнее, что я успел сделать перед отъездом в госпиталь, это отправить рукопись книги издателю. К такси меня вели под руки Ирина и мама. Уезжая, я через окно машины видел мамино лицо всё в слезах.
Положили меня в палату на четырёх, три другие кровати были заняты пожилыми людьми. Дежурный доктор не очень спешил, прошло уже шесть часов, температура поднималась. Ирина нервничала, много раз напоминала обо мне сестре отделения и с возмущением позвонила Розенблюму. Очевидно, он ускорил приход дежурного: наконец появилась молоденькая женщина, резидент первого года.
Пришедшая была на таком же положении, как и я у себя в госпитале - младшая. Она неловко тыкала иглой в мои большие мужские вены, исколола обе руки, смущалась, извинялась, но так и не попала. Я был терпелив, шутил и подбадривал её. В конце концов она попросила помощи у резидентки второго года. Та тоже была молодая, с копной длинных прямых волос. Она склонилась надо мной, и её волосы закрыли моё лицо полностью. Не знаю, что думают длинноволосые женщины-доктора? Но она сумела ввести катетер в мою вену - лечение началось.
Благословенные чистейшие американские антибиотики - они спасли мою жизнь. Качество этих антибиотиков неизмеримо выше русских. Вливание подействовало удивительно быстро: температура стала снижаться на следующий день, я перестал потеть и начал быстро крепнуть. Но лежать в больнице - занятие скучное. И я с интересом стал наблюдать своё окружение с точки зрения пациента и резидента.
Госпиталь Монтефиори назван в честь итальянского еврея-богача прошлого века, сделавшего своё богатство в Англии и ставшего английским лордом. Он давал много денег на благотворительные дела, в частности на восстановление знаменитой Стены Плача в Иерусалиме и на строительство госпиталей по всему миру. Нью-Йоркский госпиталь считается одним из лучших, и я сразу увидел, что он намного богаче нашего. При госпитале был свой медицинский институт имени Альберта Эйнштейна с самым большим числом программ и количеством резидентов.
Первое, что бросалось в глаза: большинство докторов-аттендингов и резидентов были белые американцы. Но и не только это: меня поразило, как они отличались от наших своей спокойной уверенностью. Они были у себя дома, в своей стране.
Среди больных чёрные и латиноамериканцы тоже были редкостью. Этому я сразу позавидовал. Я мог ходить и заглядывать в палаты, хотя в вене руки у меня торчал катетер - мне приходилось возить с собой штатив, на котором висели сосуды с постоянно вливавшимися растворами.
Соседи мои по палате все были умирающие старики, мы были отделены друг от друга раздвигающимися занавесками. Соседство это действовало угнетающе, и я с утра до ночи смотрел передачи на своём индивидуальном телевизоре, который был у каждого. Устав смотреть, я выходил в коридор и медленно топал там взад-вперёд.
Мой лечащий доктор Розенблюм приходил раз в день, проверял состояние и записывал назначения. Пока что он был доволен реакцией организма на антибиотики и подбадривал меня. Вести больных в течение всего дня полагалось резидентам, как и у нас в госпитале, но у меня они были редкими гостями - заскакивали на короткое время и тут же убегали. Лечили меня три женщины: первого, второго и третьего года обучения. Так много женщин-резидентов могло быть только в терапевтических программах, в хирургии их или вообще не было, или бывали единицы.
Первая резидентка - младшая - появлялась только около полудня и разговаривала со мной с порога:
- Хэлло! Ну, как дела - о’кей?
- О’кей, - отвечал я.
- Я ещё зайду к вам, о’кей?
- О’кей.
Вторая приходила не раньше двух-трёх часов дня, подсаживалась ко мне, выслушивала лёгкие и сердце, накрывая копной волос:
- О, вы молодец, вы - олрайт.
- Я стараюсь.
- Как вы себя чувствуете, о’кей?
- О’кей.
- Моя коллега была у вас?
- Появлялась.
- О’кей. Я зайду позже, о’кей?
- О’кей.
Третья приходила под вечер, часто в сопровождении кого-нибудь из первых двух.
Она садилась на стул возле моей кровати и начинала:
- Если бы вы только знали, как я устала! Как вы - олрайт?
- Да, я олрайт. Вам пора идти домой.
- Что вы! - раньше десяти часов я домой никогда не ухожу. Так вы - о’кей?
- Да, я о’кей.
- Дайте-ка я послушаю ваше сердце. О, вы действительно олрайт!
- Да, я не жалуюсь.
- Вот и о’кей. Увюку вас завтра, о’кей?
- О’кей.
Так на десятках "о’кеев" и "олрайтов" проходило наше общение за день.