* * *
…В сентябре 1851 года брат Филарет поступил в школу гвардейских подпрапорщиков. Модесту было только двенадцать, год ему предстояло еще провести в другом учебном заведении. Петр Алексеевич и на этот раз выбрал достойнейшее. Пансион, в который отдали Мусоргского, принадлежал Александру Александровичу Комарову.
Еще недавно новый воспитатель Мусоргского сам преподавал словесность в Школе гвардейских подпрапорщиков. Его там успел застать один из учеников, Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, знаменитый путешественник и географ, который впоследствии оставит свои воспоминания о школе. Комаров жил в его памяти, о нем думалось с удовольствием. Александр Александрович много читал своим воспитанникам на уроках, читал вдохновенно. Стихотворениями ученики просто заслушивались. Но звучала и проза. И тут же шел разбор прочитанного, - подробный, основательный. А в нем сквозило уже понимание самой природы художественного слова.
Комарова любили даже самые ленивые. Вместо обычных уроков учитель всегда был готов предложить ученикам сочинение. Называл несколько тем на выбор. Пояснял, с каких точек зрения можно смотреть на ту или иную.
Дать возможность ученику не только выбрать тему, но и показать разнообразие возможных воззрений на нее - уже в этом виден подлинный педагог. Если к этому прибавить и хороший вкус… Однажды своей приверженностью к подлинно художественному слову Комаров навлек на себя грозный взгляд начальства. Когда вышли "Мертвые души", половина читательской публики пришла от книги в подлинный восторг. Другая половина, особенно те, кто почитывал "Северную пчелу" Сенковского, воротила нос. Сочинение Гоголя казалось "неблагопристойным". Сенковский был удивлен, что вещь, написанная не стихами, была названа "поэмой", полагал, что и Петрушку уместнее было бы называть "Петрушею". Современники припомнят множество устных отзывов о гоголевском произведении:
- …очень забавная штучка…
- …удивительнейшее сочинение, хотя гадость ужасная…
- …"Мертвые души" не должно в руки брать из опасения замараться…
- …всё, заключающееся в них, можно видеть на толкучем рынке…
Комаров обожал это сочинение. Один полковник - из "недругов" поэмы - даже присоветовал ему переменить мнение о поэме, дабы не потерять место в Пажеском корпусе, где Комаров тоже преподавал.
Впрочем, было у Александра Александровича еще одно достоинство, уже "из ряда вон". Он приятельствовал с Белинским и Гоголем. Знакомством с последним Комаров особенно дорожил. Всегда радовался его появлению в доме. Начиная разговор с учениками, не мог не делиться своим восторгом. Хотя про себя-то, конечно, припоминал и странности Николая Васильевича. Выучка Гоголем, несомненно затронувшая душу Модиньки в пансионе Комарова, еще скажется. И самым необыкновенным образом. Гоголь - не просто будет любимейшим писателем Мусоргского (Стасову о "генералах" от художества он однажды черкнет: "Глинка и Даргомыжский, Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Гоголь и опять-таки Гоголь…"). Но слово автора "Невского проспекта", "Ревизора", "Портрета", "Мертвых душ", "Шинели" - особенным образом скажется на характере его собственной музыки. Не случайно Стасов долгое время будет убежден, что талант Мусоргского - "гоголевский" по преимуществу.
* * *
Отец, в детские годы словно повисший между двух сословий, положивший после столько сил, чтобы "выйти в люди", хотел своих детей окончательно вернуть в дворянство. Потому и видел их военными. Искусство он обожал, учителей музыки сыновьям нанимал, не жалея денег. Но игра на фортепиано не была самоцелью. Она была подспорьем в том непростом деле, которое именовалось карьерой. На Школу гвардейских подпрапорщиков Петр Алексеевич возлагал все свои надежды. Возможно, чувствовал, что ему нужно торопиться: здоровье оставляло желать лучшего.
И Школа открыла свои двери сначала для Филарета, потом для Модеста. Он поступит 1 сентября 1852 года. И атмосфера учебного заведения, где он проведет несколько лет в том юном возрасте, когда человек особенно впечатлителен, особенно восприимчив и для хорошего, и для дурного, должна была наложить свою печать на его характер не менее значимую, нежели годы, проведенные в Кареве.
История школы отсылает к 1822 году. Великий князь Николай Павлович находится в Вильне. Там он видит, насколько молодые военные не готовы к службе - совершенно несведущи в военных науках. Сначала великий князь сам попытался наладить обучение, по возвращении в Петербург подал своему брату, императору Александру, проект специального учебного заведения. Государь проект утвердил, надзор за школой поручил, разумеется, Николаю Павловичу. Через два года, после смерти Александра I и выступления декабристов, Николай сам взошел на престол.
Самым знаменитым выпускником Школы был, несомненно, Михаил Лермонтов (столь раздражавший императора Николая). Похоже, бесстрашие, даже безоглядность тогда особенно ценились среди воспитанников. Лермонтов же и в жизни своей всегда был готов к крайней опасности. Здесь же, на манеже, он попытался показать свою удаль: вскочил на невыезженную лошадь, был сброшен; всполошились и другие лошади, одна из которых сильным ударом разбила юнкеру ногу. Юного поэта вынесли тогда с манежа без чувств. Нога его после будет кривой, за что его будут поддразнивать однокашники. И после, прихрамывая, он черпал в обретенном недуге байронический взгляд на мир (знаменитый английский поэт был отмечен сходным физическим недостатком).
К тому времени, когда в школе появится Петр Семенов (которому судьба назначит стать знаменитым путешественником и географом Семеновым-Тян-Шанским), о Лермонтове среди учеников ходила молва. Впрочем, смотревший за юными подпрапорщиками ротный командир Лишин не хотел верить, что знаменитый поэт и тот вечный нарушитель дисциплины (даже курил табак!) - одно лицо.
И вот - время Мусоргского. Что могло удивить Модиньку, так это собственное имя. Он тут стал называться "Мусоргский-второй". Первым был брат Филарет, и его присутствие должно было очень помочь "Мусоргскому-второму" в новой жизни. Другое неизбежное впечатление - несколько казенный "пейзаж", который будет для него почти домашним в течение несколько лет. Четыре просторных дортуара на двух этажах, комнаты дежурных офицеров, классы, разделенные коридорами. Перед церковкой площадка с паркетными полами, где будут проходить уроки танцев. Кругом - порядок, чистота. На стене - мраморные доски с именами лучших выпускников. Этажом ниже - зал для шагистики. Неподалеку от главного здания - манеж для верховой езды. Во дворе - казармы для младших чинов и крепостной прислуги учащихся. Уроки фронта и фехтования - в нижних залах, свободное время - в дортуаре. Отбой в девять вечера, подъем в шесть утра.
Нравы школы… Если следовать самым карикатурным описаниям мемуаристов, большую дикость трудно вообразить. У каждого подпрапорщика - свой человек, из крепостных (на самом деле ими пользовалась едва ли половина будущих гвардейцев). Если лакей не мог угодить барчуку - его нещадно пороли. Доставалось и юнкерам. Старшие величали себя "господа корнеты", младших презрительно звали "вандалами". Последним приходилось несладко: то, что спустя годы вспоминалось как самодурство "господ корнетов", то для "вандалов" был закон. Коридоры школы видели не раз, как маленький "вандал" сгибался под тяжестью наглого "корнета", которого он должен был на закорках везти к умывальнику.
Не утруждали себя "господа корнеты" и учебой, готовить уроки считалось занятием унизительным. Строй, шаг, муштра - этого "балета" избежать было нельзя. Но зато в свободное время стоило разгуляться. Три заботы занимали умы подпрапорщиков: танцы, амурные дела и пьянство.
Директор школы и сам не поощрял занятий науками. Его более беспокоила выправка и тот гвардейский "шарм", который он стремился привить ученикам. Неважно, что "корнет" вернется из увольнения пьяным. Важно, чтобы напивался не водкой, а шампанским, чтоб не плелся, переставляя нетвердые ноги, а подкатывал к дверям Школы на собственных рысаках, развалясь по-барски в коляске.
Этот очерк нравов нарисовал всё тот же Николай Иванович Компанейский. И в редком стремлении бросить тень на alma mater он явно сгустил краски. Мусоргский учился в школе десятью годами раньше. Мог ли он видеть то, что припомнит Николай Иванович? Генерал Сутгоф, учивший и Мусоргского, и Компанейского, появился еще при Семенове-Тян-Шанском. И два изображения директора школы - раннее и позднее, - данные глазами разных мемуаристов, никак не сводятся воедино.
Генерал Сутгоф, сквозь пальцы взирающий на то, как "господа корнеты" пренебрегают науками, - у Компанейского. Генерал Сутгоф, который ценит образование, который заботится о том, чтобы в школе преподавали настоящие учителя, - у Семенова. Недалекий щеголь в погонах, в каждом движении ловкий, изящный, но в душе пустой и бессмысленный человек - таким видится он у одного. "Небольшого роста, с огненного цвета волосами, с красноватым цветом лица и почти лишенный усов", так что никак не мог произвести "воинственного впечатления" - у другого.
Увидев Мусоргского за чтением серьезной книги, Сутгоф Компанейского восклицает: "Какой же, mon cher, выйдет из тебя офицер!"
Сутгоф Семенова - весьма образованный человек, превосходно говорит по-французски и по-немецки, интересуется французской историей и политикой, имея в этой области серьезные познания. Портрет в исполнении знаменитого путешественника, быть может, менее колоритен, зато здесь не встретишь и тех преувеличенных красок, которые внесло живое воображение музыканта Компанейского.
Недостатки у генерала были. Их не скрывал в своих воспоминаниях и знаменитый путешественник: склонность к фаворитизму (Сутгоф имел своих "любимчиков") и чрезмерное желание, чтобы его воспитанники были во всем "комильфо". Но рядом даже с этими слабостями портрет Компанейского выглядит почти пародией.
…"Какой, мон шер, выйдет из тебя офицер?" - Слышал ли эту фразу мемуарист из уст самого Мусоргского, когда познакомился с ним, когда они, с мягкой улыбкой, припомнили свою Школу? Или, быть может, слышал ее сам Компанейский из уст генерала Сутгофа? И значит, сочиняя статью о Мусоргском, вписал услышанное в биографию Модеста Петровича?
Не все здесь было преувеличением. О праве сильного, когда старшие тиранят младших, не умолчит и Семенов. Сам он избежал неприятностей, поскольку сразу - в силу очень хорошей подготовки - попал в старшие классы. У Мусоргского была иная защита - брат Филарет. И - сам генерал Сутгоф.
С дочкой генерала юный воспитанник играл на фортепиано в четыре руки. Она тоже брала уроки Антона Герке, и, конечно, учитель не мог не рекомендовать генералу своего невероятно одаренного ученика. Да и воспитанники школы не могли не испытывать уважения к замечательным способностям юного музыканта. Свидетельств об этом - почти никаких. Но уловить это особое отношение к Модесту Мусоргскому со стороны товарищей можно. Особый закон мальчишеского общежития: если ты в чем-то превосходишь всех - становишься неприкасаем. Потому что ты - единственный. О раннем сочинительстве говорит лишь одна вещь - "Полька-подпрапорщик", которая выйдет из печати к концу 1852 года. Конечно, Герке слегка ее "подретушировал". И отец не пожалел дать сумму на издание произведения своего сына. Но для столь юного возраста - это довольно сложное сочинение. Здесь можно услышать и ту фортепианную технику, какою обладал юный музыкант. И особое отношение к нему товарищей. Само название об этом говорит - первое напечатанное сочинение Мусоргский посвятил им, друзьям-подпрапорщикам. Возможно, именно мастерство маленького пианиста обратит на него внимание самого государя. Не случайно в "Автобиографии" Мусоргский оставит эту фразу: "Был удостоен особенно любезным вниманием покойного императора Николая".
Петр Алексеевич вовремя отдал детей в учение. Он успеет узнать лишь о первых успехах сыновей, особенно младшего. Уйдет из жизни совсем скоро. И эта кончина еще более отдалит Модиньку Мусоргского от дома и еще теснее свяжет с учебным заведением, где находились они с братом, где заканчивалось его отрочество и проходила его юность.
* * *
Учителя Школы. Их подбирали особо. И вряд ли во времена Мусоргского круг наставников мог бы заметно измениться после того, как из школы вышел Семенов-Тян-Шанский. Петр Петрович то выписывает портрет обобщенный, то очерчивает самое лицо:
"- Учителя математических предметов отличались большой основательностью и знанием своего дела как в своих лекциях, так и в репетициях.
- Учителя военных наук - фортификации, артиллерии, тактики и военной истории - выбирались из лучших в Петербурге специалистов.
- Профессора: физики - Эвальд и химии - Воскресенский - заинтересовывали нас разнообразием производимых ими опытов и обстоятельными своими изложениями и объяснениями.
- Превосходным учителем географии был мой умный воспитатель Тихонов, но вел себя он в наших классах уже крайне сдержанно, даже при очень неудовлетворительных ответах выражая свое неудовольствие только остроумными ироническими замечаниями".
И русский язык, и литературу тоже преподавали настоящие специалисты (во времена Семенова это были знакомые Гоголя - Прокопович и Комаров). И учитель всеобщей истории поражал и "плавной речью", и захватывающим изложением, и особой деликатностью: когда заметил двух учеников, которые на уроке втихую играли под партою в карты, ввернул в свою лекцию: "Когда наши господа X. и У. (тут виноватые должны были поневоле вздрогнуть) еще не занимались подстольными делами, во Франции явился один выдающийся человек…"
Лишь одному преподавателю Семенов позволил себе дать не самую лестную характеристику. Его застанет в школе и Мусоргский, и Компанейский. И портрет этого учителя - тоже разнится. Семенов явно не склонен был приукрашивать портрет отца Кирилла: Закон Божий тот преподавал догматически, да и сам был человеком до крайности нетерпимый. Если припомнить, что после "непредусмотренного" замечания одного ученика он запустил в него катехизисом, портрет выходит не самый благостный.
Во времена Компанейского отношение к Крупскому (отцу Кириллу) было совсем иное: "Все мечты гг. корнетов были сосредоточены на величии и чести гвардейского мундира. Высшая похвала в школе была "настоящий корнет", юнкера называли любимого всеми священника Крупского - корнетом Крупским".
Мусоргский в "Автобиографии" тоже упомянул о священнике, которого часто посещал, с которым много беседовал. Здесь - отец Кирилл помог юному дарованию проникнуть "в самую суть" древнецерковной музыки. Это признание композитора Николай Иванович Компанейский отверг со всей решительностью: "Занимаясь усердно церковною музыкою, я также обращался к нему за разъяснением сомнений, беседовал с ним не раз и убедился, что он почти совсем не был посвящен в эту область науки, а потому Мусоргскому он мог сообщить лишь самые элементарные сведения о древнецерковной музыке".
Самый тон мемуариста говорит об одном: он не допускает возражений. Но все же не стоит забывать и другое: Мусоргский - натура чрезвычайно восприимчивая. Разве не мог он по нескольким, даже незначительным намекам уловить нечто большее, нежели то, что сообщал ему добросовестный наставник? Да и сам Компанейский проявит себя на поприще духовной музыки много позже. Могли он тогда, юным "корнетом", понять степень познания отца Кирилла в этой области? Есть к тому же еще одно свидетельство. Некоего "М. П.". (За инициалами скрылся Михаил Онисифорович Петухов, тоже выпускник Школы и тоже причастный к музыке.) Его заметка - отклик на очерк Стасова о Мусоргском, когда смерть композитора оживила и самый его образ в умах современников. Конечно же Мусоргский участвовал в церковном хоре юнкеров. И, конечно, проявил интерес к той музыке, которую пел.
Школа гвардейских подпрапорщиков - это не только классы, не только муштра, не только уроки танцев и фехтования. Это и экскурсии - то в Зоологический музей, то в Академию художеств, для знакомства с современной живописью, то - на Охтенский пороховой завод с осмотром капсюльного заведения.
Братья Мусоргские учились превосходно. Всегда попадали в десятку лучших учеников. Год от году шло и повышение в звании. Здесь "Мусоргский-второй" шел след в след за "Мусоргским-первым": подпрапорщик - ефрейтор - унтер-офицер - старший унтер-офицер. И год от году осень сменялась зимой, зима - весной… Летом их ждал военный лагерь в Петергофе. Они выступали в поход, ночевали в Стрельне, добирались до места.
Широкое пространство лагеря, плац, обнесенный рвами… Рядом - Александрия, место, где временами живала царская семья. Император Николай I не только наблюдал за учениями будущих офицеров, но иногда и сам, лично, командовал ими - и тогда приходилось двигаться ровными шеренгами, невзирая на дождь, лужи, кривизну местности.
Дни проходили в занятиях, но в воскресенье воспитанники могли брать отпуска - навещать знакомых и родственников, если таковые живали поблизости. Можно было проводить воскресное время и не выходя за пределы лагеря. Когда здесь учился Семенов-Тян-Шанский, он предпочитал день провести за научной книгой. О Мусоргском в школе известно немногое. Быть может, выходные дни и его заставали за книгой в руках?
Свидетельство брата Филарета: в школе Модест зачитывался книгами по истории. Став постарше - увлекся немецкой философией. Насколько было полно это знакомство? Судя по некоторым замечаниям в письмах Модеста Петровича, он, по меньшей мере, сумел уловить самый дух немецкого мышления и его стиль. Особая последовательность в изложении, редкая скрупулезность в самом движении мысли, склонность к длинным рассуждениям и диалектическим построениям, когда из тезиса выводится антитезис и уже после мысль движется к их синтезу. Одно время Мусоргский серьезно будет увлечен Иоганном Лафатером, его он пытался переводить на русский. Старший брат утверждал: Лафатером увлекся еще в Школе.
Иоганн Каспар Лафатер - поэт и богослов. Швейцарец. Протестантский пастор, который видел в христианстве "религию сердца". Он перелагал в стихах псалмы Давида. Писал поэмы, драмы, прозу. Был известен и своими проповедями. Переписывался со знаменитыми современниками - Гёте, Гердером. Выступил против оккупации родины войсками Наполеона и был выслан из собственной страны. Когда однажды пытался урезонить французских солдат, был ими смертельно ранен. Умирая, вечный поборник "религии сердца" молился за грешные души его погубивших.
Кант, знававший швейцарского поэта, сказал о нем удивительно точные слова: "Лафатер весьма любезен по доброте своего сердца, но, имея чрезмерно живое воображение, часто ослепляется мечтами, верит магнетизму и проч.". Самая знаменитая книга Лафатера - "Физиогномика" - и была одним из особенно ярких его "мечтаний". Она запомнилась современникам, будоражила воображение потомков. Идея была чрезвычайно проста: по чертам лица человека можно узнать его характер.