Москва, 1951 год
После окончания школы в 1951 году я успешно поступил, сдав все экзамены, в Институт иностранных языков. Но и в институте я решил, что на первом-втором курсах опять "учить" английский с нуля вряд ли стоит, и попросился на французское отделение, где и проучился первые три года, одновременно по полной программе сдавая все экзамены по английскому языку. А вот после третьего курса, по чьему-то совету, я договорился о своем переводе все-таки на английское отделение. Я уже тогда подумал о будущем распределении. Мне пришла в голову мысль, что если я закончу учебу на французском отделении, то с этим языком, учитывая наши бюрократические порядки, меня и распределят, не обращая внимания на то, что мой французский, выученный за пять лет пребывания в институте, никогда не сможет стать вровень с нажитым мной естественным путем английским языком.
Однако до формального распределения дело так и не дошло. Цепь некоторых событий, отчасти случайных, привела к тому, что обо мне рассказали Олегу Александровичу Трояновскому, в то время основному и очень известному переводчику, который работал в Министерстве иностранных дел, в секретариате министра. К тому моменту он уже тяготился своей переводческой нагрузкой, хотел перейти на нормальную дипломатическую работу и искал себе замену. Я был приглашен на беседу к нему, он устроил мне нечто вроде экзамена: поговорил со мной по-английски, предложил перевести какой-то материал с русского на английский, с английского на русский. А затем, как я позже узнал, переговорил с тогдашним первым заместителем министра иностранных дел Василием Васильевичем Кузнецовым, который и дал команду, чтобы меня после института направили в МИД. Где я и оказался - в Бюро переводов.
Так что Олега Александровича Трояновского я и по сей день считаю своего рода крестным.
Кому-то может показаться, что профессия переводчика более прозаична, менее остра и романтична, нежели работа летчика, которым я хотел стать в раннем детстве. Будущее показало, что это не так.
Никита Хрущев
И звездный час, и полное забвение
О Хрущеве написано много. И сегодня его продолжают вспоминать достаточно часто по разным поводам в связи с целой эпохой, в течение которой он находился на вершине власти, - эпохой, начавшейся в марте 1953-го.
Я пришел на работу в МИД уже после исторического поворота в биографии нашей страны. Я имею в виду доклад Хрущева на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза, где он развенчал Сталина. Текст этого, считавшегося секретным, доклада зачитывался на закрытых партийно-комсомольских собраниях.
В определенной степени это был звездный час Хрущева. Хотя с позиций сегодняшнего дня можно по-разному относиться к мотивам, которые его побудили проявить такую взрывную инициативу и незаурядную, по крайней мере так тогда казалось, смелость.
А меньше чем через год он одержал новую победу. Изгнав из политической жизни основных своих соперников, бывших соратников самого Сталина - Молотова, Маленкова, Кагановича и человека с самой длинной фамилией, как шутили тогда, - "Примкнувшегокнимшепилова", Хрущев, по сути дела, стал действительно единоличным руководителем страны.
Утвердившись, Хрущев продолжал исповедовать принципы коллективного руководства, постоянно демонстрируя свою открытость, готовность прислушиваться к чужим мнениям, желание советоваться с народом.
То же самое он активно выносил и на международную арену. Частые поездки Хрущева за рубеж открыли его, а вместе с ним и все наше государство, миллионам людей. Советский Союз предстал перед миром в новом облике сверхдержавы - могучей, грозной, но в то же время готовой вести диалог, искать пути к сотрудничеству и договоренностям по самым острым вопросам.
Таким образом, авторитет Хрущева, его престиж возрастали и внутри страны, и за рубежом. Но это, как оказалось, имело и оборотную сторону. Сам Хрущев постепенно стал меняться.
Довольно часто находясь рядом с ним, я был невольным свидетелем этого процесса. Он поддался соблазнам того самого культа личности, против которого на первых порах так яростно боролся. Этому в немалой степени способствовали усилия его окружения, тех людей, которых он привел во власть, наделив всеми благами "королевской свиты". Немалую роль сыграла здесь и могущественная пропагандистская машина, всепроникающий партийный аппарат.
Было заметно, как под влиянием всех этих факторов Хрущев в конечном счете уверовал в свою всесильность, всезнайство, всемогущество, непогрешимость.
Я наблюдал не раз, как он все больше становился нетерпимым к чужому мнению, как попытки вести какой-то диалог с ним на основе аргументов, убеждения, доказательств постепенно стали пресекаться самим Хрущевым, когда ему недоставало аргументов. Об этом, несомненно, речь еще впереди в моем повествовании.
А закончилось все тем, что именно соратники Хрущева, те, кто, по сути дела, инициировали и создали образ Хрущева-руководителя, Хрущева непогрешимого, сговорившись, в одночасье превратили его в ничто. Причем так, что даже упоминать фамилию Хрущева почти два десятка лет было запрещено. И когда писали историю страны, вспоминая о каких-то достижениях и успехах хрущевского десятилетия, умудрились ни разу не назвать того, кто стоял в эти годы во главе партии, а значит, и государства.
Мысленно окидывая взглядом весь тот период, когда мне часто приходилось в своем профессиональном качестве находиться рядом с Хрущевым, могу сказать, что лично я не испытывал каких-то негативных проявлений его бурного и непредсказуемого характера. Я ощущал, что, может быть, в одном Хрущев не изменял себе: он умел оценить профессиональную работу людей, с которыми общался. И если, по разумению Никиты Сергеевича, человек делал свое дело на профессионально высоком уровне, то и сам он относился к такой работе, а стало быть, и к такому человеку позитивно, по-доброму, уважительно. Никогда, ни разу на меня, например, Хрущев не повысил голоса, не сделал мне никаких замечаний, кроме разве что полушутливых и уж, во всяком случае, необидных. Такое отношение ко мне он сохранил и после ухода в политическое небытие. В своих воспоминаниях, о самом факте появления которых существует целая история, с тайнами и полудетективным сюжетом, Никита Сергеевич счел возможным и меня упомянуть. Причем с большой теплотой и уважением - за высокий профессионализм и отменные переводческие способности.
В этом разделе, посвященном воспоминаниям о Хрущеве, читатель, разумеется, найдет и такие эпизоды, где Никита Сергеевич предстает в неприглядном виде. Но я все-таки в конечном счете всегда буду вспоминать о Хрущеве-человеке с теплым чувством, с уважением.
"Ожившие портреты"
Впервые я увидел Хрущева в 1956 году, без малого через месяц после поступления на работу в Бюро переводов МИДа. Вначале в мои обязанности входил в основном письменный перевод разных документов, посланий, нот и тому подобного.
Дальше - больше. Мне стали поручать перевод бесед замминистра иностранных дел с послами и другими представителями иностранных государств. Потом пошел в гору - переводил выступления, беседы высших руководителей государства.
После смерти Сталина новая "команда", наверняка под влиянием Хрущева, решила проявлять гораздо большую открытость: руководители страны стали чаще появляться на людях, общаться с иностранцами. И как нередко это у нас бывает, начали перебарщивать. Даже на рядовых приемах в посольствах стали появляться члены Президиума ЦК и другие высокопоставленные лица. В начале зимы, помнится, отмечали национальный праздник Албании. Здание посольства было небольшим, и поэтому прием албанцы решили устроить в гостинице "Метрополь". Через протокольный отдел МИДа к нам, в Бюро переводов, поступила заявка: сколько и каких переводчиков требуется.
Послали и меня. Приехали мы к самому началу приема. Гости постепенно собирались. Вдруг широко раскрылись двери. Вспыхнули софиты. Застрекотали кинокамеры. Все повернулись к входящим в зал.
Никогда не забуду этот момент. В зал входили "ожившие портреты" - люди, которых я с детства привык видеть на полосах газет, на плакатах, висящих на фасадах зданий, во время демонстраций.
Хрущев, Маленков, Каганович, Молотов, Микоян.
Вот они - в трех метрах от меня…
Первое впечатление - все они одинаково невысокого роста. Все сверх нормы упитанны, за исключением, пожалуй, довольно худощавого Микояна. В одинаковых костюмах - темно-серого цвета, белых рубашках и с какими-то незапоминающимися галстуками.
Они прошли в зал, где были накрыты столы.
И началась моя работа. Иностранные дипломаты стремились хоть на короткое время завладеть вниманием кого-нибудь из наших руководителей, завести беседу. Каждый дипломат не просто вел разговор, а "набирал материал", чтобы в тот же вечер отослать шифровку своему руководству, что сегодня, мол, имел беседу с таким-то и он мне сказал то-то и то-то. В те годы открывалось широкое поле деятельности для иностранных дипломатов. В Москве, в прошлом одной из самых закрытых столиц мира, они теперь могли несколько раз в неделю (посольств было много, праздников - еще больше) встретиться и даже побеседовать с высшими руководителями страны. В других государствах приемы в посольствах по случаю национальных праздников из высшего руководства в лучшем случае посещает министр иностранных дел. Обычно приглашают представителей общественности, ученых, деятелей культуры, да и тех приходит гораздо меньше, чем разослано приглашений. Есть даже неписаный закон протокола: если хочешь, чтобы был полный сбор, приглашений надо разослать раза вдвое больше, чем планируется гостей.
Получилось так, что в этот свой первый день мне пришлось сразу же переводить продолжительную беседу Никиты Сергеевича с Поверенным в делах Индии. Индиец был весьма активным дипломатом, очень говорливым, ему надолго удалось завладеть вниманием Хрущева. Впрочем, Хрущев с интересом его слушал, охотно отвечал на вопросы. Был он в хорошем настроении, вел себя раскованно, шутил. Видно, уже привык общаться с иностранными дипломатами. Правда, его юмор показался мне чересчур простецким, как и сама манера вести разговор. В общем, первое впечатление - Хрущев хороший, нормальный мужик. И совсем нестрашно его переводить.
Вот таким было мое боевое крещение.
Что же касается "оживших портретов", то и они мне на том приеме открылись с неожиданной стороны - доступные, улыбчивые, общительные.
Мне было двадцать три года, и я еще способен был идеализировать многое, восхищаться многими. Хотя прошел уже XX съезд партии и содержание доклада Хрущева я знал.
На следующий день - снова прием, на этот раз в посольстве Югославии. И снова я рядом с Хрущевым. Правда, сам прием я плохо помню, как и многие другие приемы, встречи, беседы, на которых мне пришлось присутствовать. Ничего не записывал. В молодые годы не думаешь, что когда-нибудь сядешь писать мемуары…
Встречи с сильными мира сего стали просто работой. Со временем я уже стал почитать за счастье, когда меня не посылали вечером на очередной прием и я мог, как все люди, после рабочего дня идти домой.
На этих довольно частых приемах мне доводилось переводить в беседах с иностранцами Молотову, Маленкову, Кагановичу и моему тогдашнему министру Шепилову. Но недолго. Менее чем через год все они лишились своих высоких постов.
На одном из приемов - в английском посольстве на Софийской набережной - я был рядом с Маленковым. Он разговаривал с послом Великобритании, и тот поднял бокал за здоровье советского руководителя. Маленков в свою очередь выпил за здоровье посла. Потом они выпили за здоровье королевы. Маленков обернулся ко мне:
- Ну что же, давайте теперь выпьем за ваше здоровье.
"Вот, - подумал я, - какие у нас, однако, человечные руководители".
А через несколько месяцев Маленкова назначили директором Усть-Каменогорской ГЭС. Перевели на другую работу, так сказать.
Херст-младший и байка о разбойниках
Первая моя по-настоящему сложная работа - телевизионное интервью Никиты Сергеевича Хрущева радиотелевизионной компании "Си-би-эс". По тем временам чрезвычайно ответственное мероприятие. Так получилось, что я попал в кадр, потому что сидел в центре: слева от меня - Хрущев, справа - американцы. Моя задача состояла в том, чтобы переводить с английского на русский вопросы Хрущеву. А Олег Трояновский сидел у микрофона в проеме между двойными дверями кабинета и синхронно переводил ответы Хрущева американцам, которые слушали его через наушники. Таким образом, я делал менее сложную часть работы, но вместе с тем достаточно основательную.
Хрущев всегда придавал огромное значение средствам массовой информации зарубежных стран. Он до конца своих дней был глубоко убежден в том, что пролетариям всех стран действительно необходимо объединиться. А не объединяются они потому, что этому мешают происки империалистов, и до простых людей, до пролетариев, не доходит слово правды. Он был обуреваем идеей донести это слово правды до трудящихся всех стран. И тогда-то они начнут наконец объединяться. Он охотно давал интервью и часами, не жалея времени, беседовал с журналистами. Именно поэтому неизменно ставил условие, чтобы интервью публиковались полностью, без каких-либо сокращений.
Охотников до интервью с Хрущевым из самых читаемых, самых популярных газет и телекомпаний было очень много. И они вынужденно мирились с таким его подходом. Слово Никиты Сергеевича летело на Запад.
Для пользы дела он с легкостью давал обещания журналистам без промедления предоставить переводы полных текстов своих высказываний. Для меня же это означало, как правило, очередную бессонную ночь.
Помню интервью, которое состоялось у Хрущева с Уильямом Херстом-младшим, сыном владельца крупнейшей газетно-издательской империи США "Херст ньюспейперс", легендарной личности, одного из королей средств массовой информации. Я впервые так долго работал - интервью длилось что-то около четырех часов. Хрущев сразу сказал: "Сколько нужно, столько я вам времени и уделю". Херст и два других сопровождавших его журналиста не могли поверить собственному счастью. Но опять же, как всегда, было поставлено условие: публикация интервью полностью, без купюр. Надо сказать, что вопросы формулировались корректно, хотя и остро, и ни один из них не вывел Хрущева из себя. В меру своего понимания Никита Сергеевич на все вопросы давал исчерпывающие ответы. Считая, видимо, про себя, что он просто ведет курс ликбеза с этими "безграмотными капиталистами".
Когда заранее заготовленные вопросы иссякли, журналисты стали выдумывать на ходу самые неожиданные. Помню один - об отношении коммунистов к религии. Вы, мол, коммунисты - атеисты, а как быть тогда со множеством людей во всех странах, которые верят в Бога? Хрущев пустился в рассуждения на эту тему:
"Вот читал я еще в юношеские годы один рассказ. Не помню, правда, чей. И там была изложена такая история. Шел путник по дороге. Его подкараулили разбойники. Двое. Напали на него и убили. Забрали все пожитки путника и ушли. Шли-шли, устали и решили сделать привал, а заодно и посмотреть, что в котомке убитого имеется. Нашли кусок сала. Один вытащил нож и начал это сало резать. Сейчас, думает, закусим. А второй и говорит: "Нельзя сегодня. Сегодня пятница - день постный". Вот вам и вся религия: человека зарезали, а мясное есть не стали - религия-де запрещает".
Он еще долго говорил о религии, вспоминал, сколько людей погибло во времена Крестовых походов. И даже сказал такую фразу, которую я запомнил дословно: "Так что же, и мы должны воевать за один гроб, чтобы множеством гробов устилать мир?!" У него часто проскальзывали подобные образные выражения.
Наконец показавшееся мне бесконечным интервью завершилось, и Хрущев пообещал передать его полный перевод Херсту. Тот, естественно, обрадовался. А я приступил к работе. Сидел всю ночь, расшифровывал свои записи. Потом в нашем Бюро переводов мы все коллективно переводили на английский текст. На беседе присутствовал тогдашний завотделом печати МИДа Леонид Ильичев. Когда он и Хрущев прочитали расшифрованный текст интервью, то они решили, что надо назвать имя автора рассказа, того самого, о путнике и двух разбойниках.
Хрущев не смог вспомнить ни фамилию автора, ни название рассказа. И тогда было дано задание Институту мировой литературы, Пушкинскому Дому в Ленинграде и, кажется, Союзу писателей по переданному Хрущевым сюжету найти рассказ. Двое суток работали наши институты. Известные литературоведы пытались найти его. И не нашли. Фамилия автора и само произведение остались неизвестны. В данном случае никаких "оргвыводов" не последовало - период был еще "оттепельный". Так никто и не узнал, что за рассказ читал в юности Хрущев. И уж конечно, осталось тайной, читал ли он его вообще.
У нас в гостях Уолтер Липпман
Хрущев обычно отдыхал в Пицунде в августе. Любил это время года. Черное море, вековая сосновая роща, три новые дачи в этом раю - все радовало глаз, все располагало к хорошему отдыху. Но и здесь, можно сказать, покой ему только снился. Приглашал к себе журналистов, встречался с партийными руководителями разных республик и стран. Встречи эти у многих его гостей надолго остались в памяти.
Однажды мы вместе с заведующим отделом печати МИДа Михаилом Харламовым сопровождали к Хрущеву в Пицунду знаменитого американского журналиста Уолтера Липпмана с супругой. К тому времени он был уже весьма пожилым человеком.
Самолетом мы прибыли в Адлер, ночевать предстояло в Сухуми. Те, кто бывал в тех местах, знают, что от Адлера до Сухуми путь немалый. Встречал нас в аэропорту Адлера первый секретарь обкома партии Абхазии М. Бгажба, по-кавказски очень хлебосольный, большой знаток и любитель застолий. Он сразу сообразил: человек приехал из Америки брать интервью у самого Хрущева, значит, надо его принять по высшему разряду.
Липпман был уникальной личностью. Не пойди он в журналистику, из него мог бы получиться выдающийся политический деятель. К его словам в печати внимательно прислушивались многие серьезные люди, включая самого президента.
И вот едем мы из Адлера. Первая остановка - в Гагре. Заехали в ресторан "Гагрипш". Там нас, оказывается, уже ждали первый секретарь горкома и другие руководители этого курортного города. И пошло-покатилось кавказское застолье. Липпман был смущен. Как он ни отказывался, хозяева не сбавляли напора, произносили такие слова, что проигнорировать очередной тост не было никакой возможности. Пили за Хрущева, пили за Липпмана, за его жену, родителей, за весь американский народ, за солнце, за море… отказаться не смог бы и менее вежливый гость. Липпман все пытался объяснить, что впереди у него серьезная работа, но его, конечно, никто не слушал.
Часа через два поехали дальше. Но по дороге в Сухуми почему-то остановились в красивейшем ущелье, где расположен ресторан "Эшера". Кто бывал там, видел пацху (плетеный домик), где прямо на углях готовится мамалыга, к потолку подвешено копченое мясо молодого барашка, а из больших глиняных кувшинов наливают ароматное вино "Изабелла". Мягкое, как правило, молодое вино бьет в голову не меньше старого. К тому же наливают его в глиняные конусообразные бокалы, которые не поставишь на стол до тех пор, пока содержимое не будет выпито. Бедный Липпман. Мне было его искренно жаль. Но он держался молодцом.