Итак, мы сели за стол переговоров и приступили к обсуждению повестки дня. И тут началось. Громыко нервничал. Его вывел из себя разговор об отказниках и диссидентах. Шульц, который тоже был взвинчен, заявил, что хочет начать беседу с вопроса о сбитом авиалайнере. Громыко наотрез отказался обсуждать эту проблему первой. Он сказал, что готов ответить на любые вопросы, касающиеся самолета, но начинать беседу с этого не намерен. Надо, мол, смотреть широко на всю сферу советско-американских отношений, и начинать следует в соответствии со сложившейся традицией: обсудить, куда вообще идут отношения между нашими странами, каково их состояние и перспективы, затем перейти к проблеме разоружения и так далее. А где-то в ходе беседы он готов ответить на вопросы и относительно авиалайнера. Но Шульц вновь повторил, что настаивает на том, чтобы начать именно с этой темы. Громыко не сдавался. Пошли по кругу. И Громыко, и Шульц упрямо твердили каждый свое. Прошло полчаса.
И вдруг Громыко, видимо уже дойдя до предела, изо всех сил стукнул кулаком по столу, резко встал и заявил:
- Если вас не интересуют глобальные вопросы советско-американских отношений, от которых действительно зависит мир во всем мире, и вы хотите свернуть на какую-то провокационную затею, то вообще никакой беседы не будет!
Шульц, спокойный и уравновешенный по характеру человек, тоже сильно ударил кулаком по столу и выкрикнул:
- Значит, никакой беседы не будет!
Все притихли. Такого никто никогда не видел. Министры, оба красные, до предела раздраженные, стояли друг против друга. Тогда мне показалось, что они готовы разорвать друг друга на куски и только стол, разделявший их, спасает от этого.
- Значит, - спросил Громыко, - мы так и будем считать, что Соединенные Штаты и вы, как их представитель, не желаете обсуждать вопросы, от которых зависит мир на земле?! Не хотите?!
- Нет, мы хотим обсуждать! - воскликнул Шульц. - И признаем первостепенное значение наших отношений для судеб мира!
- А если хотите, так давайте обсуждать… - снизил тон Громыко.
- Давайте, - уже спокойно согласился Шульц.
Перепалка прекратилась, начались переговоры. Причем именно по той повестке дня, которую предложил Громыко. Беседа шла в обычном ритме, пока разговор все же не зашел о сбитом авиалайнере. Тут министры наговорили друг другу массу резких слов. Но кулаками больше не стучали. Словом, все закончилось нормально, и пророчества журналистов были полностью опровергнуты: беседа продолжалась не пять - десять минут, а часа три.
От серьезного до смешного
Большинство госсекретарей США вышли из юристов, бизнесменов и считали себя людьми серьезными, солидными. Сказать, что Громыко был несерьезным, безусловно, тоже нельзя, но все же всплески чувства юмора время от времени у него случались.
Помню случай, когда Громыко заставил всех сидящих за столом переговоров смеяться. Произошло это в один из приездов Киссинджера в Москву. Беседа проходила не в мидовском особняке, а в Кремле. Громыко иногда практиковал такое, дабы повысить значение переговоров. Тем более что в подобных встречах в Кремле подчас принимал участие и сам Брежнев.
И вот в какой-то момент беседы Киссинджер, перелистывая свои бумаги и шепотом советуясь с помощником, вдруг, подняв глаза, посмотрел на массивную люстру и в шутку прикрыл руками текст, который лежал перед ним, явно намекая на наличие скрытых фотокамер. Громыко, уловив смысл жеста, заметил:
- Да. Возможно, вы правы. Но эта техника была установлена еще при Иване Грозном.
Генри Киссинджер хорошо запомнил этот случай и даже упомянул о нем в своих мемуарах.
А вот другой эпизод, на сей раз характеризующий чувство юмора Киссинджера.
Это произошло в Женеве в 1975 году, на последней подготовительной встрече перед подписанием Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, состоявшегося в том же году в Хельсинки.
Несколько лет лучшие дипломаты всех европейских государств, а также США и Канады бились над этим документом. Потребовалось много усилий и высокое дипломатическое искусство, чтобы удовлетворить всем требованиям 35 стран-участниц, в число которых входили страны - члены НАТО и Варшавского договора, а также нейтральные и неприсоединившиеся государства. Короче говоря, работы - хоть отбавляй.
В результате многотрудных усилий был найден компромисс по всем "трем корзинам" (военно-политической, экономической и гуманитарной) заключительного документа Хельсинкского совещания. Решили, что министры иностранных дел всех стран соберутся еще раз, чтобы обсудить этот документ, внесут в него последние коррективы, словом, окончательно подготовят его к подписанию главами государств. Что касается Советского Союза и США, то совещание в Женеве явилось для нас еще и дополнительным поводом к встрече и обсуждению собственных проблем, главной из которых считалось ограничение стратегических вооружений.
К этому времени все уже думали, что заключительный документ готов, что он, как говорится, в кармане. Поэтому в один из последних дней перед его подписанием Киссинджер и Громыко встретились и, не ожидая никаких осложнений, решили подвести итоги.
Послы обеих стран доложили, что документ практически готов. Уже даже обговорили раздел, который для Советского Союза был наиболее трудным, - вопросы "третьей корзины". Однако оставался незначительный, как тогда показалось и Громыко, и Киссинджеру, вопрос. Делегация одной из самых маленьких европейских стран, Мальты, требовала распространить действие документа и на район Средиземноморья. Всем было понятно, почему Мальта выдвинула это требование. У нее накопились определенные проблемы в отношениях с Ливией из-за спорных шельфовых месторождений нефти.
Трудность в разрешении ситуации состояла в том, что в случае удовлетворения требования Мальты концепция безопасности и сотрудничества в Европе выходила за рамки самой Европы, ибо южное побережье Средиземного моря - Африка, а восточное - Азия. Стало быть, появлялся риск привлечения к Хельсинкскому процессу еще и ближневосточных государств с их проблемами. Этого, разумеется, не хотел никто. Однако на европейском форуме действовал незыблемый принцип консенсуса, то есть принцип обязательного согласия всех участников. Мальта тормозила все дело.
Громыко и Киссинджер дали своим представителям четкие указания - работать с послом Мальты до тех пор, пока не удастся выработать приемлемый вариант, и как только все будет улажено, немедленно им об этом доложить. А сами тем временем продолжали заниматься вопросами ОСВ, что требовало высокой сосредоточенности и концентрации: необходимо было учесть количество моноблочных ракет, ракет с разделяющимися головными частями, крылатых ракет наземного, морского и воздушного базирования, подводных лодок, стратегических бомбардировщиков, технические данные, разные уровни и подуровни всего этого и многое другое. Требовалось также изучить массу графиков, диаграмм, таблиц. Короче говоря, работа не из легких.
Итак, Киссинджер и Громыко, обложившись бумагами, уже довольно долго обсуждали сложнейшие вопросы, когда вдруг распахнулись двери и в зал вошли послы. Дальше все развивалось прямо как в театре.
Министры подняли глаза. Они явно раздражены.
Министры:
- Ну что, решили?
Послы:
- Нет. Мальтийцы наотрез отказываются.
Оба министра недовольны:
- Могли бы и не приходить. Наверное, вы не очень постарались. Идите и договаривайтесь.
Послы уходят.
Министры с трудом вспоминают, на чем они остановились, и снова погружаются в сложные расчеты. Проходит час. Открываются двери. Вновь входят послы и говорят:
- Ничего не получается.
Министры, опять же с трудом оторвавшись от своих бумаг, раздраженно отсылают их обратно.
Послы удаляются.
Проходит еще час. Переговоры между Громыко и Киссинджером приобретают все более ответственный характер. Они все глубже уходят в область технических данных и расчетов. И тут опять появляются послы. Докладывают:
- Представитель Мальты сказал, что он ничего сделать не может без личного одобрения премьер-министром Домиником Минтоффом решения о невключении Средиземноморья в документ.
Министры:
- Почему же посол Мальты не свяжется со своим премьер-министром?
Послы:
- Он пытался, но Минтофф ежедневно в это время находится на пляже. Там у него маленький купальный домик, где нет телефона. И всем, даже ближайшим помощникам, запрещено нарушать его покой.
Наступает тягостная пауза. Министры двух держав, утомленные переговорами, с трудом соображают, что делать, и в конце концов спрашивают:
- А когда Доминик Минтофф вернется с купания?
- Неизвестно. Может, через час, может, через полтора, - отвечают послы.
Министры отдают приказ: "не слезать" с мальтийского посла и через него ловить Минтоффа!
Послы уходят.
Оба министра вновь склоняются над своими бумагами и молчат. Все остальные, разумеется, тоже хранят молчание. И вдруг в тягостной тишине раздается басовитый, с легким немецким акцентом голос Генри Киссинджера:
- Может быть, организовать убийство?
Взрыв хохота, грянувший с обеих сторон стола, был оглушительным.
Киссинджер, конечно, пошутил. Дело в том, что в то время все чаще становились достоянием гласности факты о тайной борьбе ЦРУ с противниками США, вплоть до планов физического уничтожения некоторых иностранных государственных лидеров. Например, в прессе много писали о таких планах в отношении Фиделя Кастро. Эти истории, став сенсацией, наделали немало шума и даже послужили темой специальных слушаний в Конгрессе. Так что шутка Киссинджера была довольно рискованной.
Я сидел рядом с Громыко и видел обращенный на меня полный ужаса взгляд тогдашнего посла США в СССР Уолтера Стессела. По-моему, он был единственным, кто не смеялся.
- Виктор, только это не записывайте, - прошептал он мне.
Я показал ему глазами на свою лежащую на столе авторучку и пожал плечами. Я не внес шутливую фразу Киссинджера в запись беседы. Вряд ли кто-нибудь в Москве оценил бы этот своеобразный юмор…
Примерно через час опять пришли послы и объявили, что Доминик Минтофф вернулся с пляжа. Видимо, купание пошло ему на пользу, и он согласился на предложенный ему компромиссный вариант.
Так завершилось согласование окончательного текста Заключительного акта.
"Третья корзина"
Сегодня это покажется невероятным, но в середине 70-х годов Советский Союз вдруг стал заправским борцом за права человека. В свое время, сразу после войны, нашей страной были подписаны основополагающие международные акты о соблюдении прав и элементарных свобод, присущих, или, как сказали бы в США - "данных Богом", любому индивидууму. Но у себя дома никаких прав человека мы не соблюдали и, когда американцы нам ставили это в укор, отвечали: "А у вас за океаном притесняют негров и индейцев".
Брежневу очень хотелось подписать Заключительный акт, потому что именно Советский Союз был инициатором созыва Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Эта идея возникла как попытка вбить клин между Западной Европой и США и даже подрыть фундамент НАТО. Советский Союз стремился показать, что Европа существует сама по себе, а Америка, она отдельно - там, за океаном.
Эта затея с самого начала не имела никаких шансов на успех. Нам, конечно же, потом пришлось уступить. Заключительный акт был также подписан Соединенными Штатами и Канадой. Баланс сил в Европе сохранился.
Для СССР прежде всего было важно закрепить послевоенные границы в Европе. Запад с этим согласился, но, в свою очередь, выдвинул проблему соблюдения прав человека. Разумеется, этот вопрос был для нас как кость в горле, но деваться-то некуда. Помню, какие споры шли между Киссинджером и Громыко буквально по каждой формулировке, которая должна была войти в Заключительный акт. Особенно, конечно, Громыко возражал по поводу вопросов "третьей корзины". Спорили до тех пор, пока Киссинджер, с присущим ему прагматизмом (на грани цинизма), не заявил:
- Господин Громыко, что же мы с вами спорим о каких-то тонкостях и нюансах! Ведь всем и так ясно, что Советский Союз никогда не поступится своими интересами, что бы в этот документ ни записали.
Иными словами - давайте подпишем, а дальше каждый будет действовать по собственному усмотрению. Киссинджер как в воду глядел: Заключительный акт СССР подписал, но ситуация с правами человека в нашей стране нисколько не изменилась…
И все же Заключительный акт сыграл свою великую роль. Не сразу, конечно.
А ведь поначалу даже названия у этого документа не было. Помню, как однажды я стал участником обсуждения будущего наименования. Меня пригласили к ответственному сотруднику, готовившему проект итогового документа: мне необходимо было проконтролировать, чтобы при переводе заголовка на другие языки был правильно передан его смысл. Может, потому, что подписывать документ должен был Брежнев, Генеральный секретарь, предложили название "Генеральная декларация". Я сказал, что в английском языке словосочетание "генеральная декларация" ("general declaration") означает общую, не совсем конкретную декларацию, то есть в нашем случае оно не передаст требуемого смысла. То же значение это словосочетание имеет во французском языке, и, видимо, в других основных европейских языках. Так, помнится, мы тогда ни к чему и не пришли. В конце концов документ был назван Заключительным актом.
Предстояло решить, где состоится его подписание. Остановились на Хельсинки, потому, в частности, что Брежнев уже был немощен и до Финляндии ему легче было добраться. Но немаловажную роль сыграло и то, что эта страна нейтральная, традиционно поддерживающая хорошие отношения с Советским Союзом и со всеми другими европейскими странами.
Заключительный акт мы подписали. Объемистый документ был даже опубликован газетой "Известия" без каких-либо сокращений, в отличие от прессы западных стран, которая печатала сжатые варианты или просто приводила выдержки из текста. Мы очень гордились, что напечатали документ полностью, хотя многие его положения в СССР не выполнялись.
Тем не менее толчок развитию правозащитного движения он дал. Стали организовываться Хельсинкские группы, диссиденты подняли голову… Некоторых в ЦК КПСС развитие правозащитного движения раздражало. За участие в разработке такого "крамольного" документа они даже пытались повесить всех собак на МИД. И, как это ни нелепо звучит, в том, что в стране "развелось слишком много диссидентов", обвиняли даже самого Громыко.
Да, тяжела была для нашей дипломатии эта "третья корзина".
Утка под номером
Как я уже отмечал, в бытность свою министром иностранных дел Громыко встречался с девятью госсекретарями США и с каждым из них стремился установить личные доверительные отношения. К некоторым он питал симпатию, к другим относился более сдержанно. С теми, кому симпатизировал, с удовольствием общался и вне рамок официальных переговоров.
Любые встречи министров иностранных дел во время взаимных визитов непременно сопровождались завтраками или обедами.
Опишу запомнившийся мне случай. Громыко и его американский коллега Уильям Роджерс находились в Париже в связи с участием в международной конференции. Обоих сопровождали жены. Во время одной из деловых встреч Роджерс предложил Громыко поужинать вчетвером в знаменитом старейшем парижском ресторане "La Tour d’Argent", или "Серебряная башня". Расположен он на набережной Сены, напротив собора Парижской Богоматери, и со своего фасада действительно похож на башню.
Громыко недолго раздумывал, получив такое не совсем обычное предложение. Спросил только, не будет ли Роджерс возражать, если пятым участником ужина станет Суходрев. Роджерс ответил, что мое присутствие он только приветствует.
Следующим вечером Роджерс в начале восьмого заехал на своей машине за четой Громыко в наше посольство на улице Гренель. Министры и я сели в лимузин Громыко, жены - в машину Роджерса. За каждой машиной следовал автомобиль охраны. Нас сопровождали еще две машины охраны, с французской стороны. Такой довольно длинный кортеж подъехал к "Серебряной башне".
Встретили там очень радушно. Вышел сам хозяин ресторана. Мы поднялись лифтом на верхний этаж и сели за приготовленный заранее стол. Чуть поодаль накрыли стол для телохранителей Громыко и Роджерса.
Госсекретарь объявил, что главным блюдом этого ресторана является особым образом приготовленная утка.
Мэтр спросил: что господа выпьют в качестве аперитива? Громыко, как это он обычно делал, в свою очередь спросил у меня, хотя прекрасно знал ответ:
- Суходрев, как вы думаете, что?
Я знал о пристрастии Роджерса к виски и не сомневался, что он закажет себе в качестве аперитива именно его. Поэтому ответил, что лучше всего выпить виски.
Мужчинам принесли виски, женщинам - что-то помягче, и началось застолье.
Стали подавать французскую закуску, знаменитый "пате де фуа гра" - паштет из гусиной печени.
Тут Роджерс повернулся ко мне и сказал:
- Виктор, наверное, обо мне плохо подумает мэтр, но я лично хочу выпить еще виски. Вы ко мне не присоединитесь?
- С удовольствием. Пусть о нас двоих плохо думают французы, - ответил я.
Вышколенный официант не моргнув глазом выслушал просьбу и принес еще два бокала виски. Мы с Роджерсом выпили. И тут настал очень важный момент для французского ужина - выбор вин. К закуске, разумеется, полагалось белое вино, а к утке следовало заказать либо красное, либо розовое.
После того как покончили с закуской, принесли главное блюдо. Утка была нарезана тонкими ломтиками. При нас ее залили особым соусом. Он источал совершенно дивный аромат. Ничего подобного я ни до, ни после этого не ел.
К утке подали вино, сейчас уже не помню, какое именно. Громыко пригубил бокал и сказал:
- Да, это действительно великолепное вино.
Заинтересовавшись вином, он шепнул мне на ухо, чтобы я запомнил его название. Я попросил официанта показать мне этикетку и сказал, что министру Громыко это вино очень понравилось. Я и раньше замечал, что он, крайне редко употреблявший крепкие напитки, всегда с интересом пробовал вина, особенно красные, в том числе и на обедах в Кремле, на которых в те годы, как правило, подавали мукузани.
В конце обеда мне принесли разглаженную этикетку. Я сообщил об этом Громыко. Он насторожился:
- А это удобно?
Я успокоил его:
- Не только удобно, но и принято во всех хороших ресторанах. Помимо всего прочего, такая просьба характеризует вас как человека, разбирающегося в винах. Так что ваши акции в этом ресторане только повысились.
Он попросил, чтобы я пока оставил этикетку у себя, но потом не забыл непременно ему отдать.
Перед тем как мы покинули ресторан, каждому из нас вручили по открытке. На ее лицевой стороне красовалась фотография - дагерротип одного из хозяев ресторана в костюме девятнадцатого века, занятого приготовлением фирменной утки. А сверху значилось, что по счету, ведущемуся с 1890 года, момента разработки оригинального рецепта приготовления утки, номер съеденной нами птицы - 448 251.
Это был один из самых приятных вечеров, проведенных мной рядом с нашим министром. Деловых разговоров не было. Громыко вел беседу на английском языке. Говорили о семьях, детях, внуках… И совсем не касались политики.