Мы ждали первого (зимнего) экзамена. Самые трудолюбивые пытались читать учебник. Не менее трудолюбивые, но не осененные столь высокой гениальностью, писали "шпоры" и "бомбы". Ленивые и беззаботные надеялись на чудо…
Кто сказал, что чудес не бывает? Вырвать гнусный язык изо рта. Январским утром мы толчемся вдоль стен в коридорчике. Нас много, нас очень много, нас гораздо больше, чем могут пустить в аудиторию на подготовку, нас человек пятнадцать. Мы разбиваемся на пятерки, договариваемся, кто кому какие "бомбы" передаст и когда…
– Заходите, заходите, – приглашает нас Джелал Ахмедович.
Ошарашенные, мы всей толпой вваливаемся в аудиторию. Растерянность, однако, не мешает нам прихватить с собой за парты сумки с учебниками и "шпорами".
– Здесь только ручка и листок бумаги. Ручка и листок! – ревет Лена Гришко, тыча Рзаеву в лицо огромным двухпудовым баулом, из которого сыплются "бомбы". – Только ручка и бумага!
Джелал Ахмедович послушно кивает.
Мы начинаем тянуть билеты. Видя спокойствие экзаменатора, некоторые наглеют. Еще минута, и Марина Браверман уже роется в них, как будто выбирает мясо на рынке. Наконец каждый взял то, что хотел, и мы чинно рассаживаемся по местам.
Проходит пять тягостных минут: как вытащить "бомбы" и "шпоры", если нас так много, что первые сидят всего через парту от преподавателя? Видя наше смущение, Рзаев – вот культура у человека! – покидает помещение, сказав тихо:
– Готовьтесь пока.
А вы говорили, что не бывает чудес! Но сколько продлится счастье: две минуты, три, может быть, пять? Никто этого не знает. В аудитории стоит шорох бумаг и гул голосов.
Марина Долгирева ссужает меня "бомбой" по первому вопросу, а Инна Быковец – по второму. Их нужно только переписать своим почерком.
Минут через пять первый азарт проходит. Наступает рабочая тишина, нарушаемая единственно скрипом ручек. Мне лень переписывать "бомбы", и я решаю зачитать прямо их, разными чернилами и почерками написанные.
Проходит первый час. Шорох и скрип ручек по бумаге стихают. Все переписано, схвачено, состыковано – идет отточка деталей.
Проходит второй час. Радость в наших сердцах сменяется растерянностью и недоумением. Кто-то начинает учить свой ответ наизусть, кто-то треплется с подругами. Я начинаю переписывать "бомбы" каллиграфическим почерком…
Спустя четыре часа после начала экзамена недоумение сменяется раздражением. Все отточено, выучено и уже полузабыто. Все темы для разговоров исчерпаны. Кому-то нужно в парикмахерскую, кто-то хочет посмотреть фильм по телевизору, а кто-то просто захотел есть. Я переписываю "бомбы" в третий раз – теперь уже готической вязью с прорисовкой первой буквы каждого абзаца растительным орнаментом…
Еще через полчаса мы посылаем старосту курса Цурихину на поиски Рзаева. Через минуту Инка возвращается:
– На кафедре его нет.
Раздражение сменяется яростью.
– Ищи! – ревем мы Цурихиной голосами милиционеров-кинологов.
Цурихина убегает на поиски. Обежав минут за двадцать весь институт, она наконец-то берет след.
– Говорят, что он уехал домой, – растерянно сообщает она нам.
– ???
– Ну, мне так сказали, – потерянно разводит руками Инка, сама не понимая, что все это означает.
– Инка, иди, звони, обещай ему свое тело, но чтобы через двадцать минут он был здесь! – кричим мы.
– Его домашний не отвечает, – волнуется Инка минут через десять.
– Цурихина, – говорим мы уже серьезно, – Цурихина, мы сами возьмем твое тело, если ты сейчас же не пойдешь и не дозвонишься.
Инка убегает. Ярость сменяется холодной злобой в наших сердцах. Когда Инка появляется на пороге, мы заявляем:
– Цурихина, если ты его не нашла – ты нам больше не однокурсница.
– Он будет! Он будет минут через двадцать! – кричит Цурихина. – Он уже выезжает из дома!
Холодная злоба в наших сердцах сменяется усталостью и опустошенностью в наших душах…
Ровно через полчаса мы слышим стук в дверь. Дверь слегка приоткрывается, и Джелал Ахмедович, не заглядывая через порог – культура, она и в Индии культура! – сообщает:
– Я через две минуты зайду.
Справедливости ради надо отметить, что этот такт уже был излишним: учебники давно спрятаны, "шпоры" освоены и выучены наизусть, мои "бомбы" переписаны в четырех экземплярах и снабжены иллюстрациями…
– Ой, я в туалет хочу, – скулит кто-то. – Пустите меня первой отвечать.
– Врешь! – яростно огрызаются остальные.
Начинается дележка мест. Не обходится без склок и обид. Все почему-то едины лишь в одном: Цурихина пойдет отвечать последней.
Рзаев заходит в класс. Мы встречаем его со слезами, как сына, вернувшегося с фронта. Хвала всевышнему! Аллах акбар!
Обжегшись на зимнем экзамене, к летнему мы стали мудрее: никто ничего не учил, ничем голову не забивал, "шпор" и "бомб" не писал. Мы взяли с собой лишь учебники.
Наш план прост: главное – не выпустить Рзаева из аудитории. А потому, пока мы будем делать в учебниках закладки сообразно вытащенным билетам, Цурихина, которая хоть что-то читала, должна идти отвечать без подготовки и развлекать Ахмедовича, пока мы не созреем.
План удается. Как только Рзаев шевельнулся, Инка с визгом: "Я готова! Я готова, Джелал Ахмедович!" – кидается грудью вперед. Рзаев вынужден остаться…
Пока Инка убедительно объясняет ему вопрос, на котором сломали себе мозги Кант и Спиноза, но постичь который удалось единственно авторам нашего учебника да Цурихиной вслед за ними, мы, слюнявя пальцы, перелистываем учебники, лежащие под партами на наших коленках.
Дальше – веселее. Когда Цурихина, выдохшись, уходит, к Рзаеву несется рысьей побежкой Лена Гришко с учебником за спиной и улыбкой Брута на устах. Потупив очи и задумчиво обронив могучую голову на подпирающую парту руку, Лена без единой бумажки – философский гений! – по памяти излагает Рзаеву в течение сорока минут концептуальные воззрения по первому вопросу. Лене тяжело. Нет, в философских вещах тайн для нее не существует, но близорукой Лене тяжело разбирать мелкий шрифт учебника, лежащего у нее на коленках под крышкой парты
Рзаев задает дополнительный вопрос.
– А в каком это параграфе? – не моргнув глазом, спрашивает Лена. – А, в двенадцатом!
В тишине слышится шелест страниц под партой: парта низкая и страницы задевают за крышку. Рзаев, очевидно, оправдывает его для себя в качестве работы мысли…
И пошло, и поехало. Один недостаток: медленно уж очень. Рзаев выслушивает все до конца, а параграфы в учебнике объемистые. Но эта живая очередь все же лучше пустого ожидания зимой…
Девчонки одна за другой выходят из аудитории с зачетками. И что самое интересное и удивительное: знания-то у всех одинаковые, а оценки – разные, в прямой пропорциональности с количеством посещенных лекций. Не зря, знать, шептали осторожные, что "он дремлет, но бдит".
Пока не подошла наша очередь, мы с Таней болтаем о планах на лето…
32.
Выйдя замуж, Таня стала Цыпнятовой и очень обижалась, когда решительно все, путаясь, называли ее Цыплятовой. Но она была такая маленькая, миниатюрная, что фамилия Цыплятова как-то больше ей подходила…
Таню все время "кидали" на каких-то поворотах институтской жизни. То ей на экзамене по медицине поставили "удовлетворительно" – чтобы поменьше возмущалась превращением педвуза в филиал морга. Обилие медицинских часов раздражало всех, и ропот шел. Но "удовлетворительно" поставили за это только Тане. То с дипломной работой ее обманули. Дали тему, а потом, когда уже был наработан материал, отказали. Так что пришлось ей сдавать "госы". То…
Словом, Таня окончила институт с простым, синим дипломом. Хотя должна была бы получить красный. Зато Таня – надежный товарищ. С ней можно идти в разведку: когда вы будете вязать "языку" руки – можете быть уверены, она будет крепко держать его за ноги.
33.
Ох уж этот 19 век! "Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь…" – пророчески заметил гений. А как, скажите, нам еще можно было учиться, если "золотой век" преподавали нам вперемешку шесть преподавателей, каждый из которых был не согласен с мнением предыдущего?
В конце концов к нам на Дикий Север заманили – ей, наверное, хотелось экзотики – преподавательницу из Измаила. Она завершила начатое многими, но брошенное наше образование. Господь им всем судья, но ее концепция "Анны Карениной" страшно не понравилась нашим преподавателям. Кто прав – я не знаю. Да и вообще, дареному коню зубы не смотрят. А весь этот 19 век нам как будто подарили на бедность…
Мудрено ли, что Дима Тормышев на очередном экзамене заявил Пантелеевой, что "Мертвые души" открываются "Повестью о капитане Копейкине", после чего Чичиков едет к Коробочке, а потом – к Собакевичу?
– Какие-то вещи нужно знать, – с ударением на "нужно" заявила Тормышеву Пантелеева, отправляя его за дверь.
Дима, конечно, никогда не блистал знаниями. Но и люди покрепче плыли у нас на этих экзаменах, как мороженое на солнцепеке.
– Чем же, Дима, – любопытствую я на следующий день, – чем же все закончилось? Сдал?
– Сдал, – отвечает гоголевед. – Сходил в читальный зал, освежил память. Пантелеева "четверку" поставила. Оказывается, Чичиков сначала поехал к Собакевичу, а потом к Коробочке.
Да, Акела опять промахнулся: Чичиков сначала все же поехал к Манилову… Эта "четверка" наверняка зачтется Пантелеевой добрым делом на небесах.
34.
История педагогики. Предмет, предающий уверенность, помогающий смотреть на жизнь и судьбу веселее, проще. Уж если у Песталоцци, Руссо, Ушинского, Крупской, Луначарского и Сухомлинского ничего не вышло, то чего тогда требовать с себя?
Историю педагогики преподавала нам некая Бросалина. Она курила. Впрочем, это неважно. Она – и это гораздо важнее – знала свой предмет в прямом смысле наизусть. Бросалина никогда не пользовалась не только что конспектами лекций, но даже какими-либо пометками для памяти. Когда звенел звонок, она обрывала фразу, как выключенный магнитофон, и покидала аудиторию. Через неделю она приходила на следующую лекцию и начинала от дверей с того самого слова, которым закончила предыдущую.
Это было поразительно и малопознаваемо. Все непознанное внушает ужас. Мы боялись Бросалиной до дрожи в коленках. Так когда-то древние греки поклонялись грозе. Гроза породила Зевса, Зевс стал учить древних греков и указывать им, как жить дальше. Ничего хорошего, как мы знаем, из этого не вышло ни для одной из сторон: Зевса давно забыли, а древние греки вымерли… Мы тоже были уверены, что далеко не все из нас выживут после этого самого экзамена по истории педагогики. Мы поклонялись грозе и ждали худшего…
Предчувствия нас не обманули. Лучше бы нас сожгли в топке паровоза. Получившие "тройку" выскакивали из аудитории с видом переживших собственный расстрел. Бросалина хоть иголки под ногти и не загоняла, но использовала методы давления на психику, запрещенные, наверное, десятком международных конвенций по правам человека.
Она, выслушав ответ студентки по первому вопросу, говорила:
– Ну, на "тройку" уже ответила. Дальше спрашивать?
Многие отпали не по незнанию, а по слабости нервов. Только самые требовательные просили продолжить экзекуцию до "четверки". И лишь откровенные мазохисты говорили:
– Давайте дальше. "Пять" хочу.
35.
Пантелеева Людмила Тимофеевна. Она вела у нас древнерусскую литературу, русскую литературу 18 века, частично 19 век, методику преподавания литературы, литературное краеведение. Она могла бы на ровном, добротном уровне вести что угодно. Знания ее были непробиваемыми, что придавало ее словам особенный приятный снобизм знающего и не желающего ввязываться в споры человека.
Ее вечно сорванный – профессиональная болезнь всех хороших преподавателей – голос уносил нас в века минувшие, заставляя гордиться своим народом, его историей, культурой и литературой.
Людмила Тимофеевна не только знала, но и любила эту литературу. А с Петром да Февроньей, Ершом Ершовичем да Фролом Скобеевым, Даниилом Заточником да протопопом Аввакумом, Тредиаковским да Ломоносовым будто и сама была лично знакома.
Лекции Людмилы Тимофеевны относились к тем немногим, которые записывали все, ибо они были лучше библиотечных учебников. В Людмиле Тимофеевне был тот почти угасший огонек старой институтской культуры, которой, к сожалению, уже почти и не осталось в вузах в наши дни.
Ах, как нужна эта старая аудиторская, с запахом старых книг и поскрипыванием старых половиц культура. Особенно на гуманитарных факультетах. И как нужны там педагоги, для которых их наука – не высушенный гербарий слов, а живое дело времен минувших, но близких, знакомых, понятных и – самое главное – интересных.
36.
Ночь, улица, фонарь…
Один фонарь на всю улицу, ведущую от троллейбусной остановки к институту. Зима. Студенты третьего курса филфака собираются на вечер-зачет. Мы сдаем выразительное чтение. Пантелеева и Шахова бились над нами четыре месяца – мы должны что-то уметь. Мы репетировали сценки из спектаклей, нам ставили голос, мы разыгрывали пантомимы. У нас должно получиться.
Зачетный вечер-концерт открывает стихами малознакомого венгерского поэта гораздо более знакомый нам всем Дима Соболев. Он читает стихи под музыку, Музыка прекрасна. Так и хочется крикнуть:
– Дима, да заткнись ты! Дай послушать!
Мы нежимся на первых рядах актового зала. Освещена лишь сцена. За окном оперная метель с пушистыми снежинками, каждая из которых может обернуться Снежной Королевой. В зале полутемно. Лица у всех близкие и добрые. Ощущение театра поднимает и бодрит, как шампанское. Хочется остаться здесь навсегда – состариться и умереть. Остановись, мгновенье! Но где взять Мефистофеля?
Мы напоминаем бригаду самодеятельных артистов, приехавшую на фронт. Да, завтра снова будет штурм очередного зачета. Но сегодня – сегодня мы творим. Марина Браверман читает монолог. Очень хорошо читает. Ей долго аплодируют.
Мы, пожалуй, смогли бы ездить по городам и селам, разбивая табор и давая представления. Скорее всего, это принесло бы больше денег, чем учительство в школе…
После концерта мы расходимся взволнованные: искусство – воспитание чувств-с.
Конец декабря. Третий курс на переломе. Ровно половина учебы. Ночь, улица… И один фонарь на всю улицу. Но это сейчас неважно…
37.
Марина – самая красивая девочка на нашем курсе. Марину, наверное, мало секла в детстве мама-учительница, потому что более дерганой и вертлявой девицы на всем белом свете не сыщешь.
На первом курсе Марину с подругами занесла нелегкая на какой-то вечер в высшей мореходке. И она так ерзала и крутилась на своем стуле, что один из измученных мореходцев вежливо ей заметил:
– А пошла бы ты на хрен!
– А я там уже была, – не моргнув глазом, ответила Марина.
Я думаю, она просто защищалась: тогда она там еще не была. Она все-таки являла собой хорошую девочку из учительской семьи и даже стеснялась носить короткие юбки.
38.
Гражданская оборона. Нас учил обороняться какой-то старый отставник. Причем в основном мы оборонялись от него. Преподавать ему было легко, ибо очень малое количество студентов доходило до его ядерных взрывов, от которых надо бежать против ветра, чтобы умереть на два часа позже, химических атак и аварий на макаронных (или оборонных?) фабриках. Подобно даме червей отставник был крайне склонен к морализаторству. А его любимым зачином для очередной модельной ситуации была фраза:
– Вот, представьте, что я выкопал канаву…
Может быть, он в армии специализировался на рытье канав?
39.
Любовь Михайловна вела у нас политэкономию. Вообще говоря, судьба преподавателей непрофильных дисциплин, как правило, незавидна. Но Любовь Михайловна, пусть и не привив нам страсть к политэкономии, все же смогла сделать так, что ходили мы на этот предмет без страха и зубовного скрежета.
– Она счастлива сама в себе, – как-то сказал о ней Эдик Пигарев.
Любовь Михайловна, действительно, была очень гармоничным человеком. Если политэкономия и прошла мимо нас, то Любовь Михайловна оставила в наших душах самые теплые воспоминания…
40.
Любовь Михайловна устраивает что-то вроде викторины: хитроумные задачки, каверзные вопросы… Мы в двойственном положении: мы не хотим обижать Любовь Михайловну, но и учить что-либо нам тоже не хочется. В конце концов найдено компромиссное решение: вопросы разделены и розданы для проработки. Одна голова хорошо, а двадцать – лучше.
И вот торжественный день настал: жюри тянет билетики… Мы распределяли вопросы хитро – в шахматном порядке. Весь "шахматный порядок" достается Маринке Дуничевой. После каждого оглашенного билетика Маринка, багровая от смеха и злобы, тянет руку:
– Я, можно я!
– Я даже я не знала, что Марина так любит политэкономию, – поражается Любовь Михайловна после окончания "русской рулетки".
Дуничева осыпана лаврами, как древнеримский триумфатор или запеченный поросенок. Ей ставят "автомат" за семестр и направляют вместе со мной на научную конференцию.
41.
Научная конференция профессорско-преподавательского состава и студентов.
Весна 1989 года. Мы на третьем курсе. В программе секции социально-экономических, научно-технических и экологических проблем современности последним, пятнадцатым номером заявлена моя фамилия. Сложность темы такова, что и сейчас, спустя столько лет, внушает благоговейное уважение к себе и разжигает нездоровое самолюбование…
Мой доклад рассчитан на 90 минут (страсть к гигантомании), но по регламенту положено лишь 15. С пятнадцати минут начинали первые… Вам и самим нетрудно подсчитать, что будет, если пятнадцать человек выступят по пятнадцать минут…
Уже пятого докладчика строго спросили:
– Десяти минут хватит?
Девятому было предложено ограничиться восемью. Двенадцатый по просьбам трудящихся вписался в пять… Мне достаются три минуты, в которые я успеваю поведать миру сбивчивой скороговоркой краткую аннотацию из наиболее общих мыслей по теме.
– Прекрасный доклад, – сказала после моего микроскопического спича Любовь Михайловна с видом гурмана, способного определить год розлива вина, облизав пробку с трехлитровой фляги.
Секция истории древнего мира поражает "актуальностью" тем:
– Наемные воины в армиях эллинистических государств.
– Положение городов в Боспорском царстве.
– Источники рабства в Риме.
– …
Самое интересное заключается в том, что научным руководителем по всем 12 заявленным темам является О.Ю. Климов. Иначе говоря, Олег Юрьевич часа четыре слушал свои собственные мысли в дурной студенческой интерпретации. Чем раздавать студентам материалы для "докладов", лучше бы он просто прочел им лекцию.
Интересно, неужели Климов и вправду открыл какой-нибудь новый источник рабства в Риме? А бывал ли он когда-нибудь в Риме вообще?
Секция математики.
Названия докладов звучат, как песни на иностранном языке:
– Изучение правил Лопиталя в средней школе.
– О приближении функций из пространства L2.
– …
Во! Если не знать ребят с физмата, можно подумать, что там учатся очень умные люди…
Секция астрономии.
Я в восхищении:
– Астрономические исследования Юпитера.